Граф стоял подле нее с опущенными руками, поджав кулаки, и походил на послушного ребенка.
– А ты когда был в Москве в последний раз? – Корилла тепло смотрела на Алехана и, казалось, представляла себя, босоногой, ступающей по влажной от росы траве.
– В прошлом году зимой приезжал в Москву осматривать свои владения. За Чесменское сражение матушкой мне было пожаловано четыре тысячи душ дворовых крестьян в тех уездах, где сам изберу. Мне тогда приглянулись земли дворцовой Хатуньской волости. Одному-то мне куда это всё? Так я братьям своим Федору да Владимиру часть своих владений подарил. Места красивые, и от Москвы не далече. Да и в самой Москве у меня много участков прикуплено за годы после Чесмы. Последний раз в 73-м году летом я в Москве в коллегии экономии приобрел большой надел на берегу Москвы-реки неподалеку от Новодевичьего монастыря. Нет слов передать тебе, какой оттуда вид на город открывается! Жаль, что ты этого благолепия не видела, но ничего – вот отстроюсь, увидишь наши красоты.
– Уж не зовешь ли ты меня туда жить? Разговор ты завел, боюсь, неспроста!
– Прости уж, скажу честно: разговор я завел не за тебя, а за свою тоску по дому. Богат я с избытком и мир посмотрел, а дома своего у меня до сих пор нету. Всё как-то по высочайшему повелению мне жаловались дома то в Петербурге, то в Москве, а так, чтобы гнездо родовое – не посчастливилось. Мы, Орловы, детей любим, мечтаем, чтобы их много было. Ежели жену выбирать буду, то не красивая, а добрая мне нужна, чтобы свет от её улыбки шел. Ах, кабы добрая встретилась на моем пути! – граф мечтательно поднял глаза к потолку, взывая к Богу о помощи.
– А меня в жены ты брать всё не решаешься, или уже передумал?
Граф пожал могучими плечами и нервно потер ладонями краснеющие щеки. Помолчав, он тихим голосом ответил:
– Порой мне казалось, что нам с тобой для соединения наших судеб воедино остался всего один шаг. Тосковал без тебя, всегда мне тебя мало было. А потом смирился, рассудок стал говорить, а не сердце. Ладно всё у нас с тобой было, и есть до сих пор.
Корилла от нахлынувшей грусти опустила глаза и смотрела себе под ноги. Слегка вздохнула и покачала головой, как будто в душе не соглашалась с графом.
– Я сама всё понимаю. Это я просто так капризничаю, по-женски. В мои лета, когда уже 48, детей я тебе не смогу нарожать… Когда мы впервые встретились, конечно, я была не прочь выйти замуж за воспетого мной героя. При всей моей романтичности и известности в Европе только тебя я примечала из всех достойных, только за тобой и мечтала быть.
– И я вольность свою терять не хотел до тех пор, пока тебя не встретил. Матушка знает про мою к тебе любовь. Союз наш был бы шумным. Люди мы известные, хотя и разной веры. Твой скромный быт меня не смущает совсем, но мне надобно жить в России, а тебе там будет тяжко и по климату, и по возрасту твоему. Затоскуешь вконец. Отец твой Нардини – совсем старик, ему твой уход нужен и внимание. Да и здоровье моё совсем худое стало, на покой хочу, письма пишу не только матушке, но и Потемкину, в отставку мне пора, хлопочу о возвращении. Ещё прошу тебя, не забывай, что все мои высоты и значимость, власть и деньги – во многом это дело случая. А случись что с матушкой нашей, враз все враги из щелей своих повылазят, как тараканы. Интерес каждый будет искать свой личный. Может, еще к тебе приеду, на житье попрошусь.
У Кориллы отлегло от сердца, когда граф сменил тему.
– Я голубок мой, даже изображения вашего императора Петра III никогда не видела. Говорят, уж очень дурен собой был.
– Уродец сущий. А как его наш художник Рокотов изобразил! Просто красавец на холсте получился, а вот блевать хочется, глядючи! А наяву ты бы его увидела – боюсь, со страху бы померла. Но это полбеды! Был Петр III и раз! – тут Орлов сделал красноречивый жест рукой, показав поэтессе, как отскакивает голова. – Сейчас сынок его Павел повзрослел, за Петра месть в душе таит, метит себя на место матушки нашей. Боже! – Орлов перекрестился. – Как у такой женщины такой наследник! Упырь, ну сущий упырь, точь-в-точь, как наш народный эпос живописует таких уродцев. Сам маленький, мне до пояса не достанет, лоб и нос, что вот мой кулак с фигой. Взял бы за шею на одну секунду, и всё – мне бы, я думаю, хватило духу… Ради такого дела сию минуту готов отправиться в Россию, даже пёхом. Не нужны России такие цари. Можно, конечно, было бы отдать Павла на воспитание к Даламберу, но проку не будет. Эх, ежели бы матушка нас с Гришкой послушала, да вышла бы тогда замуж за брата, всё было бы иначе. А так – не знаю, что ждет нас впереди. Чую, мы все в России ещё поплачем от этого выродка. Откроюсь тебе ещё раз, памятуя о заверениях твоих, данных мне давеча, и скажу: не далее, как в прошлом году доверенный секретарь графа Панина, некий Бакунин, выдал братцу моему Гришке всех участников заговора против матушки с целью свержения её с престола и возведения на трон достигшего совершеннолетия сыночка.
– И что же императрица с ними сделала?
– А ничего! Пожалела сынка. Тем более что Павел испугался, пришел к матери с повинной, передав список заговорщиков. Матушка пожалела их всех, правда, графа Панина от своего дитяти отдалила. Брат Панина и Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Похоже, что жертвой сего заговора окажется одна жена Павла, а подробности я оставлю при себе, поскольку свою тайну государственную обстоятельства сего дела до сих пор не утратили. Тут ещё раз крепко призадумаешься, прежде чем вывод делать – зачем матушке понадобилось всё это с «Елизаветою» через меня здесь проделывать. Может, желала связь обнаружить между женой Павла, принцессой Дармштадтской, и этой несчастной самозванкой? Одно слово – немчура проклятая.
Алехан снова потянулся к сосуду с вином и глубоко вздохнул. Из уст Кориллы прозвучало уместное восклицание:
– Так матушка же тоже германка чистая!
– Ты только матушку не трогай, она головой своей и помыслами русская, может, больше, чем я. Повезло нам с ней. Умна она, хороша собой, а волей духа – истый мужик. А то, что в русском слове «ещё» умудрилась сделать сразу четыре ошибки, написав «исчо», так это поправимо. Я тоже великосветским манерам не скоро обучен был.
Корилла смерила Алехана пристальным взглядом и, словно что-то вспомнив, азартно сверкнула глазами.
– Ты про родителей своих, Алексис, мне никогда не рассказывал.
– Просто оказий не представлялось, а так… умерли они давно. Отец мой полковник, даже статским советником стал. Мужик был крепкий, но женился поздно, давно ему за пятьдесят было. Однако взял девицу шестнадцати лет от роду и прижил с ней аж девять сыновей. Правда, четверо умерло в раннем возрасте, а мы пятеро до сих пор землю топчем, спаси нас Господи, – и Алехан перекрестился.
– Смотри, тебе с отца пример брать надобно и детей кучу заиметь.
– Не против буду совсем. Я тебе раньше говорил, что сын у меня есть, уже совсем взрослый. Год прошел, как сержант лейб-гвардии конного полка. Я по молодости много грешил, нагуляла от меня одна простая женщина, да померла. Сына Александром нарекли, и я его не забываю. Буду жить в Москве, к себе позову. И ты ко мне обязательно приедешь в скором времени погостить. Приму тебя, как богиню, презентами царскими одарю, жизнь покажу нашу русскую. Сам охоту не люблю, но тебя развлеку по-настоящему. А когда «чавеллы» молдавские встанут у меня в поместье на постой, выйдут из своих шатров да запоют, ты заплачешь в моих объятиях. Знаю, сможешь ты оценить красоту цыганской песни. Пир задам в Нескучном, всю Москву напою водкой. К матушке в ноги упаду, чтобы не чинила препятствий твоему скорому приезду, и просить буду покровительства для тебя такого, которого сам заслуживаю.
– По-твоему выходит, резон есть! Чтобы дрожать там от холода вместе с тобой и матушкой твоей?
– Зачем же дрожать? Да, хоть и дрожать, я, поди, рядом буду, согрею тебя, жарко будет! Зябнуть перестанешь враз.
– Согреет он! По субботам будешь согревать, а в воскресенье в церковь отпускать, так что ли? Ты сейчас, хоть и силен как бог, да здоров ли? Всю ночь кряхтел, как старый хрыч да ворочался с боку на бок. Что ж не спалось тебе сладко после того, что у нас с тобой было, или маялся спиной да ногами своими хворыми?
– А вот совсем и нет! Я тебя давеча караулить вздумал, а вдруг проснёшься. А коль пробудиться изволишь самолично, так может, на меня вскарабкаться не побрезгуешь разок?
– Какой же ты ненасытный, неужто и сейчас хочешь того же?
– Хочу, сладкая моя голубушка! Только так хочу, чтобы не обрушить на тебя все мои девять пудов веса. Я зайду к тебе сзади и на ногах своих всё снесу.
– В тебе, дорогой мой граф, давно уже все десять пудов сидят! Живот вон какой наел, глянь еще раз в зеркала кабинетные!
– Значит, согласна ты! – не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Орлов и начал развязывать штаны.
– Для отказа причину прежде сыскать надобно! Нынче слово своё ты крепко держишь, всё мне честно, без утайки рассказываешь. И мне выходит, отказываться от своего не пристало. Жарко только, кабы худо тебе не стало снова.
– Не помру, небось.
– Дурной ты, – сказала Корилла, тревожно бросив взгляд на распахнутую дверь в библиотеку.
Орлов перехватил её взгляд.
– Не тушуйся, дорогая, никто нас беспокоить не отважится. Иначе не избежать им грозы!
Тишину кабинета нарушали, перебивая друг друга божественным нежным боем, полдюжины часов, которые мерили каждую четверть и полный час. Они тикали всюду, поскольку были врезаны искусными мастерами в мебельные гарнитуры рабочего кабинета и библиотеки и служили в качестве интересного оживляющего дополнения к кабинетной стойке, секретеру и даже угловому шкафу, а также сияли на стене бронзовым орлом в позолоте. Итальянская поэтесса поднялась со своего стула и, подойдя почти вплотную к столу, попробовала чуть отодвинуть массивное кресло черного дерева с высокой спинкой, но ей это не удалось.
Оно идеально подошло Корилле, поскольку боковые стенки были полыми и позволяли изогнутым подлокотникам, поддерживаемым балясинами и консолями быть отменно устойчивыми и удобными, чтобы за них крепко держаться без страха оторвать их в неподходящий момент. Поэтесса загадочно улыбнулась графу, перед тем как нагнуться. Ей не было нужды надевать корсет под новое, и без того узкое в талии платье, а посему ничто не сковывало её движений. Медальон на жемчужной цепи, что подарил её давеча граф, по-прежнему украшал шею донны, раскачиваясь, точно маятник.