– Прально! И по морю – в первое ущелье, армянам продать…
– Да нет, оне утонут в море-т.
– Чего же оне утонут, оне ж деревянные!
– Ну что ж, что деревянные! А тяжёлые каки…
– Ну, чурка тож тяжёлая – а не тонет! Плывёт!
– Так то чурка. А щит – утонет.
– Да не утонет!
– Утонет!
– Не утонет! Лодка вон спасательная – на что тяжёлая, мы её вдесятером толкали. Не тонет, сука, плывёт!
– А щит утонет!
– Не утонет!
– Утонет!
– Не утонет!
– Утонет!
Дискуссия могла продолжаться ещё невесть сколько, но на горизонте показалось начальство: полковник Передастый, а с ним ещё какой-то незнакомый мужик в добротном спортивном костюме. Саня судорожно затоптал окурок и схватился за щит. Начальник и мужик приблизились к нам, но занимали их не наша трудовая дисциплина, а стройматериалы, сложенные под оградой спортплощадки.
– Ты, Василий Палыч, всё-таки еврей! – сказал мужик нашему начальнику. – Еврей! Вон – у тебя доски какие лежат, а говорил – нету…
Полковник Передастый обиженно засопел.
– Там тех досок-то… – сказал он.
– Мне всего штук двадцать-то и надо…
– Эх… – полковник махнул рукой.
Решилась Расея…
– Щас подошлю людей!
Довольный мужик убежал, а наш начальник, не иначе как с досады, решил проинспектировать трудовой процесс. Не дезертировал ли ещё кто с трудового фронта? Глаз да глаз за этим контингентом.
Поплевав на палец, он потрогал поверхность щита. Поверхность была мокрая, поскольку с утра дождь лил не переставая.
– А первые полсотни уже поставили? – спросил начальник, вполне благожелательно.
– Дак вон, стоят сохнут! – ответил дядя Ваня.
– Хорошо! – сказал начальник и завернул за штабель ещё не проолифенных щитов.
– Это что за мужик был с начальником? – спросил я дядю Ваню.
– Дак начальник с соседнего лагеря!..
У моего любимого шефа была привычка: услышав, как на его лекции кто-то болтает, он, вместо того чтобы выгнать болтуна за дверь, преисполнялся сарказма и рассказывал, что известен случай, когда две дамы, просидев в одной камере десять лет и выйдя на волю, первым делом присели на лавочку у выхода – поговорить. Такого же рода иронию можно было употребить в отношении дяди Ваня и его напарника Сани. Минута пыхтения в присутствии начальника сменилась новой дискуссией:
– Да отпускай!
– Не! Не отпускай! Держи!
– Да отпускай!
– Дак упадёт же!
– Дак и пусть упадёт! Ничего с ней не будет!
– Да как же ничего! Разобьётся же!
– Да не разобьётся.
– Разобьётся!
– Не разобьётся!
– Разобьётся!
– Не разобьётся!
Начальник, оказывается, далеко не ушёл. Внезапно вынырнув из-за штабеля, он сказал:
– Дядя Ваня, ты зачем проявляешь несознательность, казённый стройматериал хочешь изуродовать?
– Я? – удивился дядя Ваня. – Не-е-е! Держать, только держать…
Мы с Эдуардом прыснули и едва удержали в руках щит, который как раз тащили на площадку.
– Держать, только держать! – озабоченно сказал я.
– Иди ты к чёрту! – Эдуард опустил на землю свой край щита и сел на него, трясясь от смеха.
В результате, трудовая смена прошла у нас весело – как в цирке. Дождь прекратился, и после работы я пробежался до четвёртого ущелья – мои друзья хиппи куда-то сгинули вместе со своим лагерем, – вернулся в лагерь, залез в море. Не уверен, что эксплуатировать до бесконечности любовь ко мне Зинаиды Максимовны было бы хорошей идеей, так что без приглашения с её стороны проситься в горячий душ на пищеблок я не осмелился.
Потом стемнело, и наступило шесть часов самосовершенствования. Во время урока французского я понял, что не то в мире что-то изменилось, не то со мной что-то не так. Когда сладко замерло сердце от слова feminine. Да и потом – наткнувшись на упражнение, в котором требовалось перевести фразу «француженка ли она?», я едва не упал в обморок.
– Давай прервёмся, – попросил я Эдуарда и вышел на крыльцо.
Впервые за две недели так остро захотелось курить, что я едва не дал слабину. Как же я её люблю, подумал я. Я знаю все её недостатки, их до хренища, но я съезжаю крышей, думая о ней. Развод ещё ничего не значит. Семейная пара из нас получилась не очень, это да. Но семейная пара – ведь не единственная форма сосуществования человеков? Ведь развод ещё не повод расстаться навеки, выкинуть в мусоропровод письма, плюнуть и растереть по асфальту всё, что было? Ну, будет в паспорте одной печатью больше. Да хоть на лоб мне её влепите, если вам от этого легче станет. Это ли повод так страшно огорчаться?
Только бы видеть её. Пусть не каждый день. Раз в неделю, можно? Нет, видеть мало. Обнять, дотронуться, вдохнуть запах. Большего не требую. Принести гвоздики в портфеле. Мы называли их «гвóздики», с ударением на первый слог. Пройтись вдвоём ночью по набережной. Что для этого надо сделать? Бросить работу в МГУ? Да, я внутренне готов. Уже понятно, что учёного из меня не получилось. Могу проработать на кафедре ещё лет двадцать – так и буду ездить по овощебазам и производственным экспедициям, изображая из себя… Да уже никого и не изображая. Друзья-полярники хлопнут дружески по плечу, скажут: привет, симулякр. Давненько не виделись!
Что ещё? Заняться бизнесом в свете новейших веяний? Я готов и на это. Бросить курить? Уже бросил. Что ещё? Научиться нырять вниз головой с пирса? Готов. Шею сломаю, но научусь. Накачать мускулатуру? Запросто. Я по атомам перестрою структуру своего тела. Не пялиться на других баб? Я и так ни на кого не пялюсь, спроси Дашу. Я вообще на всё готов. Вот только поможет ли?
Как страшно. Как страшно! Неужели всё? Неужели всё, что мне осталось в моей никчёмной жизни, это бродить под окнами и заглядывать туда, где я был когда-то так счастлив с ней? Встать у подъезда, достать из портфеля чекушку, за которой отстоял очередь, влить её в себя, глядя на освещённое окно, и заплакать…
Кстати, о чекушке. Не навестить ли мне Гариков? Сразу полегчает.
С Гариками у нас в плане выпивки был полный колхоз. Где-то я заплатил за вино, где-то они. По фиг. Я мог зайти к ним в любой момент, даже ночью. Мне всяко нальют.
Я уже сделал шаг с крыльца, но взгляд мой проник через окно в мою комнату. Я увидел юношу Эдуарда, смирно восседавшего на кровати в ожидании своего не то ученика, не то идеала на все времена – то бишь меня.
Погоди-ко, сказал я себе. Ты всерьёз хочешь пойти туда и нажраться? Чтобы не страдать от «воспоминаний о будущем»? Чтобы показать этому юноше, который собирается повесить твою фотографию на стену, чтобы брать с тебя пример, свиную морду? Вместо того, чтобы явить ему себя «как совершенства образец»? Чтобы это ангельское создание, забрав в следующую субботу фотографию из ателье в Пицунде, порвало её в мелкие кусочки и спустило в ближайшую речку? И сказало: я был неправ, экскьюзе муа. Я думал, что есть в мире идеал, а вон он что – нету его. На тебя была последняя надежда. Теперь её нет.
Я открыл дверь и вошёл в комнату.
– Всё в порядке? – спросил Эдуард.
– Абсолютэман. – сказал я. – Поехали. На каком мы уроке остановились?
* * *
С супругой мы оформили развод вскоре после того как я вернулся из этой командировки. Больше никогда не ругались на тему отсутствия денег, только горестно вздыхали. Прожили вместе ещё пару лет и расстались по взаимному согласию и в самых дружеских отношениях.
Прошло ещё лет двадцать. Эдуард приехал в Россию навестить родственников и отыскал меня через сайт «Одноклассники». Мы встретились на Тверской. Он приехал на «порше». Он уже не выглядел как дитя, а выглядел как красавец-мужчина. Угостил меня обедом в шикарном ресторане, куда я, конечно же, не мог зайти даже в виртуальном режиме. Да меня бы туда без него и не пустили. Посмотрели бы с кислым видом – и не пустили. Спасибо, если бы ещё в лацкан пиджака не высморкались. На прощанье мы обменялись подарками. Я подарил ему свою книжку, он мне – литровую бутылку односолодового виски. Я и не подозревал, что на свете существуют такие вкусные напитки.
Расставаясь навсегда, он сказал мне:
– Спасибо тебе, Олег. Сам знаешь, за что.
– За что же?
– За мою жизнь. Спасибо.
Прижимая обеими руками к животу коробку с дорогим напитком, я вышел на площадь. Опекушинский Пушкин, пряча зелёную руку в зелёный жилет, смотрел на меня с укоризной. «У нас мало времени, – говорил он, конечно же, по-французски. – У нас чертовски мало времени. Нам надо идти».