– Может, поэтому ты объявил при всем народе, что устроишь в Ливорно показательный взрыв русского корабля, на утеху всем и Хаккерту в назидание?!
– Нет. Дело было прежде, но и тебя я хотел видеть подле меня, знал, что приедешь, и не ошибся! Той весной ты была неотразима. Не зря я потратил на фейерверк больше денег, чем Екатерина заплатила Хаккерту за шесть картин!
Кориллу охватил прилив приятных воспоминаний, и щеки ее вспыхнули.
– Помнишь, как Хаккерт волновался?! Он ведь хотел на своей лодке чуть ли не вплотную подплыть к фрегату, отданному на преждевременную гибель?
Орлов улыбнулся:
– От взрыва ему берет сорвало с головы – зрелище его потрясло. Изменения, которые он внес в картину, были значительные. Екатерина оценила его работу по достоинству. Даже отписала мне, что Дидро побывал у нее в гостях в Петербурге и был тронут реалистичностью картин.
– Значит, снова ты матушку порадовал?
– Не одну её! Выходит, я одним взрывом тогда сразу двух женщин удовлетворил. Именно в тот день ты моею стала!
– Как же отказать тебе было тогда? Одних бриллиантов сколько мне надарил, ювелиры местные обогатились, стали слухи распускать дурные. Неужто тогда никто тебя не попрекнул, пусть даже шутейно, за то, что денег государевых тыщи на ветер пустил, сжег добра столько?
– Среди наших – никто, а ваши всякое до сих пор бормочут. У меня собственноручная записка Екатерины имеется, она мне служит квитанцией на все суммы, истраченные в течение кампании «на какие-то бы ни было надобности».
– А презенты, которые ты тогда мне даривал, тоже относил на затраты флота своего, или личные деньги тратил?
– У меня что личные потраты, что государственные, едины будут. Всё, что мне в удовольствие приходилось, всё в интересах Государства Российского происходило. Мы всегда едины! – громогласно выпалил Алехан и весело рассмеялся.
– То-то, голубок мой, я всегда при близости нашей ночной ощущала, что уж очень много тебя было. Невдомек мне было тогда, что вместе с тобою вся Россия меня имела!
– Довольно тебе потешаться надо мной! Ты меня сегодня одного во дворце на потеху себе держать намерена, или будешь слушать меня внимательно?
– Тебя, милый мой, желаю слушать всегда, – её губы едва шевелились – она торжествовала, испытывая величайшее удовлетворение.
– Ну, да ладно, тогда слушай.
Алехан сел поудобнее, опершись на подушку.
– Ты хотела про сержанта моего Изотова знать? Коротко сказать, по-простому, так он жизнь спас мне тогда летом 1770 года при Чесме. И это главное. Но история эта долгая, и для твоей ранимой души, боюсь, испытанием станет. Не оплошать бы.
– А мы никуда не спешим, здесь во дворце хоть и душно, но в садах на пленэре ещё жарче. Только я хочу все подробно: твои похождения в Морее для многих загадка по сей день, и я не исключение.
– Только, чур, слушать меня до конца! Может, для начала откушать чего желаешь?
Алехан пристально посмотрел на даму своего сердца. Корилла, не меняя позы, тихим грудным голосом с любовью произнесла:
– Вчера, признаться, когда ты меня ангажировал на менуэт, я с трудом двигалась по паркету – этот затянувшийся пир с обилием яств и вина во славу дня покровителя города Святого Раньери испортил мой устоявшийся порядок умеренного питания. Думаю, сегодня мне лишь водой ограничиться следует. И тебе, друг мой, не помешает сейчас воздержаться от излишеств ради твоего же здоровья.
– Жаль, дорогая моя, что не встретились мы с тобой раньше во дни моего великого триумфа в семидесятом году, – граф возлежал на подушках, уставившись в потолок и почти не слушал, что говорила Корилла.
– Знаешь, Алексей, я тебя видела раньше, ещё до нашего знакомства, но мельком. Помню, была я в Вене проездом, и прослышала, что Чесменский герой из России, граф Орлов, возвращаясь по делам на родину, проследует как раз через Вену. Я не чаяла, когда случай выпадет к тебе приблизиться. За тобой шла тогда огромная толпа австрийцев, все желали поглазеть на победителя османов. Это так, за великим подвигом всегда следует великая известность.
Орлов глубоко вздохнул, сожалея о днях ушедших:
– Было дело… Но величие моего подвига тогда начали оспаривать англичане во главе с адмиралом Эльфинстоном. Да и наши русские адмиралы тоже не отставали… Даже сам Спиридов злобу затаил, а по возвращении в Россию через три года всё же подал в отставку. Он посчитал себя обиженным: полагал, наверное, что это он был достоин титула Чесменского, а не я.
– Его, что же, забыли достойно наградить? – Корилла, к удовольствию Алехана, не спускала с него восхищенных глаз.
– Да что ты, душа моя, – махнул рукой Орлов, глядя в потолок, – награжден был за заслуги высшим орденом святого апостола Андрея Первозванного. От матушки получил поболее тысячи крестьян, а также несколько деревень. Но он жаждал славы сродни моей, Орловской.
– А ты тоже получил этот высший орден от матушки своей?
– Нет, я получил другой. Орден Андрея Первозванного я получил раньше, а за Чесму был награжден высшим воинским орденом Святого Георгия Победоносца. Я им горжусь – за всю историю России его получили единицы. Я стал его третьим кавалером, а вот кавалеров Андрея Первозванного скоро почти сотня наберется! Я мечтал о славе, и я её получил. Я купался в её лучах. Но прошло несколько лет, и на Чесму я стал смотреть по-другому. По-человечески, что ли. Да и на славу тоже. Наверное, тогда я и понял, что, может, именно Изотов и есть высший орден мой. Чудно? Если бы он не спас меня тогда в Хиосском проливе, за сутки до Чесмы, то, я себя спрашиваю: «А была бы Чесма?» Да точно не было бы, не было бы и славы русской. И не потому, что я такой великий флотоводец. Совсем нет! Моряк я никудышный. Тогда в Ливорно я, может, и на военном корабле-то стоял впервые. А по-другому выходит, что, если бы не я, то и всей этой Архипелагской экспедиции не было бы. Смешно сказать, но просто никто не рискнул бы взяться за эту чистой воды авантюру, потому что за неё и за деньги потраченные в случае поражения нужно было отвечать. Ни Спиридов, ни Эльфинстон за это никакой ответственности не пожелали бы нести. Случись мне погибнуть тогда, эти два адмирала, не желая делить власть, враз бы смертельно переругались, ведь ненавидели они друг друга лютой ненавистью. Когда встал вопрос – начинать битву или нет, нужен был человек, который взял бы на себя всю ответственность. Это хорошо, что виктория наша стала, а если бы наоборот? У турок ведь было больше и кораблей, и пушек, и земля ихняя была. Я знал, что никто на это просто не отважится, догадывалась об этом, похоже, и матушка. В отличие от них, английских и русских моряков-офицеров, храбрых командиров кораблей русских, у меня к тому времени и так было всё – и слава в благородном обществе, и богатство, и молодость. Оставалось мне только вкушать удовольствия. Я задаю себе вопрос – что же меня подвигло на это? Да ещё брата своего любимого Фёдора подбил на это рисковое дело. Гришка тоже бы с радостью поехал с нами, да матушка не на шутку осерчала.
– Коли так, ответь – какая цель вела тебя?
Корилла сгорала от нетерпения услышать из уст любимого побольше батальных историй. Она по-прежнему возлежала на кушетке возле окна. Из него тянуло легкой прохладой, отчего не покрытые халатом бедра поэтессы покрылись мурашками, что всегда вызывало у графа чувство щемящего сердце умиления.
– Если честно, как на духу, то знай – всю эту экспедицию я придумал, находясь в Петербурге, там же заручился поддержкой матушки и братьев моих. Всему причиной мой неуемный нрав – не могу я сидеть дома и вкушать одни только удовольствия. Я от такой жизни просто помер бы, и всё. А тут такой прожект, название которому матушка определила – «Греческий». Суть его вот в чем состояла: ещё до подписания 18 ноября 1768 года манифеста «О начатии войны с Оттоманской Портою» я просил брата моего, отписав ему отсюда, попробовать убедить Екатерину, что уж ежели снаряжать в тыл турок морскую экспедицию и поднять на Медитеране восстание православных славян и еже с ними греков, то тогда ехать надобно до самого Константинополя и освободить в конец всех православных и благочестивых от ига тяжкого. И, как в грамоте государя нашего Петра Первого было сказано: «… а их, неверных магометан, согнать в степи песчаные на прежние их жилища». Петр Великий планы вынашивал сделать Константинополь столицей Русской Империи. Екатерина сразу стала на мою сторону, но смотрела на нашу экспедицию скорее как на военную диверсию в тылу врага. Это уже чуточку позже матушка стала получать письма от Вольтера, в которых её любимец уверял её в необходимости разгрома варваров в лице османов уже за тот только недостаток почтения, которое они проявляют к дамам. Вольтер, зная, что Екатерины с его взглядами солидарна, настаивал на том, чтобы османов за их презрение к изящному искусству и за то, что они женщин взаперти держат, уничтожать. Брат мой Григорий, находившийся тогда неотступно при матушке, сообщил мне, что Вольтеру все-таки удалось убедить её в том, что именно русским суждено изгнать турок из Европы. Вольтер верил, что я, Алексей Орлов, должен воздвигнуть себе триумфальную арку не во льдах наших, а на Стамбульском гипподроме. Однако правительница наша все же не склонна была основывать наши отношения с Турцией только на мыслях Вольтера. Она тогда грезила идеей конфедерации всех христианских народов Европы, которую некогда изложил герцог де Сюлли французскому королю Генриху IV. Она высоко ценила и Генриха, и Сюлли, и даже нам в пример их нередко ставила.
Поэтесса пожелала продемонстрировать свою сопричастность этой идее и вымолвила:
– И меня тоже мои учителя долго мучили его заумными сентенциями за годы моего обучения во Франции. Я хорошо помню это десятитомное собрание «Записок» Сюлли. Действительно, в его последнем томе содержалась идея конфедерации христианских народов. Но, насколько я помню труд герцога, он не был уверен – являются ли вообще русские христианами, и очень сомневался в возможном участии тогдашней России в этой конфедерации. Как уверял Сюлли, Христианская Республика должна была гарантировать вечный мир в Европе, а России предлагалось всего лишь выбрать своё место – либо в Христианской Республике, либо в Азии наряду с османами. Скажу больше, Сюлли даже предлагал прогнать московского царя в Азию.