Бродя среди полок с унылой кучей всякого псевдолитературного говна (классики стояли отдельно от соцреализма), даже пролистнув пару книжек, поражающих лживостью и бездарностью письма с самой первой страницы, я вдруг подумал: сколько вокруг взрослых, серьёзных с виду людей притворяются писателями – ради того, чтобы их не отправили копать под дождём картошку или стоять по 8 часов кряду у железного станка, тупо двигая взад-вперёд ржавым рычагом! Опять же, платят. Платят столько, сколько за станком не заработать и за год, а на картофельном поле, утопая по гениталии в жидкой грязи – не заработать и за всю жизнь. Хватает и жене на шубу, и детишек в МГИМо пристроить, и на блядей в ЦДЛ – у всех этих… членов секретариата исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов и лауреатов премии Ленинского комсомола.
За что же им столько платят? За то, что они производят продукт, нужный человечеству? Полноте. Никакого продукта они не производят.
Им платят за притворство.
Человек, предположим, рождён для разгребания говна лопатой, как птица для полёта, а вместо этого он сидит в Москве и притворяется писателем. Притворяется с таким усердием, что сопли пузырём – ну очень не хочется лопату в руки. Суёт кому-то взятки, чтобы печатали его писанину безумными тиражами – только бы не выгребная яма под ногами. А вдуматься – как же он этим притворством разрушает свою карму! Да чёрт с ней, с кармой и с ним самим – но он ведь, подлец, под само Мироздание подкапывается! Когда счёт таким притворщикам идёт на сотни тысяч – это уже подкоп под весь вообще порядок вещей, на котором держится Мироздание. А подкопанное здание долго не стоит – оно рушится. Мироздание в том числе. И это нас определённо ждёт в ближайшем будущем.
Не в глобальном потеплении беда, и не в глобальной эпидемии СПИДа, а в глобальном притворстве!
Поражённый этой мыслью, я подумал: а я-то сам кем притворяюсь? На первый взгляд – вроде бы никем. Учёным точно не притворяюсь ни разу, хотя в иной компании не премину упомянуть, что работаю в МГУ на кафедре. Не утомляя собеседника подробностями о своих командировках в производственные партии.
И тут я вспомнил ту француженку, мадам Ирэн. А ведь вот, подумал я, есть же на свете где-то человек, уверенный в отношении меня в одной вещи: что я теперь говорю по-французски, и практически без акцента. А я не говорю. Ни с акцентом, ни без. Вызубрил единственную фразу, и только.
Так я, стало быть, соратничаю со всеми этими уродами – я обвёл взглядом полки с соцреализмом – в разрушении Мироздания и порчу себе карму?
Ну уж нет, сказал я себе. Хочешь быть последовательным – будь им. Взял себе за принцип не участвовать в подлостях власти – не участвуй и в подлостях тех, кто эту власть обсасывает, избегая лопаты в руках и канавы под ногами.
И я купил себе учебник французского языка. Так и не побродил пьяный под дождём – на выпивку денег не осталось.
* * *
В общем, не прошло и года, как дошли руки и до французского языка.
Алонс анфан де ля патри!
Увлёкшись, я сходу проштудировал пять вступительных уроков. На шестом, вежливо постучавшись, вошёл Эдуард.
– Олег, можно я посижу у тебя? Хотя бы до ужина?
Я кивнул на пустую кровать.
– Не поверишь – они опять пьют, – сказал он обречённо.
– Отчего же не поверю?
– Но ведь нельзя же столько пить!
– Боюсь тебя огорчить, но это они ещё всерьёз не начинали. Они в этом профессионалы. Дождись субботы – сам увидишь.
Зуб даю, у Джордано Бруно, услышавшего свой приговор, не было такого лица. Но тот хотя бы знал, за какие грехи ему разводят костёр под задницей.
– И ты с ними будешь пить? – поинтересовалось дитя.
– Ну уж нет! Вчерашний мезальянс будем считать минутой слабости.
– А в поезде?
– Ну да, тут ты меня поймал, – я откинулся на стуле и поднял руки. – Как учат в разведшколе, один мезальянс – случайность, два мезальянса – уже система, а значит – провал…
Эдуард смущённо улыбнулся. Впрочем, вид у него был такой, будто он и есть тот самый преподаватель в разведшколе, которому я только что успешно сдал зачёт по конспирации.
– Не бойся, не собираюсь я с ними пить, – я взял серьёзный тон, потому что тема была – серьёзней некуда. – Мне некогда. У меня, видишь ли, режим, который я однозначно должен исполнять: восемь часов с тачкой по лагерю бегать, потом – час спорта, заплыв в море и шесть часов – за столом. Подготовка к сессии, английский язык, французский язык, тщательное изучение концепции Достоевского о воздаянии, конспектирование труда моего научного руководителя, ещё кое-чего конспектирование…
На секунду мне стало стыдно. Про подготовку к сессии – вот я зачем сейчас соврал невинному юноше? Чью маску я напялил на себя на этот раз? Прожжённого диссидента, в каждом подозревающего стукача?
– С французским я мог бы помочь, – сказал Эдуард, радостно улыбнувшись. – Я с детства на нём говорю.
– Персональный гувернёр? – спросил я тоном революционного матроса. – Судьба-онегина-хранила?
– Хуже, – улыбнулся Эдуард. – Ма тан ви ан Франс. Родная тётка живёт во Франции. Я к ней с детства езжу каждый год.
– Не может быть! – я округлил глаза. – Как же тебя взяли на работу в МГУ с такой подмоченной репутацией?
– Ле тан шанжан, – вздохнул Эдуард. – Раньше бы не взяли. Хотя, не скрою, приятнее было бы отнести мой прошлогодний провал на вступительных экзаменах на счёт не моей бездарности, а подмоченной репутации…
– Тогда за дело! – сказал я. – Не будем терять ле тан!
– Лё тан, – поправил меня Эдуард.
– Вот именно! А ты говоришь – пить. Когда мне с ними пить! Да они и не зовут.
– Потому что им начальник лагеря запретил тебя звать. Сказал, что ты студент, готовишься к сессии, должен не отвлекаться и всё такое. Вот и не зовут.
* * *
Настали выходные.
Народ любит выходные. Их ждут не дождутся. К ним готовятся заранее. На них строят планы. Ждал выходных, не знаю, зачем, даже юноша Эдуард – несмотря на то, что я напугал его страшным пьянством, которым займутся его соседи по комнате, едва настанут выходные. Не то чтобы я открыл ему Вселенную. Его соседи по комнате и не скрывали ни от кого своих намерений в ближайшие выходные упиться до смерти.
Впрочем, я с ними на неделе мало общался – на выпивку они меня действительно больше не звали, так что я вёл ровно тот образ жизни, который себе наметил: восемь часов работал на благоустройстве лагеря, потом делал пробежку, мылся и ровно шесть часов проводил за письменным столом – учил языки, конспектировал христианство, что привёз с собой (за Достоевского и труд моего любимого шефа пока не брался), более того – в лагере, точнее, в кабинете завхоза-кастелянши, оказалась небольшая библиотека, в которой я позаимствовал томик Есенина и томик Твардовского и выучивал каждый день по одному стихотворению – в один день из одного томика, в другой – из другого. Через каждый час я выходил из-за стола и делал на крылечке 40 отжиманий и 40 приседаний, после чего возвращался к занятиям. Эдуард неизменно присутствовал при моих научных изысканиях – сидел на кровати, читал книжку и час из шести посвящал мне – то есть уроку французского языка. Он мне нисколько, в общем, не мешал, да и жалко было мальчонку: алкаши его бы в конце концов загнали в могилу. Но! Ни разу я не дал ему совета пасть в ноги начальнику лагеря и попросить отдельное жильё. Начальник бы и не дал. И уже тем более я сам перед начальником за него не собирался ходатайствовать. «Да вы оборзели, товарищ студент!» – скажет мне товарищ полковник и переселит к алкашам.
Вёл себя Эдуард тихо и деликатно, так что я его не гнал – хотя достать может даже умный и деликатный чел – когда всё время торчит в твоей комнате. Нет-нет, да бормотал я себе под нос: «…отчасти понимаю Вийона, стрелявшего в Рембо…». Но от высказываний вслух на эту тему воздерживался. Особенно после того как он мне сказал, что восемь часов с лопатой и шесть часов за письменным столом от звонка до звонка – он бы так не смог. Да и никто бы не смог. Только я, один во всей Вселенной. Мне было приятно это слышать.
Просто нужно быть каким-то очень дурным человеком, чтобы на нашей планете умудриться остаться в одиночестве.
За эту неполную неделю мы с ним превзошли весь вводно-фонетический курс и перешли к основному. Учебник был дурацкий. Фраза «Жё вё лез блё ё дё мосьё Маё» мне напоминала какие-то садистские стишки, ходившие по рукам в начале восьмидесятых. Что-нибудь типа того, что: Мальчик в глаза голубые мосьё долго смотрел, говоря: «Ё-маё!». Мальчика папа обедать позвал. Долго ладонь он от глаз отмывал.
Составительницу учебника то и дело заносило куда-то в сторону коммунизма и пролетариата. Ну, про пролетариат ещё ладно – травай алюзин, безработица, хрен бы с ним. Но тексты про коммунизм я решительно надумал игнорировать – не поднималась рука писать это слово иностранными буквами. Когнитивный диссонанс в чистом виде – хотя не уверен, что такое слово в те годы уже было в ходу.
Что до выходных, то я, в отличие от здравомыслящих людей, я-то как мог бег времени тормозил – не хотел, в натуре, чтобы наступала суббота. Потому что на субботу наметил себе подвиг, совершать который очковал самым натуральным образом. Я твёрдо решил, что мне необходимо отправиться в Пицунду и оттуда, с городского узла связи, позвонить супруге.
Зачем?
Кто бы мне самому объяснил, зачем.
Затем, что так надо. Затем, что мир рухнет, как подкошенный, если я этого не сделаю. Сместятся магнитные полюса Земли, Рейган сойдёт с ума и нажмёт на ядерную кнопку или сядет на неё с размаху своей старческой жопой в припадке паркинсонизма, газета «Правда» начнёт печатать с продолжением «Архипелаг ГУЛаг», и только мои приятели Гарики будут сидеть и спокойно пить из бутыли местное красное вино, приправленное для крепости табаком.
Оказываясь в непонятной ситуации, мы волей неволей следуем поведенческим паттернам, заложенным в нас семьёй, школой, армией, дворами нашего детства, наконец, мировой литературой – те, кто её читал. И вот, такая, не очень оригинальная, мысль может прийти в голову человеку в самом неожиданном месте. Например, в отделе снабжения МГУ, куда меня заслали за три дня до отъезда. Пять тёток со стоячими причёсками все два часа, что я просидел за конторкой, отыскивая в списках, содержавшихся в страшном беспорядке, нужные для университетской науки конденсаторы и микросхемы, непрерывно и одновременно трындели, причём на самые разные темы: дети, очередь на квартиру, сокращение, здоровье Исак-Соломоныча и – красной нитью – какая трудная у них работа. Помимо головной