Клер зарделась, отвела глаза и расхохоталась.
– Прочти, – смущенно сказала она.
– А смысл? Ты же ничего по-русски не понимаешь!
– А мне нравится, как ты это весело декламируешь!
– Тогда слушай.
Орлов с Истоминой в постели
В убогой наготе лежал.
Не отличался в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лариса микроскоп,
И говорит: «Позволь увидеть,
Мой милый, чем меня ты …б»!
Клер деликатно хихикнула, уловив в движениях моих рук намек на фривольность:
– А откуда Пушкин знал, что у Орлова такая физиологическая особенность?
– Наверное, ему об этом рассказала жена Орлова Екатерина, в девичестве Раевская. Красивая, умная, она была любовницей Пушкина, который вёл список женщин, с которыми имел близость, называя его «Донжуанский список». Раевская, кстати, числилась в этом списке под именем «Екатерина III-я»!
– И где ты всего этого начитался, опять у французов с поляками? – засмеялась Клер.
Я лишь пожал плечами, не оценив ее едкой насмешки.
– Поляки, а тем более французы здесь ни при чем. Это точно! Пушкин не в пример остальным их любил. Другое дело Екатерина. Как писал Пушкин, она и умерла, «садясь на судно», которое было изготовлено из польского трона.
– Зачем этой Анне понадобилось перезахоронение своих родственников и отца?
– Во-первых, благодаря этому Фотий вытянул из Анны огромные деньги и подарки. Во-вторых, ходили упорные слухи, что Анна замаливала грехи отца и братьев его. Факты говорят за то, что у неё всё-таки был доступ к секретным документам. Не исключено также, что её ознакомили с перепиской отца и Екатерины по поводу захвата самозванки, а также с письмами отца из Ропши. Послушай, Клер, Анна жертвовала на церковь огромные деньги, но и про своих родственников тоже не забывала. К примеру, есть один странный факт в жизни Анны Орловой. После смерти отца в некоторых документах мелькает фамилия никому не известного Казакова, который был для Анны близким человеком и даже считался её «воспитанником». Она купила ему 3500 душ крестьян, подарила половину знаменитого конезавода отца, за миллион рублей построила помещение для лошадей, и ещё дала 450 тысяч рублей наличными. Казаков был полковником, а каково было его происхождение – история опять умалчивает.
– Давай вернемся всё же к Алехану, коль скоро мы смотрим на его памятник. Ты говоришь, что француз Кастера написал «роман», и слово «Тараканова» пошло гулять по Европе.
– Я бы сказал, пошло гулять по Европе впервые! До него её называли как угодно, но только не Тараканова, а уж в самой России эта фамилия закрепилась за ней только с 1859 года!
– Но я понимаю, что в 1797 году Алехан был жив, ты ещё сказал, что он именно в это время жил в изгнании. Так? Даже не один, а со своим сыном Александром!
– Совершенно верно!
– Тогда он наверняка читал этот «роман». Хотя как, если он не знал французского? – с сомнением в голосе сказала Клер.
– Уверен, что читал, потому что роман был сразу издан и на немецком языке, а Алехан в то время жил в Вене.
– Так отчего же Алехан не опроверг высказывания Кастера? При его-то возможностях!
– Если бы Алехан попробовал оправдаться, то, пожалуй, всю оставшуюся жизнь только бы и занимался тем, что затыкал злые рты, особенно французских «романистов». Конечно, оставь он после себя «Записки», как это сделала императрица Екатерина, белых пятен в российской истории XVIII века поубавилось бы, но мемуары Алехана не заботили. В России в середине XIX века стали печатать свои «Записки» многие знатные вельможи того времени. Например, графиня Блудова, знакомая с Орловой-Чесменской, в своих «Записках» отмечала, что Анна, занимаясь благотворительностью, просто замаливала грех отца. В 1859 году неожиданно в журнале «Русская беседа» появилось сочинение «Судьба принцессы Таракановой». Издатель, касательно авторства, заметил, что это была рукопись, оставленная в России одним трудолюбивым изыскателем в 20-х годах XIX века. Потом уже историкам стало известно, что «трудолюбивым изыскателем» был сам граф Блудов, который был лично приглашен императором Николаем I специально для разбора секретных документов. Блудов, приступив в ноябре 1826 года к исследованию писем Алехана по делу лже-дочери Елизаветы, мог по-своему трактовать прошедшие события. Если предположить, что Блудов намеренно не упомянул и много иных документов, то такое жизнеописание могло сильно ударить по самолюбию дочери Алехана и представить её отца в неприглядном свете. Хотя, к примеру, Шереметев писал, что именно Фотий вселил в сердце Анны убеждение в греховности самых близких для неё людей – отца и дяди. Алехан всегда был честен и прям, за что Екатерина ему даже делала порой замечания, к тому же тайну он умел хранить, как никто другой. Что же касается его как «адмирала» и «присвоенной» им победы, то я думаю, что эта надпись на табличке памятника имеет какую-то историческую подоплеку. Сам Алехан никогда не претендовал на роль морехода и флотоводца – даже на его могиле под Москвой бронзовая доска содержит полный список его званий и заслуг, но звания адмирала там нет. И даже Екатерина, понимая, сколько после Чесменской победы на него обрушилось разных проклятий со стороны иноземных завистников и особенно русских офицеров, в качестве оправдания объяснила в письме адмиралу Сенявину, почему Орлов был вынужден поднять на «Трех Иерархах» свой кайзерфлаг и принять главнокомандование над объединенной русской эскадрой. Наш российский академик Тарле по этому поводу написал прекрасную научную работу, но и его авторитет не подействовал на русское морское офицерство. Все, кто умел держать перо в руке, написали о величии своих адмиралов: русские о Спиридове, англичане об Эльфинстоне и Грейге, французы – о глупости и неумелости турок, и, к сожалению, все они едины в намеренной недооценке роли Алехана в экспедиции, поскольку уж очень колоритен был этот русский, наводивший страх на всю Европу во всех делах своих.
– Да, папа тоже говорил, что Орлов боялся оставаться в Италии, поскольку негодование против отправки самозванки было сильным!
– Правильно сказал: Орлов беспокоился за свою жизнь и писал императрице о том, что негодующий люд требовал мести инициатору дела самозванки. Отомстить Екатерине было невозможно, а вот устранить её любимца, который никого не боялся и свободно раскатывал по Пизе и Ливорно, было делом не таким уж сложным. Орлов опасался, что его могут просто отравить, в чем беглые поляки и французы, шнырявшие по городам Италии, были большие мастера. Упрекнуть Алехана в трусости тогда были готовы многие, поскольку слава о его храбрости, независимости нрава, богатырской стати, его огромном богатстве и успехе у самых красивых женщин Европы не давала покоя в первую очередь французам. Я понимаю французов, не зря их называют «петухами», их литературный герой граф Монте-Кристо является лишь блеклым подобием реального исторического лица – графа Алексея Орлова. Французский дипломат Дюран пытался выразить общее мнение французов о нем: «У графа Алексея Орлова есть только сила, но нет мужества», но его предшественник, французский посол в Москве, писал в Париж другое, отмечая «мужество, честность и прямоту Алексея Орлова». Австрийский император, полагавший, что только он умеет определять людей с первого взгляда, после встречи с Орловым писал своему брату Леопольду: «Я нашел его таким, каким вы его описали – крутым, откровенным, но ограниченным». Русская княгиня Дашкова, которая всю жизнь недолюбливала Орлова, в разговоре с Дидро подчеркивала, что из всех братьев Орловых «balafré» («помеченный шрамом») – один из величайших разбойников на свете. А княгиня Загряжская считала его цареубийцей в душе. Она хорошо его знала и считала, что это у него вроде дурной привычки. «C’etait chez lui comme une mauvaise habitude», – неоднократно повторяла она, но почему-то всегда по-французски. Один из умнейших и хитрейших правителей тогдашней Европы, прусский король Фридрих II познакомившись с Алеханом, отписал секретную инструкцию своему послу в Петербург: «Если все братья похожи на командующего флотом, с которым я познакомился, это семейство весьма предприимчивое и способное на самые решительные поступки». Сам же Орлов в своих письмах императрице всегда сетовал на повышенный интерес к своей персоне не только со стороны влиятельнейших особ Европы, но и всех авантюристов, поскольку хоть и был богатейшим человеком Европы, сам любил авантюры и боялся, пожалуй, только одного – заболеть от скуки.
– А ты боишься заболеть от скуки? – вдруг спросила Клер, вперив в меня насмешливый взгляд.
– А ты? – сам не зная, почему, вопросом на вопрос ответил я.
Солнце клонилось к закату и почти касалось верхушки Монт Барон, когда Клер прекратила терзать меня своими вопросами. Я быстро отвёз её в Ниццу и высадил у центрального автовокзала, где она оставила свой велосипед. Я с улыбкой наблюдал, как она ловко оседлала своего железного коня и, подъехав к машине вплотную, жестом попросила приоткрыть окно.
– Ну, что? – со смехом спросила она, видя меня измочаленным, как после изнурительной тренировки, – расскажешь потом ещё что-нибудь такое об Орлове, – и, копируя, видимо, мою манеру изъясняться, несколько раз энергично согнула свое тонкое запястье.
Я отвел взгляд в сторону и ничего не ответил.
– Ты наверняка знаешь о нем такое, о чем интересно было бы…
Мой негодующий взгляд, брошенный в её сторону, совершенно её не задел. Наоборот, она продолжала чувствовать в себе превосходство неутомимой собеседницы.
– Детский сад! – тихо сказал я и, недовольно качнув головой, повернул ключ зажигания. Машина проснулась с легким рыком.
– Ну, и ладно! – Клер отправилась в сторону старой Ниццы, и, задрав узкий зад, быстро набирала скорость, виляя рулем.
Я же выключил мотор и через лобовое стекло стал любоваться багровым закатом. На заднем сиденье уже давно беззаботно похрапывал Мартин, задрав от удовольствия подрыгивавшие лапы вверх – точь-в-точь, как малый ребенок.