За что же такая немилость к герою войны, светлейшему уму России, человеку, как считалось в свете, высочайшей чести и совести? Пушкин обращался к другу Чаадаеву со словами: «товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна…» и т. д. Однако Россия не вспряла и Чаадаева не поняла. Почему? А как же могло быть по-другому! Он считал источником зла и варварства в России не наших дураков и дороги, а наше православие. Оно виделось ему разъединяющей стеной между Россией и цивилизацией. Он писал: «Уничтожением крепостничества в Европе мы обязаны христианству. Но почему в России христианство не имело таких последствий? Одно это заставляет усомниться в православии, которым мы так кичимся». Чаадаев подчеркивал, что русский народ попал в рабство лишь после того, как стал христианским.
Кстати, Чаадаев отвечал и на вопрос нашего с сеньором Росси спора о причинах падения Древнего Рима. Чаадаев считал, что общепринятая точка зрения, будто падение Рима произошло вследствие развращения нравов и деспотизма, не совсем верна, поскольку был уверен, что в этой всемирной революции погиб вовсе не сам Рим, а целиком вся древняя цивилизация. Значит, не империя погибла, а погибло и вновь восстало человеческое общество, но уже с новым нравственным законом под названием «христианство». А Россия? Россия, по мнению Чаадаева, стоит как бы вне времени. Всемирное воспитание рода человеческого на Россию не распространилось, поскольку идеи долга, справедливости и порядка в России не было. Мы, россияне, как считал Чаадаев, сумели пренебречь всеми удобствами жизни. Единственная перспектива России, по его мнению, это стать частью западной цивилизации, основанной на католическом рационализме, а идея христианского единства может повести Россию по пути нравственного и культурного прогресса. Католицизм и православие, по его мнению, это две модели идеологии. Он был убежден, что над Россией довлеет тяжелое наследие Византии, поскольку опыт времени для россиян не существовал. Чаадаев упрекал Россию в том, что ничего за долгие годы мы сами в области воображения не сумели создать – лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь. Как точно он тогда сказал! Как актуально это у нас даже сейчас. Мне всегда казалось, что Чаадаев в своих письмах не акцентировал внимание на букве закона, которая довлела над праздной жизнью в Древнем Риме, а затем в христианскую эпоху возродила западную цивилизацию. А у нас? У нас с одиннадцатого века главенствовал не латинский закон, у нас была византийская благодать, то есть помощь, ниспосланная свыше. Как выражался один митрополит: нам нужна была стабильность. Лучше стабильно находиться в рабстве, чем стремиться к преобразованиям, грозящим нестабильностью. Мы, оказывается, были сильны духом, а не буквой закона.
В совершенстве владея французским языком, Чаадаев, тем не менее, старался вести свою переписку с друзьями по-русски и просил даже Пушкина «писать ему на языке его призвания». Однако Пушкин писал ему письма только по-французски. Пушкин никогда не был за границей России и тем не менее писать по-русски отказывался, он хотел говорить с Чаадаевым на языке Европы. «Он мне привычнее нашего» – писал Пушкин в ответ.
Мысль о любви Пушкина к французскому возвратила меня с небес на землю, и я вдруг вспомнил, что моя учительница французского, услуги которой много лет так старательно оплачивал мой отец, в ближайшее время должна была прилететь в Ниццу. Я сам пригласил ее в гости, купил билеты, забронировал гостиницу, исполняя волю отца, который очень тепло относился к ней.
Письмо, касающееся организации досуга Эллы Андреевны, я получил от нее по интернету. Оно, кстати, тоже было на французском. Ее как филолога очень интересовали подробности проживания на Ривьере русских писателей Бунина и Сухово-Кобылина. Чтобы не прослыть в ее глазах невеждой, мне пришлось прочесть путеводитель, и к тому же в библиотеке отца я наткнулся на книгу под названием «Грасский дневник» Галины Кузнецовой, подруги Ивана Бунина. Кто-то оставил на ее полях аккуратные пометки, как раз касающихся весьма удививших меня взглядов великого русского писателя, лауреата Нобелевской премии, на вопросы нашей религии. Иван Бунин, ярый враг большевизма, неожиданно откровенно высказался о «светлом» православии. Он выразился так: «Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой, радостной религии. Ложь. Ничего так не темно, страшно, жестоко, как наша религия… Черные образа, страшные руки, ноги. А стояние по 8 часов, а ночные службы. Нет, не говорите мне о «светлой» милосердной нашей религии. Да мы и теперь недалеко от этого ушли… Самая лютая Азия». Каково сказано поборником русского образа жизни, сохранившего его даже во Франции. К счастью, я был далек от этой темы и молил Богов, чтобы сеньор Росси не докучал мне этим больше.
Хозяин дома, обещавший быстро вернуться, действительно не заставил себя ждать очень долго, чего не сказать про злосчастный буйабес. По возвращении он был так же улыбчив и добродушен, как и прежде, точнее, старался быть веселым, и у него это неплохо получалось. Он долго чиркал спичками, раскуривая новую сигару и, извинившись за задержку, задал мне вопрос на другую тему, однако на сей раз он развел руками ровно настолько, насколько ему позволил сделать это двубортный в полоску пиджак, пошитый, как мне показалось, слишком узко в талию. Впрочем, что касается моды, то по замечаниям великих кутюрье итальянцам было неведомо чувство меры.
– Полагаю, у вас было время оглядеться, – сказал господин Росси, отвешивая очередной учтивый поклон. – Как вам, сеньор русский, показался мой кабинет, или, вернее, моя библиотека?
Мне казалось, что я уже отвечал на этот вопрос, но как не воздать подобающей хвалы хозяину, испытывающему нескрываемую гордость за свою библиотеку.
– Во-первых, я благодарю вас, Дино, за то, что вы любезно пригласили меня в этот зал, – я поднялся с кресла и непроизвольно сделал такой же жест руками, как и хозяин. В подобных ситуациях я не упускал возможности отпустить колкости либо съерничать. – Коллекция ваших книг просто прекрасна. Чудесная позолота кожаных переплетов уводит меня во времена прошедших веков. Похоже, вы сами имеете к истории некое профессиональное отношение или я ошибаюсь? – я заглянул в глаза господину Росси, чтобы он не усомнился в моей искренности.
– Скорее, традиции рода. Мои прадеды любили проводить свой досуг, копаясь в старых книгах. Не все же плотские утехи, знаете ли. Серое вещество тоже нуждается в упражнениях, иначе засохнет!
Он засмеялся, и я тоже хихикнул. Дино раскуривал сигару, выпуская дым из ноздрей, как паровоз. Он пригубил коньяку из забытого фужера, который давно стоял почти нетронутым на подоконнике, недолго помолчал и вдруг задал мне неожиданный вопрос:
– А вот вы, интересно знать, Дэннис, почему стали историком?
– Историком? – я поднял глаза на хозяина. – C’est beaucoup dire! Знаете, Дино, чтобы познать будущее, наверное, надо вовремя вспомнить о прошлом. Мне со школьной скамьи вдалбливали в голову, что история – это наука, которая делает из человека гражданина, и я долгое время верил в это, а оказалось, что история, как и римское право, служит тому, кто хорошо платит. Правда, я лишь закончил исторический факультет университета, но никогда не занимался наукой и работать пошел не по специальности – был все время на побегушках у отца в его банке. Однако признаюсь, даже это приносило мне хороший доход, поскольку отец был прирожденным финансистом, похожим на Каупервуда, героя романов Драйзера «Финанасист», «Титан» и «Стоик».
– Тогда зачем же вы поступали на исторический факультет?
– Я никогда не хотел учиться, но тогда мне светила армия, а быть солдатом я не хотел еще больше. Я был не против стать дипломированным финансистом, как отец, но он возражал и был убежден в том, что диплом финансиста в России – это лицензия потенциального вора. Отец любил повторять, что тот человек, который в состоянии познать прошлое, сможет правильно управлять будущим. Это он настоял на том, чтобы я изучал французский. Я предпочитал английский. Мне казалось, это практичнее и проще, но он сказал: «Это тебе пригодится», и я смирился. Я по молодости ничего не хотел и ни во что не верил, относясь ко всему, что говорил отец, со скепсисом. Знаете, если всегда слушаться своих родителей, то можно умереть с тоски!
– А мать? – вдруг перебил меня Росси. – Что говорила она?
– Все, что ни говорила мне мать, я отвергал сразу, не дослушав, лишь раздражался. Отец многого достиг сам, своим трудом, и я его уважал. Он стал богатым человеком, может быть, поэтому я слушался его. Во всяком случае, его слова не расходились с его делами. У мамы было все наоборот, даже отношение к истории. Знаете, у вас во Франции существует поговорка: «У счастливого народа нет истории». Я согласен с этой мудростью. Русский народ во многом был несчастен. По мере того как я учился в университете, я пытался для самого себя ответить на вопрос: древняя русская история – это наука или вымысел?
Росси опустил пустой бокал на подоконник и, отойдя от окна, оперся рукой о шкаф.
– Молодой человек, я всегда с любовью относился к истории своего народа и посвящал ей весь свой досуг. Я даже интересовался вашей Россией. У вас есть свои известные историки. Я сейчас попробую вспомнить… например, Татищев, Ломоносов, Карамзин и другие. Ах да, Соловьев еще.
Я не заметил, как он открыл шкаф, взял в руки какой-то увесистый том в синей обложке и увлеченно стал перелистывать страницы с закладками.
Действительно, Клер меня не обманула, ее отец не принадлежал к числу тех людей, которые содержат богатую библиотеку, чтобы скрывать свое невежество.
Я радостно добавил:
– Не прозвучали имена Ключевского, Костомарова и многих других, но вы и не могли назвать некоторые фамилии самых первых историков. Их имена редко упоминаются в учебниках нашей истории. Они, правда, все не русские, а немцы. Это были титаны российской академии наук в Петербурге. Готтлиб Байер, Герард Миллер и Август Шлецер. Их пригласили в Россию с одобрения царствующих особ рода Романовых с задачей написать официальную историю России. Убежден, вы никогда не слышали этих фамилий.