– Если кто-то решил его проблемы за него – какой он тогда мужчина? А если он мужчина – то ему и не к лицу петь. Пусть проблемы решает и семью кормит. Пусть ему поют.
– Ай, молодца! – сказал толстый Гарик и принялся разливать вино по стаканам. – Всего один день пообщался с армянами, и глядите: рассуждает савсэм как сэрьёзный кавказский человек.
– Общался я, положим, не с армянами, а с лопатой…
– С армянской лопатой, – пошутил тощий Гарик.
Мы все переглянулись, почувствовав, что стоим в миллиметре от того, чтобы с высокой темы искусства и поющих удовлетворённых женщин скатиться в зловонную яму анально-фекального юморка с участием черенка лопаты, армянского радио и тому подобного. Переглянувшись, мы всё же удержались – юмористически из нас был настроен только тощий Гарик, но и он удержался.
– А насчёт того, что мужчине не к лицу петь, тут ты не прав. Вот, Высоцкий, например…
– Против Высоцкого ничего возразить не могу, – признался я. – Сам, когда выпью много, готов петь его часами…
– А т-ты чё, лабаешь? – толстый Гарик изобразил руками игру на каком-то струнном инструменте – подозреваю, что на арфе.
– Есть немного.
– Погоди-ка.
Гарик вышел и через минуту вернулся с гитарой. Вслед за ним, к моему удивлению, в нашей обители материализовалась и сама хозяйка гитары – на сей раз без конвоя мрачных строителей и без Вити – села на койку как простая смертная, приняла в руки стакан с вином от тощего Гарика и замерла. Я впервые видел её вблизи и мог спокойно рассмотреть, не рискуя нарваться на агрессивное непонимание её кавалеров. Девушка оказалась симпатичная, стройная, блондинка, и взгляд её теперь был не столь дерзок, а скорее исполнен любопытства.
– Слабай, – мне протянули инструмент.
Я не видел причин ломаться, утверждать, что давненько не брал в руки шашек, и прочим образом строить из себя недотрогу. Спел то, что можно спеть тихо, не хрипя фальшиво и не ставя на уши весь лагерь диким криком: «По нехоженым тропам», потом «Мне этот бой не забыть нипочём», «На братских могилах», наконец «Лучше гор могут быть только горы». Последнюю песню я до конца не допел: меня прервали рыдания.Рыдал толстый Гарик: бурно, с надрывом, размазывая сопли по красной физиономии.
– Что случилось, Гарик? – воскликнули мы все хором.
– Какого… Какого парня не уберегли!.. – прохлюпал Гарик, и слёзы брызнули ручьём. – Ведь мог бы жить ещё да жить!.. И песни для нас писа-а-ать!..
Утешая соратника, мы как-то незаметно прикончили бутыль с красным вином. Последующее из моей памяти выпало. Единственное, что помню: что мы взасос целовались с девушкой на пирсе, потом не помню вообще ничего.
* * *
Просыпаться утром в понедельник было ужасно: воспоминание о поцелуях на пирсе жгло само по себе, но мучительнее было то, что кроме этого больше ничего в памяти не всплывало. Имели эти поцелуи продолжение или не имели? Благо они мне сотворили, или наоборот? Проснулся я – да, в одиночестве, но это ещё ни о чём не говорило. Провёл рукой по чреслам – вроде в трусах. Но и это ни о чём не говорило.
Память моя, память, не будь такой сукой!
Нет, я, конечно, не анахорет какой-нибудь и теоретически мог бы изменить любимой супруге. Ну, если бы Родина заставила, или это понадобилось бы для спасения человечества, или бы меня загнали в угол и шантажировали бы тем, что взорвут МГУ вместе с любимым шефом… Всякое ведь случается. Но и в этих случаях я постарался бы до таких крайностей ситуацию не довести.
И теперь пора констатировать вот какой факт: мои ангелы-хранители за мной не уследили, и, похоже, я влез в курортный роман, который мне был на фиг не нужен на данном этапе жизни, то есть пока меня ещё окончательно не послали на. Самое ужасное, что я никак не мог вспомнить её имя. Она, может, и говорила, но я забыл. И как теперь сохранить лицо?
Не идти на завтрак, чтобы с ней не встретиться ненароком? Ведь с ней надо будет обменяться приветствием, при этом как-то назвать… Здравствуй, э-э-э… Не напомнишь своё имя? Подлец! – пощёчина звучит на всё столовую. Мрачные строители встают из-за столов, берут меня за руки за ноги и топят в кастрюле с борщом.
Но если не ходить на завтрак, то, во-первых, я буду голодный. Во-вторых, на обед-то уж идти придётся всяко.
Узнать у кого-нибудь её имя? Как бы невзначай? Но у кого? У Гариков? Что-то мне подсказывало, что Гарики и сами её имени не знают. У них вообще другие интересы по жизни. У завхоза-кастелянши? Которая неровно-то ко мне дышит? Зинаида Максимовна, не знаете случайно, как зовут вон ту девушку? Ага, скажет радостно Зинаида Максимовна. Так вот и компрометируют невинных девушек. И уже ничем не оправдаешься. Потом придут строители и настучат мне в бубен за то, что свёл ихнюю бабу. Можно сколько угодно объяснять им, что они сами за ней недосмотрели. Не поможет.
На завтрак я так и не решился пойти. Просидел в комнате всё время завтрака, потом побрёл к складу. Строго говоря, и есть-то не сильно хотелось, даром что весь предыдущий день кроме мандаринов и красного вина более в желудке ничего не плескалось.
Дядя Ваня топтался возле склада в полном одиночестве. Может, он знает, как её зовут? Если спросить – только не впрямую, а как-нибудь «невзначай и втихаря» – глядишь, и проговорится, будучи добродушным бесхитростным старичком? И девушку это не скомпрометирует? Но нужно быть осторожным. Дядя Ваня в совершенстве владел исконным умением настоящего русского человека: как какой-нибудь жук или животное в минуты опасности прикидываются мёртвыми, так дядя Ваня в экстренной ситуации умел прикинуться бестолковым. Если в ответ на мой вопрос начнёт переспрашивать и уточнять, тогда уже мне придётся прикидываться бестолковым и переспрашивать: «Кого-кого?».
Бригадир наш задумчиво перебирал узловатыми пальцами какие-то грязные мешки.
– Пер’кусил? – спросил он. – Ну и славно.
– А остальные где? – поинтересовался я, поскольку рабочий день уже начался, а мы с дядей Ваней пока пребывали вдвоём.
– Так дельфинов пошли смотреть, – объяснил он.
– Что ещё за дельфинов?
– Так на берег выбросились. Семь дельфинов.
– Что вы говорите!
– А ты не пойдёшь? – спросил дядя Ваня после небольшой паузы.
– Куда?
– Дельфинов смотреть.
– Нет.
Дядя Ваня выдал ещё паузу и спросил:
– Что, совсем неинтересно?
– Нет.
Дядя Ваня горестно вздохнул, а я подумал, что мне-то, кормившему с руки сгущёнкой белых медведéй на траверсе северной оконечности архипелага Новая Земля, идти смотреть на каких-то дохлых дельфинов было бы примерно так же, как моему любимому шефу, насмотревшемуся за день на всяких Розенблюмов, убивать вечер на дефицитный концерт Розенбаума. Хоть, конечно, я себя с шефом ни секунды не равняю: он учёный с мировым именем, написавший, без преувеличения, целую научную книгу, к конспектированию которой я никак не решаюсь приступить, а я – студент-недоучка, которого даже супруга собирается послать далеко и надолго.
Тут со стороны пляжа появилась целая процессия весьма потных недовольных людей. Там были Эдуард и Витя, мои напарники по бригаде, а за ними шествовали с мрачными лицами оба Гарика и, моему ужасу, вчерашняя девушка – хозяйка гитары, а рядом с ней – свирепого вида тип, из строителей, с усами и с красно-кровавой мордой мародёра. Я написал бы что-нибудь романтическое про следы вчерашних лобзаний на ея ланитах, но никаких следов там не было. Зато на мрачной физиономии её спутника было написано: «Конец тебе, студент».
– Ну и где твои дельфины? – спросил толстый Гарик, не у меня, а у дяди Вани.
– Какие дельфины? – спросил дядя Ваня заинтересованно.
– Какие ты, блядь, нам сказал, что выбросились на берег! – вступил в беседу тощий Гарик.
– Я сказал? – изумился дядя Ваня.
– А кто же!
– А, ну да, я. И что ж, там их нету?
– Нету!
– А направо смотрели?
– Смотрели.
– А налево ходили?
Девушка, имени которой я не помнил, пока ни разу не взглянула в мою сторону. Это сильно облегчало мне мою жизнь, сколько её ещё мне оставалось.
– Ой, а сегодня какое число-т? – озабоченно спросил дядя Ваня.
Что касается немой сцены, последовавшей вслед за сказанным, то воистину, после Гоголя никакая русская драматургия без немых сцен не обходится.
– Так первое же апреля! – первым догадался Эдуард.
Дядя Ваня с довольным видом развёл руками.
Безымянная девушка ушла, так на меня ни разу и не посмотрев – вероятно, сочла меня сообщником дяди Вани. Хорошо бы если только это. Её спутник удалился вместе с ней. Про «конец тебе» мне показалось.
Гарики тоже удалились, обматерив шутника – впрочем, весьма беззлобно. Первое апреля же!
Мы приступили к работе. Впрочем, громко сказано. Приступил Эдуард, которого дядя Ваня отправил за штыковыми лопатами – сегодня нам предстояло копать ямы под столбы. Нам же с Витей дядя Ваня сказал:
– Пер’дохните, ребяты.
Эх, надо было сразу мне сбежать, отговорившись каким-нибудь уважительным делом: срочным вызовом к начальству, диареей, забытым в стакане кипятильником… Витя буквально набросился на меня и стал насиловать – вербально, вербально. По его словам, в выходные он уже сходил в соседний лагерь «Металлист» Института стали и сплавов – посмотреть, нет ли там баб помоложе. Не было там баб. Был вечно пьяный подонок радист, который с утра до вечера крутил на весь лагерь с окрестностями Аллу Пугачёву, Боярского и «Модерн Токинг».
Я зевал, зырил по сторонам, даже чесался – всячески пытаясь дать понять моему визави, что неинтересны мне разговоры с ним на сексуальную тематику, что в плане секса на данный момент мне интересна только одна женщина, обсуждать которую я с ним не намерен и вообще ни с кем не намерен. Витя никак этого не замечал, лез ко мне, заглядывал в глаза, временами переходил на интимный тон, похотливо подсмеиваясь, предлагая и мне за компанию подсмеиваться вместе с ним.
– Витя, стоп! – сказал я наконец. – Ты культурный человек, работаешь в самом престижном в стране месте – в МГУ. А впечатление такое, что тебя, кроме баб, ничего на свете не интересует.