– Ну и что у нас за дело? – спросил я.
– Вон там, – кивнул он в сторону фотоателье. – Пойдём.
Мы направились в сторону фотоателье, причём я никакого недоумения по поводу цели нашего визита туда не высказывал – не потому что мне было не любопытно, а потому что в голове всё ещё ворочались слова, которые я приготовил для разговора с супругой. И которые я вряд ли бы решился произнести, если бы соединение состоялось. Ораторствуя мыслено, про себя, я был прекрасен, я был Цицерон, от моих тирад камни плакали и раскалывались на части. Начиная произносить всё это вслух, я мямлил, запинался, забывал, о чём собрался говорить, становился жалок и никчёмен. И поди разбери, в каком качестве я был самим собой.
Я прекратил спор с супругой только когда мы с Эдуардом ступили на порог фотоателье.
– И на фига мы сюда припёрлись? – спросил я, озирая убогий интерьер: стул, фотокамеру на штативе, в рамках на стене – соцобязательства и портрет Яна Гиллана в обнимку с каким-то местным.
– У меня к тебе большая просьба, – сказал Эдуард.
– Какая же?
– Сфотографироваться со мной.
– На хрена? – после мысленных дебатов с супругой, где последнее слово, конечно же, осталось за мной, я не сразу мог переключиться с экспрессивной лексики на общечеловеческую.
– Можно, я тебе на обратном пути объясню? Ты, не думай, всё за мой счёт.
Откуда-то появился фотограф – старик армянин. Ни о чём не спрашивая, от сделал своё дело и велел прийти за фотографией через неделю.
Призрак супруги окончательно растворился в тёплом морском воздухе. Мы направились в сторону лагеря.
– Требую объяснений, – сказал я.
– Понимаешь, – ответил Эдуард, – я никогда не встречал такого человека, как ты. Такого волевого и целеустремлённого. Восемь часов бегать с тачкой, потом шесть часов за столом заниматься самосовершенствованием, да ещё пробежки, и ведь ещё остаётся сил уделить частичку душевного тепла этим охламонам – моим соседям… В общем, я решил дальше с тебя делать свою жизнь. Хочу быть как ты. Хочу иметь твою фотографию, чтобы повесить её у себя в комнате над столом, и по тебе сверять свои жизненные устои. Чтобы как только мне станет лень что-то делать или захочется махнуть рукой на важное и заняться чем-то неважным, несущественным, я б поднял глаза, посмотрел на тебя и вспомнил бы, что есть на свете человек, который никогда не даёт слабину, и усовестился. Я понятно объяснил?
– Угу, – ответил я.
Всю оставшуюся дорогу до лагеря мы молчали, будто схарчили по какому-то малоаппетитному насекомому и теперь боялись открыть рты – чтобы не вырвало. Я уж точно.
Мы проникли в свой лагерь через забор с обратной стороны – со стороны лагеря «Металлист». Ну да, ну да – Гарики. Учитывая то, что завтра с утра мы опять собрались капат мандарын, сегодня мне следовало поберечься в смысле пьянства. Тем более что до супруги я не дозвонился – так, стало быть, и повода для пьянства никакого не имелось.
Исчадие ада – радист из лагеря «Металлист» – крутил во всю мощь своих динамиков Боярского с Пугачёвой – попеременке. Прокляв чёртову попсу, я нажевал газет, вставил полученную субстанцию себе в уши и открыл Достоевского. Музыка всё равно проникала в мозг сквозь газету и врывалась в диалог Порфирия с Раскольниковым, сбивая обоих с мысли. Из-за Пугачёвой я не услышал, как вода в банке вскипела, в результате всё вылилось на пол, хорошо кипятильник не сгорел. Поклявшись убить проклятого радиста, как только представится удобный случай, я налил в банку новой воды.
Спустя полчаса заявился Эдуард.
– Они опять пьют, – сообщил он, будто открывая мне глаза на этот мир.
– Было бы странно, если бы не, – ответил я, стараясь не показать своё раздражение.
Эдуард своим появлением оторвал меня от событий, которые происходили в книжке. Там у нас с Достоевским нелепый, но столичный парень по фамилии Разумихин носился по комнате и распрягался перед двумя оробевшими перед ним провинциальными бабами, которых ихний сын и брат Раскольников только что послал подальше: «Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается!». Бабы тупо смотрели на него и думали: «Милай, нам бы твои проблемы…».
Я на минуту задумался, потом спросил:
– А как же быть с самоидентификацией?
– Не понял, – отозвался Эдуард.
– Ну, ежели ты хочешь быть как я и этого вдруг добьёшься, не дай бог – куда тогда денется существо по имени Эдуард, со всем своим интеллектуальным багажом, знанием французского языка, стремлением к доброму и неприятием злого? Падёт жертвою высочайшего прогресса? На Луну улетит?
Этим вопросом мне удалось растерять Эдуарда, отчего я на секунду испытал мелкое злобное удовольствие. Впрочем, он быстро нашёлся с ответом:
– Существо Эдуард никуда не девается. Если рассматривать процесс самосовершенствования как вектор, то существо Эдуард будет точкой приложения. Вернее, ею будет та точка, в которой вектор соприкасается с оболочкой существа Эдуарда. А ты получаешься – стрелочка на конце этого вектора. Задающая направление, куда мне надо меняться.
Я попытался представить себя маленькой стрелочкой, которую колеблет, как листок на ветке, свежий ветер перемен. Получилось не очень. Подумал, что для того, чтобы стать таким листком, надо бегать не по десять, а все пятнадцать километров. И попросить Зинаиду Максимовну не класть мне гарнир в тарелку, хотя бы за ужином. Но в целом сравнение мне понравилось. Единственно из чувства противоречия я спросил:
– А правда, обязательно меняться?
– Все меняются, – ответил Эдуард. – Жизнь – динамический процесс. Даже… – он взял со стола библиотечный томик Твардовского и открыл содержание. – Какие стихи писал на смерть Сталина! «Отец родной!» «Утрата века!» «Слёзы в глазах!» А потом…
– Сопли утёр и пошёл Солженицына печатать… – сказал я.
* * *
В воскресное утро на трудовые подвиги мы выступили вчетвером. В глубине наших стройных рядов бодро вышагивал Витя Калачёв, глубокий исследователь Пушкина. Даже, я бы сказал, глубинный. То ли от факта его присутствия у меня настроение было хуже некуда, то ли оттого, что погода задолбалась нас баловать: с неба валил мокрый снег, какой в апреле-то и в Москве – редкость.
Алик – хозяин плантации – уже традиционно налил нам по стакану вина, вручил лопаты и удалился, обозначив фронт работ. Я, надо сказать, выходя из лагеря, твёрдо пообещал себе, что перед работой пить не буду. Да и после работы – тоже. И вообще больше не буду совсем. Но когда в руках у доброго хозяина забулькало – внутри меня что-то заговорило примерно так: «Стаканчик! Что такое стаканчик? Что тебе будет со стаканчика этого благородного, красивого, вкусного, холодного…». Ещё не все эпитеты кончились, как я уже протянул руку за своим стаканчиком.
Гарик поставил нас с Витей на одну грядку, сам на пару с тёзкой взял себе соседнюю. Я заранее был готов к какой-нибудь гадости и в ожиданиях своих не обманулся. Через каждые пять взмахов лопатой мой напарник останавливался и отдыхал. Увидев мандарин на дереве, он втыкал лопату в землю, нежно срывал его с ветки, медленно чистил и с наслаждением, не торопясь, съедал дольку за долькой. То, что в это время я копал как сумасшедший, его не смущало.
Неудивительно, что Гарики нас обогнали раза в полтора, если не больше.
Вдобавок Витя раз десять отошёл отлить. Я, опять же, копал.
Откуда ни возьмись, приехало на велике армянское дитя и затеяло кататься взад-вперёд по тропинке вдоль нашей грядки, с любопытством наблюдая за нашими потугами. Вернее, за моими – ни Витя, ни Гарики мальчонку почему-то не интересовали, а интересовал исключительно я. Не поручусь, но, скорей всего, это было то же самое дитя, которое во вторник обличило строителя, укравшего у Алика курицу. То есть – хозяйский сын. Мне стало досадно: мало того, что приходится надрываться за себя и за того парня, ещё и присматривают за мной, чтобы я чего не стибрил…
– Тебя как зовут? – спросило дитя, когда Витя в очередной раз отошёл отлить под дальнее дерево.
– Олег, – отвечал я мрачно и лаконично.
– Дядя Олег, а тебе нравится мой велосипед?
– Очень, – ответил я, утирая пот со лба, про себя же добавил, что он мне бы куда больше понравился, если бы дитя с него навернулось и побежало бы с рёвом домой – до мамки.
Гордый ребёнок проехался до начала грядки и вернулся к мне. Витя всё ещё отливал под отдалённый мандарин, будто его всю ночь водой накачивали под давлением.
– Дядя Олег, – сказало дитя. – А тебе какая машина нравится?
– Шевроле, – ответил я.
Дитя призадумалось. Я продолжал яростно вгрызаться в почву.
– Дядя Олег! – сказало дитя. – А у тебя машина есть?
– Нет.
– А зачем не купишь?
На это я не знал, что ответить, да и Витя вернулся – увидел на ветке мандарин и потянулся за ним. При Вите ни мне, ни мальцу не захотелось продолжать дискуссию.
Гарики тем временем завершили свою грядку и пошли по нашей – нам навстречу. Вскоре произошла смычка. Малец куда-то пропал.
– Что, начинаем следующую? – сказал толстый Гарик.
– Без меня! – ответил Витя.
– Как же так?.. – стушевался Гарик.
– Да в гробу я видел тут надрываться за копейки! – гордо ответил Витя. – Да лучше я поеду в Казахстан, где за те же пятнадцать рублей ни хера не будешь делать и с утра до вечера проходишь сыт и пьян.
– При чём тут Казахстан? – пожал плечами Гарик. – Ну ладно, как скажешь.
– Ничего-ничего! – поспешил я встрять. – Справимся втроём! Без проблем!
Мы начали новую грядку, а Витя отправился бродить по плантации, собирая мандариновый урожай. Видимо, жрать их он уже не мог и собирал в полиэтиленовый пакет, чтобы унести с собой. Мы дошли до середины, когда он подошёл к нам и уже собирался что-то мне сказать, заранее растягивая губы в глумливой улыбке.
– Шевроле, – опередил я его.
– Что шевроле? – не понял Витя. – Что это значит?