— Книжка?..
— Это «Книга жизни с болезнью».
— И что?..
Я снял с томика обложку и показал ей заглавие.
В тот же миг её глаза, глядевшие безо всякого выражения, широко распахнулись. «А то, — подумал я. И ещё: Завидую».
— Это… почерк Сакуры…
— Да, — утвердительно кивнул я. — Это её книга. Передана мне по её завещанию.
— Какому завещанию?..
К сердцу подступила тяжесть, горло сдавило. Но надо было продолжать.
— Всё, что здесь написано, — правда. Это не розыгрыш, подстроенный ею или мною. Это что-то вроде дневника, а в конце — завещание, адресованное в том числе нам с тобой.
— Что ты… такое говоришь?..
— Она была больна.
— Врёшь. Я бы знала.
— Она тебе не сказала.
— Почему ты знаешь то, чего не знаю я?
Я бы тоже засомневался. Но сейчас я знал причину.
— Сакура никому не говорила, кроме меня. Она погибла по трагическому стечению обстоятельств, но на самом деле, если бы не это…
Моя речь прервалась. Взамен на высокой ноте зазвенело в левом ухе, а чуть позже заныла левая щека. По недостатку опыта я не сразу сообразил, что ко мне применили насилие, — а именно дали пощёчину.
Со слезами на глазах, словно взывая к милости, Кёко произнесла:
— Не надо…
— Надо. Я должен тебе это передать. Она написала в этой книге, что для неё нет никого важнее тебя. Поэтому я прошу меня выслушать. Сакура была больна. Не случись то несчастье, она бы всё равно умерла через полгода. Я не вру.
Кёко бессильно помотала головой.
Я протянул ей «Книгу жизни с болезнью».
— Прочти. Она, конечно, любила приколы, но никогда бы не пошутила над тобой так жестоко.
И я решил ничего больше не говорить.
«А если она и читать не станет?» — встревожился я, но мои сомнения вскоре развеялись: рука Кёко потянулась к книге.
Боязливо до неё дотронувшись, она перевернула страницу.
— И правда, почерк Сакуры…
— Подлинная история, написанная собственноручно.
По-прежнему хмурясь, Кёко начала медленно читать с первой страницы. Я сосредоточенно ждал.
Покойная Сакура говорила мне, что Кёко тоже не относится к числу поклонников печатного слова. Поэтому для того, чтобы прочитать «Книгу жизни с болезнью», понадобилось определённое время. Разумеется, на это повлияла не только скорость чтения.
Поначалу Кёко с недоверчивым видом перечитывала страницы по несколько раз. Будто бы твердя про себя: «Нет, не может быть!» Словно между ней и Сакурой существовала мысленная связь. Потом, словно по щелчку выключателя, она начала плакать и читала всё медленней.
Я не испытывал ни малейшего нетерпения. А когда она заплакала, я с облегчением понял, что она приняла прочитанное. Не случись этого, моё появление здесь потеряло бы всякий смысл. Я бы не передал ей последнюю волю Сакуры и упустил бы ещё одну цель.
Между делом я заказал вторую чашку кофе. Немного подумав, поставил перед Кёко стакан апельсинового сока. Она отпила всего один глоток, ничего не сказав.
Дожидаясь Кёко, я не думал о Сакуре. Меня больше занимала мысль о том, что можно сделать с её наследием. Для меня, до сих пор выступавшего за самодостаточность, это была сложная тема. За размышлениями время пролетело незаметно.
Опомнился я, когда на улице уже смеркалось. В итоге я не смог придумать ничего конкретного сверх того, что мне пришло в голову вчера. То, что людям привычно, у меня вызывает затруднения.
Я посмотрел на Кёко. Её лицо опухло от слёз, на столе высилась горка промокших платочков, и она как раз закрывала книгу, заложив палец между страницами приблизительно на середине. Я поступил так же, как и мать Сакуры вчера:
— Это ещё не всё.
Казалось, Кёко уже устала плакать, но, прочитав завещание, она окончательно закрыла книгу и, словно забыв, что вокруг незнакомые люди, громко разрыдалась. Я наблюдал за ней. Не отрываясь, так же, как вчера мать Сакуры наблюдала за мной. Кёко всё повторяла и повторяла имя подруги: «Сакура, Сакура».
Она плакала дольше, чем я вчера. Я не отводил от неё взгляда, пока она не посмотрела на меня глазами, полными слёз. Как и всегда, она видела во мне врага.
— Почему?.. — спросила она осипшим голосом. — Почему… не сказали… мне?..
— Потому что она…
— Почему ты не сказал?!
Я не нашёл что ответить на её неожиданно сердитый возглас. Кёко, сверля меня сквозь слёзы убийственным взглядом, отрывисто заговорила:
— Если бы… Если бы ты только сказал… Я бы проводила с ней больше времени… Гораздо, гораздо, гораздо больше!.. Бросила бы секцию, даже бросила бы школу! Смогла бы быть с ней…
Вот как?
— Я тебе этого не прощу. Как бы Сакура тебя ни любила, как бы тобой ни дорожила и как бы в тебе ни нуждалась, я тебя не прощу.
Она снова потупила взор, и слёзы закапали на пол. На самую малость, буквально на чуть-чуть, я стал прежним собой и подумал: «Пускай». Пускай ненавидит. Но затем покачал головой. Нет. Так нельзя.
Собравшись с духом, я заговорил с поникшей Кёко:
— Мне жаль… И всё же я прошу меня простить. Не сразу, так хотя бы постепенно.
Она ничего не сказала.
Отгоняя волнение, я снова заговорил:
— И если… ты не будешь против… может, когда-нибудь… мы с тобой…
Она на меня не смотрела.
— Станем друзьями…
Подобных слов я не произносил никогда в жизни, и потому горло перехватило, а сердце сжалось. Отчаянными усилиями я попытался выровнять дыхание. Я был настолько занят собой, что мне некогда было строить догадки о состоянии Кёко.
Она молчала.
— Не только из-за завещания Сакуры. Я сам это выбрал. Я хочу, чтобы мы с тобой поладили. Чтобы мы подружились.
Нет ответа.
— Не получится?..
Я не знал других способов просить. И потому замолчал. Между нами повисла тишина.
Никогда ещё я не ждал чьего-то ответа с таким трепетом. Я почти что довёл себя до нервного срыва. Наконец Кёко, всё так же глядя в пол, несколько раз отрицательно покачала головой, впервые за столько часов встала из-за стола и, стараясь не встречаться со мной взглядом, ушла.
Я смотрел ей в спину. Настала моя очередь понуро свесить голову.
Выходит, не получится…
«Вот расплата за моё прошлое», — подумал я. За то, что не считался с людьми.
— Будет непросто, — пробормотал я себе под нос. Но, по-моему, обращаясь к Сакуре.
Я положил оставленную на столе «Книгу жизни с болезнью» в сумку, выбросил накиданный нами мусор и вышел на улицу, в ночную темноту.
Что же мне делать? Я ощущал себя запертым в лабиринте, откуда нет выхода. И откуда видно небо. Я знал, что снаружи что-то есть, но не мог выбраться.
«Вот ведь закавыка, — подумал я. — И как же круты те, кто справляется с такими в повседневной жизни».
Я сел на велосипед и решил ехать домой.
Летние каникулы подходили к концу.
Глава 10
Цикады подхлёстывали меня своим стрекотом, словно повторяя: «Вот тебе! Вот тебе!»
Вчера закончились дополнительные занятия, и в день, когда по-настоящему начались летние каникулы, я карабкался вверх по каменным ступеням.
Погода стояла исключительно жаркая, и солнце безжалостно пытало меня своими лучами, льющимися с небес и отражающимися от земли. Футболка уже промокла насквозь.
Впрочем, не от большого желания я подвергал себя издевательствам и истязаниям.
— Всегда знала, что ты хлюпик! — со смешком сказала идущая передо мной девушка, глядя на то, как я обливаюсь потом и задыхаюсь. Обидевшись, я собрался было возразить, но решил, что сначала стоит перевести дух, и прибавил ходу.
— Давай-давай! — снисходительно поддержала она меня, хлопая в ладоши, но по её лицу я не мог понять, подбадривает она меня или подначивает.
Добравшись до верха и обтираясь полотенцем, я наконец ей возразил:
— Не сравнивай меня с собой.
— Ты же парень! И не стыдно?
— Люди высокого происхождения, такие как я, не утруждают себя упражнениями.
— Ты их недооцениваешь.
Я достал из рюкзака пластиковую бутылку с чаем и сделал несколько жадных глотков. За это время девушка ушла далеко вперёд. Пришлось поспешить следом, и вскоре мы вышли на площадку с отличным видом на округу. С высоты весь наш город был как на ладони.
— Как хорошо!.. — воскликнула девушка, раскинув руки. И действительно, пейзаж радовал глаз, а ветер приятно обдувал кожу. Чувствуя, как он сушит пот, я отхлебнул ещё чаю и воспрянул духом.
— Что ж, почти пришли.
— Смотрите-ка, вдруг силы появились! В награду получишь конфетку.
— Вы что, на пару считаете, будто я в основном питаюсь жвачкой и конфетами? — спросил я, вспоминая лицо друга, никогда не упускавшего случая угостить меня в классе жвачкой.
— Так получается, что у меня всегда в кармане лежат сладости. На вот!
Я с видимой неохотой взял конфету и сунул в карман. Какая, интересно, эта по счёту?
Девушка, мурлыча себе под нос, бодро зашагала дальше. Я устало заковылял позади, но, словно увидев в этом демонстрацию нашего с ней соотношения сил, через не хочу заставил себя выпрямиться.
Утоптанную землю скоро сменила брусчатка, а значит, мы прибыли на место.
Мы отыскали каменное надгробие среди множества других, выстроившихся рядами.
— Харуки, тебе поручается вода. Наберёшь вон там.
— Можно два вопроса? Во-первых, какие ещё есть обязанности и, во-вторых, не лучше ли сходить вдвоём?
— Работай молча. Я же тебе конфетку дала.
Хотя меня это глубоко возмутило, я знал её характер и понимал, что дальнейшие споры бессмысленны. Молча положил вещи и пошёл к колонке. Возле неё лежало несколько вёдер и черпаков. Я взял черпак, наполнил ведро водой из крана и вернулся к ожидавшей меня девушке.
Она стояла и разглядывала небо.
— Уже? Вот и молодец.
— Могла бы помочь.
— А я высокого происхождения.
— Ладно-ладно. Тогда прошу.
Я передал ей ведро и черпак. Почтительно их приняв, она от души плеснула водой на могилу семьи Ямаути. Брызги, разлетевшиеся от камня во все стороны, попали мне на щёки. Надгробие таинственно засверкало, отражая лучи солнца.