боли и хронического чихания от пыли, к началу третьего часа присутствия у меня сложилось впечатление, что говорливые дамы не столько обмениваются собственными мыслями, сколько наперебой излагают друг дружке некие усвоенные максимы, будто сдают экзамен по марксизму-ленинизму или закону божьему, при этом нисколько не слушая друг дружку.
Закончив писать заявку, я положил её на стол Гольды Руфимовны и стал смиренно ждать, когда она закончит реплику на модную тогда тему, что нужно платить тем предприятиям, которые производят нужную для народонаселения продукцию, а тем, кто делает ненужную – не платить. Поток её сознания продолжался ещё минут пять, и вот, наконец, Гольда Руфимовна одарила меня своим вниманием.
– Эта работа не для вас, – сказал я, подождав, пока она поставит свой автограф на моей заявке.
– Почему это? – дама свирепо тряхнула шиньоном и развернула в мою сторону свои боевые порядки.
– Вам бы в Совет Министров – советовать министрам, как им перестраивать советскую экономику…
Подкрашенные глазки обежали меня с ног до головы, но никакого видимого подвоха в моих словах не обнаружили, и я был мирно отпущен на свежий воздух с больной головой и подписанной заявкой в кармане.
Будь моя воля, я отправил бы её в какое другое место, но ссориться с отделом снабжения в мои планы не входило: мне ещё туда ходить и ходить…
И вот, я – в городе Пицунде. От нашего лагеря в Пицунду вела тропинка через лес, после армянского села переходящая в дорогу – всего километров шесть. По дороге изредка ходил автобус номер пять, но химера расписания над ним не довлела, так что и ждать его не было смысла. Я собрался было преодолеть шесть километров бегом, зачтя это себе как ежедневную пробежку, но до того не хотелось делать пресловутый звонок, что, в конце концов, поплёлся пешком и совершенно не спешил.
В пустом переговорном пункте я наменял двадцатикопеечных монет на три рубля и зашёл в будку с автоматом. Всякий раз, когда автомат проглатывал очередную монету, в трубке, которая до этого как-то худо-бедно шипела, наступало глубочайшее молчание, только что кукиш оттуда не высовывался. Когда я, наконец, трудолюбиво израсходовал все имевшиеся у меня монеты и с олимпийским спокойствием наблюдал, как автомат переваривает последнюю, откуда-то появилась квадратная скво со смуглым лицом, осмотрела меня подозрительно, вытолкала меня из будки и без тени смущения на смуглом лице вытрясла из автомата все мои монеты в свою жестяную сумку.
Потерпев поражение от автомата, я направился на почту-телеграф. Очередная скво велела написать на бланке номер телефона. Взяв бланк, я осмотрелся в поисках каких-нибудь пишущих принадлежностей. Хотя бы чернильницы. Ни хрена.
– Можно ручку попросить? – обратился я к стойке.
– Рючка нэт, – сказала скво и, повернувшись ко мне спиной, продолжила разговор с брюнетом, который мало того что весь состоял из гуталиновых усов и шерстяной шеи, переходящей в шерстяную грудь, но и въехал на телеграф, прямо за стойку, на мотоцикле, а как это ему удалось – науке неизвестно, тем более университетской.
В очередной раз осознав свою никчёмность, я поплёлся в магазин канцтоваров через дорогу, где и купил шариковую ручку за 35 копеек. Вернувшись на почту, я попытался записать на бланке номер телефона. Увы – ручка оказалась местного производства и совершенно не писала. Пока я скрёб бледный бланк каменным стилом, работница почты, прервав разговор с брюнетом, заинтересованно наблюдала, чем закончится наш поединок.
В конце концов какая-то дожидавшаяся вызова добрая женщина с уральским выговором вынула свою ручку из сумки и протянула мне.
– Не в первый раз здесь, – усмехнулась она. – Научена горьким опытом. Путешествуя по Абхазии, всегда надо иметь при себе аварийный набор для экстренных случаев.
После часа ожидания в переговорном пункте меня соединили с Москвой, чему, похоже, удивилась даже сама скво за стойкой. Брюнет по-прежнему бултыхался рядом с нею, ведя разговор на непонятном мне языке.
– Хорошо, что ты позвонил, – сказала супруга.
– Правда? – я почувствовал першение в горле.
– Правда, – сказала она. – Я хотела сама подать на развод, но мне умные люди подсказали, что лучше подавать на развод вместе. Не будет проблем с судами и прочим. Ты ведь не будешь против?
– Конечно, нет, дорогая, – сказал я.
– Хорошо. Тогда купи мне там ажурные колготки в галантерейном магазине рядом с почтой. Там есть.
Першение в горле стало вдруг таким сильным, что продолжать разговор я более не мог и на её законный вопрос «когда приедешь?» ничего не ответил и повесил трубку.
Выйдя из почты, я повертел головой и увидел магазин галантерейных товаров. На входе висело красочное объявление, извещавшее о том, что промышленность Абхазской АССР предлагает отдыхающим широкий выбор товаров местного производства, отличающихся новизной, дешевизной, крутизной и широким ассортиментом.
– У вас есть ажурные колготки? – спросил я, набравшись наглости, у двух скво, скучавших за прилавком.
Скво оживились и преподнесли мне – вместо ажурных колготок – толстую тетрадь под названием «Журнал неудовлетворённого спроса». Что ж, напишу, что не удовлетворён в данной торговой точке мой спрос на ажурные колготки, подумал я и попросил у продавщиц ручку.
Продавщицы вежливо мне ответили, что ручки у них нет, и посоветовали пойти в магазин канцтоваров через дорогу и купить ручку там.
Шатаясь, я побрёл пыльной дорогой в сторону лагеря. В попавшейся по дороге лавке я купил пакет грузинского курабье и стал его меланхолично жевать – мне казалось, что процесс жевания должен замедлять процесс осмысления состоявшегося телефонного разговора. Я не хотел его осмыслять.
Где-то на середине пути мне встретился толстый Гарик. Он сидел на обочине дороги, прислонившись спиной к кусту неизвестной мне растительности. Куст был настолько плотен, что к нему вполне можно было прислониться крупному мужчине. Выпитая наполовину пятилитровая бутыль красного вина стояла в пыли прямо перед ним. Говорить он уже не мог, только императивно махнул рукой, показал на бутыль и погрозил пальцем. Я присел рядом.
Отхлёбывая из его бутыли, я начал рассказывать про свои семейные разлады. Гарик кивал и тоже отхлёбывал, и с каждым очередным отхлёбом лицо его, вопреки ожидаемому, становилось всё осмысленнее. Я не видел себя со стороны, но, чувствовал, что моё лицо, в отличие от его лица, становилось, наоборот, всё менее осмысленным. Каким-то образом мы с Гариком организовались в систему из двух сообщающихся сосудов, каждый наполовину наполнен осмысленностью, которая перетекала туда-обратно, не меняясь в объёме. Можно было вывести формулу о сохранении объёма осмысленности в системе из двух сообщающихся сосудов и облечь её в форму закона физики. И получить Нобелевскую премию.
В какой-то момент бутылей перед нами сделалось две. Я даже помотал головой: не двоится ли у меня в глазах? Но нет – это незаметно материализовался откуда-то тощий Гарик с такой же бутылью, только полной. Он уселся в пыль по другую сторону меня и молча слушал мой рассказ, горестно кивая головой.
Потом я вдруг замолчал.
– Ну? – сказал толстый Гарик, выдержав паузу.
– Вот, думаю, не загадать ли желание, раз сижу между вами? – сказал я и прыснул глупым смехом.
– Желание?.. – раздумчиво произнёс толстый Гарик. – Желание есть. Пописать. Только встать что-то не могу…
Нечего говорить, что тут же мы с тощим Гариком проявили себя настоящими друзьями: поднялись сами, взяли нашего ослабевшего товарища за руки и придали ему вертикальную ориентацию в пространстве, лицом к кусту, о который он опирался.
– Гарики-бухарики! – крикнул он, покачнувшись, но не упав.
– Доставай сухарики! – скомандовал тощий Гарик.
Дальше ничего не помню.
* * *
Просыпаться было невыносимо, и даже думать о том, чтобы проснуться, было невыносимо, но какая-то сволочь с таким усилием трясла меня за плечо, что пришлось открыть один глаз. В утренних лучах солнца красная физиономия толстого Гарика так отчётливо напомнила мне вчерашнюю бутыль с красным вином, что меня чуть не стошнило.
– Вставай! – приказал Гарик тоном, не терпящим ни возражений, ни промедлений. – Нам пора.
– Что пора?
– Капат!
– Что ещё за на хер капат? – я открыл оба глаза.
– Ма-а-андарын капат.
Абсурд окружающего мира, несомненно, способствует быстрому пробуждению, но ещё более ему способствует страшное давление в мочевом пузыре. Спустя мгновение я, оттолкнув Гарика, почему-то заговорившего с кавказским акцентом, мчался в сортир, не разбирая дороги. Гарик поковылял за мной, как будто опасался, что я сбегу от него по дороге через канализационный люк.
Сортиром мы всё ещё пользовались временным, с выгребной ямой – дальше Гарики должны были наладить ватер-клозет, которым уже будут пользоваться отдыхающие. Пока что ватер-клозет работал только для работников кухни – то есть для Зинаиды Максимовны. Спустя минуту после того как я начал процесс, в сортир вошёл начальник лагеря. Пристроившись над соседним очком, он сделал свои дела, потом отошёл в сторонку и ожидал, когда я закончу. Ждать ему пришлось ещё минуты две, если не три.
– Да… – сказал он с уважением. – Воистину, нет хуже, чем стоять в очереди на поссать за молодым лейтенантом и старым генералом. Молодой лейтенант долго ссыт, старый генерал долго ищет…
– Я всего ефрейтор… – признался я, заправляясь.
– Вольно, – сказал полковник и удалился.
То есть он тут стоял просто так, ждал, пока я закончу? Я-то ожидал получить от него взыскание за то, что вчера нажрался с Гариками и прибыл в лагерь не помню как.
С другой стороны, с какой стати? Я взрослый свободный человек, даже женатый (пока ещё), живущий в отдельной комнате, имею полнейшее право гульнуть в свой законный выходной.
Я, видимо, так долго писал, что напрочь забыл про Гарика, который меня понуро дожидался перед дверью общественного заведения. Так что я даже вздрогнул, его увидев.