По достижении семнадцати лет Квинтиан был зачислен легионером в 14-й сдвоенный легион, но вступить в брак со своей школьной подругой так и не успел, поскольку из-за гражданской войны легион в 196 году распоряжением императора был передислоцирован в Галлию в город Лугдун, где предстояла битва иллирийских легионов Септимия Севера с британо-испанскими легионами под командованием цезаря Клодия Альбина. Жесточайшая в истории Рима битва, в которой участвовало 150 тысяч римлян с обеих сторон, произошла в 197 году в четырех милях от Лугдуна на равнине Треву. Мужество британской армии под командованием Альбина столкнулось со стойкой дисциплиной иллирийских легионов под командованием Септимия Севера. Легионы Севера, умудренные опытом и славящиеся жесточайшей дисциплиной в боях против маркоманов, одержали последнюю победу в суровой гражданской войне, длившейся пять лет.
Ульпий Квинтиан, награжденный за храбрость первой золотой фалерой, был переведен во вновь созданный Севером Второй Парфянский легион, расквартированный впервые в римской истории в самой Италии недалеко от Рима, а затем за воинские таланты и дисциплину был направлен на службу в сам Город в состав преторианской гвардии, которая по приказу Севера стала формироваться из обычных солдат дунайских и сирийских легионов вместо изнеженных итальянцев. Но долго жить в столице Римской Империи Квинтиану не пришлось. Уже в качестве личного телохранителя Севера он отправился в доблестный поход римской армии против парфян и, покорив обе столицы Парфии, принял участие в триумфальном шествии Севера в Риме в качестве центуриона императорской гвардии и перешел в сословие всадников. Жалование центурион Ульпий Квинтиан стал получать настолько значительное, что мог позволить себе купить богатый дом в предместье Рима. Но невеста его, так и не дождавшись писем с приглашением на жительство вблизи лагеря постоянной дислокации, вышла замуж за местного богатого торговца, тем более что отец её умер вскоре после отъезда паннонца в Лугдун. Однако Квинтиан не забывал свою первую любовь, и та камея из темно-синего агата – подарок девушки – с изображением двух рук, соединенных в пожатии с греческой надписью по кругу «Помни меня», так и висела на его шее.
Пока Квинтиан предавался сиюминутным воспоминаниям о днях своей юности, императорская повозка, запряженная немыслимым количеством низкорослых мулов, повинуясь воле погонщиков, сделала короткую остановку, чтобы по откидным высоким ступеням туда незаметно поднялась известная всей личной охране императора уже немолодая достойнейшая матрона с простым лицом, облаченная с головы до пят в тяжелые, шитые золотом ткани.
Внутри дорожной повозки было хорошо натоплено, уют и комфорт внутреннего убранства дополнял тонкий аромат восточных духов. Небольшое помещение хорошо освещалось естественным светом через застекленные потолочные отверстия и было пустым, лишь приветливая служанка суетилась у входа. Женщина сама расстегнула теплую широкую накидку, сдвинув декоративную накладку фибулы, украшенную зелеными и красными крупными камнями. Служанка бережно повесила одеяние гостьи на вешалку и проводила ее к маленькой двери, ведущей в помещение, служившее целям личной гигиены императрицы. Вход сюда был дозволен только узкому кругу особо приближенных служанок августейшей Юлии Домны и родной сестре императрицы – богатейшей и достойнейшей матроне всей империи Юлии Мезе, без присутствия которой, как злословили придворные, императрица обходилась только в часы интима.
Юлию Мезу безмолвно приветствовали поклоном все присутствующие служанки за исключением одной, что сидела спиной к двери у окна и переливала духи из склянки в готовую чашу, которую она использовала для приготовления мазей и кремов. Взгляд девушки был сосредоточен, прямая спина напряжена, красивые руки обнажены до плеч и протянуты к свету. Юлия Меза задержала на юной деве свой взгляд, словно её действа имели сакральное значение, сравнив про себя образ девушки с богиней благочестия в момент сжигания душистых веществ над жертвенником.
Ранний визит родной сестры императрицы ни у кого из прислуги не вызывал удивления, поскольку Меза имела привычку навещать поутру в дороге свою младшую сестру с началом каждого нового перехода и подолгу донимать ее толкованием своих сновидений сообразно трактату «Онейрокритика» легендарного Артемидора Далдианского из Лидии. Стремясь постичь природу своих порой тревожных снов, эта богатая матрона почти не расставалась с цилиндрическим кожаным футляром, где хранила длинные свитки египетского папируса, на которых оставил свой след личный стилос самого Артемидора. С этим бородатым толкователем снов она познакомилась, будучи ещё совсем юной, в Антиохии, куда приезжала с отцом из родного города Эмесы[19], что находился неподалеку от столицы Сирии. Наместник этой богатой римской провинции имел привычку слушать речи Артемидора на подмостках греческого театра, куда приглашали в качестве гостя и её отца Юлия Бассиана, верховного жреца богатейшего и громадного Храма Солнца – Элагабала, традиционное обличье которого состояло из златотканного с длинными рукавами хитона, до пят отделанного пурпуром и разукрашенного золотом. Голова жреца была украшена венком, покрытым роскошными драгоценными камнями. Наряд во многом походил на театральное обличье самого Артемидора.
Утренний туалет сорокалетней Юлии Домны, желающей, как и подобало Августе, выглядеть моложе своих лет, занимал всё время до полудня. Первая матрона империи возлежала на большой кушетке, вытянув красивые стройные ноги. Совсем юная служанка быстро уловила безмолвный жест императрицы и проворно, но с осторожностью, сняв золотые сандалии владычицы, принялась массировать её холеные ступни своими нежными, но сильными руками. Шелковый, почти прозрачный хитон голубого цвета с разрезанными рукавами был распахнут и нисколько не скрывал полногрудого стройного тела грациозной императрицы. Круглая шапочка-сетка из золотых шнурков не позволяла густым прядям волос рассыпаться по плечам. О склонности Юлии Домны к самолюбованию и нарядам говорило множество серебряных зеркал, расставленных по углам. Туалетные принадлежности находились на многочисленных полках в особых несессерах. Банки для румян, притираний, помад и духов, кисточки для накладывания румян и белил, ножницы для ногтей, булавки и щипцы для завивки, гребни из слоновой кости или букового дерева, длинные булавки или шпильки из серебра и золота были расставлены или разложены на золотых треножниках по всему периметру кушетки так, чтобы прислуга не толкала друг друга в ограниченном пространстве почти квадратной комнатки. Каждая из трех служанок знала своё дело и, получив едва заметный знак, приступала к магии колдовства над телом хозяйки.
Дальний путь тяготил императрицу, а скука делала дорогу особенно невыносимой. Траур обязывал воздерживаться от веселья и не приглашать к себе в повозку скоморохов, фокусников и прочих лицедеев, так как на глазах придворной знати делать это считалось бы предосудительно. Поэтому Юлия Домна, путешествуя в дорожной повозке, забавляла себя в свободное время поисками метафизических упражнений для ума, следуя римскому правилу «exerce memoriam», или, бывало, для приятного препровождения времени с интересом и любопытством внимала овладевающей искусством прорицания сестре, всегда охотно вещавшей о секретах и таинствах гадания. Императрица, как и сестра, полагала, что книга величайшего толкователя снов Артемидора воистину гениальна, поскольку вобрала в себя бесценный опыт свидетельств исполнения снов.
Однако на сей раз ее старшая сестра держала в руках вместо свитка роскошный кодекс – книгу со страницами из пергамента. По изрядно потертому кожаному переплету императрица быстро сообразила, что книга эта совсем не та, что содержала предсказания восточных пророков, которую сестра берегла как зеницу ока в своей личной библиотеке. Домна благосклонно улыбнулась и, плотно сжав узкие ладони, прикоснулась кончиками пальцев к губам:
– Слава Изиде, богине всего сущего, наконец в руках у тебя я вижу не чернильницу с книгой предсказаний и обкусанный стилос, а книгу Саллюстия – любимую книгу нашего божественного Севера.
Меза не сумела скрыть своего изумления:
– Как ты догадалась? – в ее голосе звучала досада.
В легкой улыбке Домны читалось снисхождение к наивности сестры:
– Жаль, что в последние годы нашей с мужем жизни в Британии ты совсем нас не навещала, а он так ждал твоего приезда. Император часто проводил свой день либо вдвоем с префектом претория Папинианом, либо оставался один в обнимку с этой книгой. В «Югуртинской войне» он оставил так много закладок с красными узорами на кусках папируса, что догадаться было немудрено. Я бы не удивилась, если бы Север признался мне, что на память владеет текстом этого трактата Саллюстия. Всю мудрость этой книги он мечтал передать нашим сыновьям. Едва он открывал рот, чтобы в очередной раз произнести нравоучение Гете и Антонину Бассиану, я знала, о чем пойдет разговор. Вот, родная, потрудись открыть кодекс в том месте, где длинная закладка с нитью на конце, я же могу на память произнести тебе последние слова мужа, обращенные к нашим сыновьям.
Меза не успела открыть книгу как услышала от сестры слова нумидийского царя Миципсы:
– Не войско и не казна охраняют царство, но друзья, а их не принудишь оружием и не купишь золотом… Но есть ли друг ближе, чем брат брату?.. Я оставляю вам царство – могучее, если будете править хорошо, а если плохо, то бессильное. Ибо согласием подымается и малое государство, раздором рушится и самое великое…
Домна глубоко вздохнула перед тем, как продолжить:
– Мой скорбный путь омрачен думой о сыновьях. Остается только возносить молитвы богам за наше благополучное возвращение. Жаль, что всё, о чем мечтал их отец, совсем не сбывается. Едва умер Север, и прогорел погребальный костер в Эбораке, сыновья мои разделились в смертельной вражде друг к другу. Все нужные указы и бумаги подписывал в Британии друг и советник мужа Папиниан, а братья со своей охраной порознь помчались в Рим. Думаю, они уже туда прибыли и делят богатства, сохраненные отцом, задабривая деньгами преторианцев и легионеров 2-го парфянского легиона. Неустанно молю богов, чтобы это было не так.