орный ящик.
– Что вы бросаете кредитные билеты! Ведь вы – знаменитость! – почти кричал, упрекая художника в расточительстве, Иван Ефимов. В словах ученика и родственника Серова было много правды. Как много русских купцов, проживающих тогда в Париже, готовы были дорого платить за эти рисунки, мечтая развешивать их на стенах своих меблированных комнат, тем паче, что на них изображались обнаженные красотки. Модильяни тоже нуждался, но у него ничего не покупали, поэтому он просто дарил свои шедевры, а Серов мог легко продать свои эскизы, но никогда этого не делал, за редким исключением он их безжалостно уничтожал. Только эскизы обнаженной Иды он оставил себе. Она была единственной, кто дразнил его воображение и пробуждал в нем мечты, которые он скрывал ото всех и даже от самого себя. Ее ненавязчивое чувство некоего божественного всемогущества довлело над его клокочущим эго, вызывая приступы беспричинной злобы.
– Я злой! – восклицал он в своем парижском ателье, и его слова эхом отражались от стен «Шапеля». – Я злой, злой, – повторял он и так было всегда, когда Ида не приходила в назначенный полдень и задерживала встречу с его несравненной Навзикаей. Но его муза была прежде всего женщиной, которая хотела нравиться, и не только ему. Ее шикарные костюмы, умопомрачительные украшения из бриллиантов и рубинов должны были видеть все. Эпатаж был частью ее повседневной жизни, это свойственно как правило всем увлекающимся натурам.
Первым серьезным увлечением Иды был Аким Волынский, и их отношения продолжались несколько лет. В театрально-литературных кругах России фигура Волынского была более чем заметная. Его экспертной критики боялись многие. Большой умница и любимец женщин, Аким Львович в 1906 году завершил свои романтические отношения с замужней Зинаидой Гиппиус и при первой же встрече не оставил без внимания Иду. Вскоре он даже был готов взять ее в жены. В своей переписке с Рубинштейн он обращался к ней не иначе, как «моя божественная Ида», искренне полагая, что вся суть ее красоты была сосредоточена в величайшей ее декоративности, то есть в первую очередь не она сама, а ее чудесные туалеты и солнечная косметика, которая просто сыпалась с ее лица, восхищали взыскательную публику. Что же касается Иды-человека, то тут у него были большие сомнения. Человеческие черты в ней угадывались с трудом.
Серов в отличие от Волынского решительно не замечал в ней ее декоративности. Он видел перед собой только человека, достигшего высот божества. Для утверждения в своем мнении он сразу вознамерился писать ее только в обнаженном виде, лишив всякого декора, разве что только с кольцами с камнями на пальцах рук и ног, но страшился, что модель не согласится на это.
– Она счастлива, когда может раздеться, – успокоил Серова Александр Бенуа.
И действительно, он получил ее согласие без лишнего кокетства. Быть написанной самим Серовым в то время означало быть отмеченным знаком высшего света.
Впервые он принялся за работу с таким необычным для себя воодушевлением. Бесстыдство Иды художник заметил сразу и решил не скрывать эту черту ее характера в своих эскизах, но только в эскизах, доступных исключительно ему и никому более. А зритель должен был видеть только ее идеально ровную спину. Художник анатомически верно передал характер телосложения танцовщицы и остался этим очень доволен. Закончив писать портрет, Серов понял, что сотворил нечто гениальное без каких-либо прикрас. Просто чудо и все. И для этого не потребовалось ста сеансов, как было с Орловой, – всего-то несколько месяцев.
– И как иначе. Это же такое создание! – повторял он неоднократно своим друзьям.
На следующий год в Риме на международной художественной выставке Серов представил две свои картины, точнее два портрета – Орловой и Рубинштейн – написанных в один год. Слово «картина» он не уважал. Парадный портрет Орловой по признанию всех был выполнен автором прекрасно, да и кто бы посмел поставить творчество портретиста под сомнение, а вот Иды… Учитель Серова Репин присутствовал на выставке лично и был просто раздосадован увиденным. В момент созерцания шедевра ему даже показалось, что на голову рухнул потолок павильона, а язык присох к гортани. Придя в себя, великий мастер изобразительного искусства Илья Ефимович спросил своего ученика: «А это чья работа, Антон?…»Дальше у Репина в его записях следует несколько строк без слов, одни многоточия. Старик, видно, крепко умел ругаться. Когда он все-таки обрел дар членораздельной речи, последовали реплики: «Гальванизированный труп? Какая скверная линия спины… И колорит: серый, мертвый…труп…» Репин, к сожалению, не смог увидеть ожившую на полотне призрачную мечту своего великого ученика, который сумел, по признанию многих, отказавшись от арсенала своей сложной техники, создать совершенно небывалый доселе шедевр.
Ах, если бы только один Репин был так суров в оценках портрета Иды. Досталось и художнику, и его несравненной Навзикае.
– Обезьяна, а не женщина!
– Кузнечик!
– Существо, близкое к животному.
Но не будем перечислять все, что вылилось на ее прекрасную голову. Сама Ольга Константиновна Орлова деликатно воздержалась от нелестных суждений, но свой парадный портрет, который ей откровенно не нравился, она согласилась подарить Русскому музею при условии, что он никогда не будет висеть в том же зале, где портрет Рубинштейн, хотя, казалось бы, что между ними общего? Два портрета разных по технике, да и сами изображенные на них женщины с полярными убеждениями и разной эстетикой тела. Но кто рискнет понять и рассудить двух женщин?
Действительно ли Ида была так уродлива, как ее хотели представить в России многие из тех, кто нескромно называл себя знатоком женских прелестей. Прошло ровно сто лет, но изображение этой женщины продолжает волновать не только мир искусства. Может, разгадка кроется именно в эстетике тела Иды, написав которую Серову удалось заглянуть в будущее, представив миру даму, ставшую законодательницей современной моды и стереотипом, к которому стремится любая женщина именно сейчас: высокое худое тело, острые локти, тонкие щиколотки и узкие колени.
А какая она была в детстве? Иде не исполнилось и десяти, когда ее родители, богатейшие купцы России, умерли, и ее с сестрой Ириной отправили из Харькова в Петербург к богатым родственникам, которые жили то ли на Моховой в окружении представителей высшего сословия, то ли на престижной Английской набережной. В семье Софьи Горовиц девочку искренне жалели, поскольку росла она долговязой, очень худой и невзрачной.
В столице русских императоров тогда уже витал дух изысканного модерна, открывались десятки разных театров, где играли все европейские знаменитости. В городе порой становилось тесно от культурных событий, а великосветское богатство смешивалось чудесным образом с богатством индивидуальностей. Мадам Горовиц обожала театр, особенно балет, к тому же у семейства Рубинштейнов в Мариинке была собственная ложа под номером 13. Уже в девичестве Ида грезила театральной карьерой и почти каждую неделю лицезрела блистательную и надменно-холодную Матильду Кшесинскую, когда та в окружении поклонников отъезжала от театра в карете, полной цветов.
Но мало ли барышень из хороших семей болели тогда театром? Иде дали приличное образование. Она окончила частную гимназию Таганцевых, к тому же лучшие преподаватели Петербурга на дому учили девочку языкам, музыке, пению, давали уроки актерского мастерства и танцев. Она росла в окружении роскоши, а также семейного внимания и тепла. Ее часто возили в Европу. Разумеется, никто из многочисленных родственников, проживающих не только в России, но и по всей Европе, не помышлял что молодая барышня, наследница многомиллионного родительского состояния, умная и начитанная, поклонница творчества Ницше, вздумает стать профессиональной драматической актрисой, что в просвещенных кругах, близких к их окружению, не без оснований считалось равноценным тому, чтобы стать куртизанкой. Ида подолгу, часто полностью обнаженная, простаивала у больших зеркал, коих в большом доме было предостаточно, пытаясь обнаружить в своей непривлекательности качества, похожие на изыск. Она была плоскогрудая и угловатая, а миндалевидные глаза чересчур вытянуты к вискам. Рот – слишком крупный, к тому же она была чересчур высокая и худая. Ноги длинные и на удивление прямые как стрелы, но кто их видит под платьем? Одним словом, классическая андрогинная внешность. Глядя в зеркало, сразу и не разберешь, кто перед тобой, то ли долговязый мальчишка, то ли чересчур худая высокая девчонка, похожая на гадкого утенка.
В эпоху модерна в Петербурге больше примечали большеглазых красавиц с круглым ликом и пухлыми прелестями. Другими словами, публика требовала блондинок с крупным бюстом и тонкой талией. Ида в минуты полного отчаяния вспоминала своего друга Акима Волынского, с которым любила назначать встречи в Эрмитаже в залах Рафаэля и Рембрандта. Огромные полотна с обнаженными красавицами всплывали в ее памяти. Как они все были похожи: пухлые пальчики на ножках, толстые щиколотки, мясистые коленки с ямочками и, разумеется, пышная грудь.
«Красота – загадка», – говорил ее любимый писатель Достоевский в романе «Идиот». «Выходит, эта эфемерная красота и должна была спасти мир. Разве не идиотская мысль? – сомневаясь, рассуждала про себя Ида, глядя на свою несформировавшуюся грудь. – Мир и понятия не имел, что такое красота, поскольку не помышлял о том, чтобы поднять голову, а смотрел все время себе под ноги, чтобы не споткнуться на рыхлой мостовой. Возможно, вопрос совсем не в наготе, а в красоте наготы, и неважно, вписываешься ли ты в каноны красоты – главное, произвести первое яркое сильное впечатление. Но это вопрос стиля и воображения, даже если оно и кому-то покажется извращенным. Ах, какой этот Волынский был умница!»– Ида от нечаянной радости подпрыгнула и попыталась встать на пальцы.