– Да, – сказала Августа, – я, пожалуй, только сейчас отчетливо вспомнила, кто он такой был. Только прошу, не забывай, что тогда, при первой нашей встрече с ним я носила в себе Гету и была вся в мыслях о первенце своем. Никаких других дум в голове не держала. Что, собственно, я могу тебе о нем сказать? – она долго собиралась с мыслями и даже опустила голову, чтобы попробовать сосредоточиться. – Умен он. Тут спору нет, – наконец выдавила из себя Августа. – Только уж очень мудрено выражался. Мысль свою упрячет так глубоко, что призадумаешься, либо я тогда была глупа, что только тряпку впору сосать, либо он сам был недосягаем до женского трезвого разумения. Слыл в Лугдуне ревнивым цензором христианских нравов. Помню, мое внимание привлекли шумные россказни местных матрон о его необычайно емкой памяти. И впрямь оказалось, он был способен подолгу декламировать известных поэтов, особенно греческих, приводя в восторг неокрепшие девичьи умы. Этим и пользовался. Его паства пополнялась не только за счет местных иудеев. Сам же Иреней, как оказалось, был вовсе и не иудей и не грек, а сириец родом из Смирны. Вот, пожалуй, и ответ, почему он так привлек мое внимание к себе, – сказала Юлия Августа, довольная тем, что сумела удовлетворить любопытство сестры. – Да, вот еще. Он спросил, знаю ли я, что означает мое прозвище Домна на арамейском. Я притворилась, что как будто бы не знаю, а он мне скажи, что «Домна» – это латинское имя, деформированный перевод с арамейского имени Марта, что означает «госпожа». Значит, и надлежит быть мне императрицей. Обещал об этом молить Бога своего.
Юлия Меза закивала головой:
– Видно, нужна ты ему была очень.
– Да, Иреней уже тогда нуждался в расположении к себе наместника, но подход к нему рассчитывал получить через мою благосклонность. Еще с тех давних пор, когда правил страной Марк Аврелий, и на христианскую секту в Лугдуне обрушился гнев горожан за ворожбу проклятую и последовали гонения, Иреней уяснил крепко, кто там хозяин и как стоит дорожить расположением местных магистратов, не говоря уже о наместнике всей лугдунской Галлии. Иреней уже в нашу первую встречу в открытую намекал на то, что я финикийка из Эмессы, а муж мой по отцовской линии был пуниец, а, значит, и сам с семитскими корнями. Видишь, дорогая, как этот Иреней все в свою пользу вывернул! Был убежден, что для него это большая удача, что его избрали вторым по счету епископом Лугдуна, а судьба даровала ему встречу со мной, тоже сирийкой, как и он сам. Клялся тогда, что будет молить бога своего за нашу с мужем удачу, и быть нам с Севером в скором времени людьми известными во всей Империи. Я тогда не удержалась, возьми, да расскажи мужу о нашем с ним знакомстве. Не скажу, что в тот же день, конечно, но как только случай представился. Север обещал подумать, да и ему тоже, перед тем, как расположение свое выказывать епископу, хорошо было бы заручиться одобрением Коммода. Однако в скором времени мы срочно покинули Лугдун, получив новое назначение в Сицилию, а затем и вовсе отправились в Верхнюю Паннонию. Прошло с тех пор лет эдак восемь, как волею богов оказались мы снова в Лугдуне, но уже в другом качестве. Клодий Альбин был побежден моим отважным мужем. Смотри-ка, сестричка, случилось в феврале за десять дней до мартовских календ ровно, как сейчас, но тогда в самом Лугдуне разрушения были превеликие и горе людское огромное, но заметь, гонений на христиан не было вовсе. Тогда-то в дни скорби по боевым товарищам мужа у костров погребальных и состоялась наша следующая встреча с Иренеем. Я лично представила его Императору, проводя в шатер. Он убеждал мужа, что все прошлое время молился за нашу семью и что его давние пророчества сбылись. Север не обещал ему своего покровительства, но в то же время дал понять, что епископ может рассчитывать на доброе расположение и обещание свое сдержал, по крайней мере, до времен своего императорского указа во время нашего долгого вынужденного стояния в Иерусалиме, то бишь в Элии Капитолине. Было бы глупо со стороны Иренея рассчитывать тогда на что-то большее. Мне казалось, что указ уберег Иренея и его секту от дальнейших погромов и гонений, и хоть жестоко ограничивал желание Иренея привлекать в паству вновь обращенных, самим своим наличием впервые даровал христианам определенное положение, признавая их секту в римском праве. Но Иренею хотелось большего. Он много и часто писал мне, но мне ли было соглашаться с ним, когда я уже примеряла на себя образ Изиды. Особенно много было писем от него после оглашения в городах империи эдикта Севера. Уверял в пагубности затеи мужа, поскольку закон бил ему как епископу не в бровь, а точно в глаз, ибо цель священного служения Иренея в Галлии была именно в распространении христианской веры не столько среди иудеев, сколько среди тамошнего галльского люда и прочего плебса. Уверял меня, что в скором времени новая вера верх возьмет над другими, убеждая, что вопреки эдикту Севера христианство ускорит свое распространение по всей империи. В кругу прихожан своих по всей Галлии Иреней даже пробовал подменять культ Изиды культом Богородицы. Удержу ему не было, и не боялся он гнева императорского и законных преследований. Не хотел он понимать, что в империи и так культы умирающих и воскресающих богов распространены повсюду: Осирис, Дионис, Митра – со счету боюсь сбиться, если начну перечислять всех. Теперь вдобавок к ним еще один нашелся – Иисус Христос. Понятно, что Иренею тогда было невдомек, что мы с Севером были в ту пору уже в Египте. Император на радость жителям той земли учредил в Александрии городской совет и разрешил уроженцам Египта становиться римскими сенаторами. Мы прошли по следам Цезаря и Клеопатры, Адриана и Сабины, проплыли по Нилу от Александрии до Фив. Стали посвященными в запретные письмена, хранящие тайные знания, скрытые в усыпальнице Александра Македонского. При нашем добровольном согласии и с одобрения жрецов Египта мой муж принял на себя образ Сераписа, а я – Изиды. Перед нами открылись врата абсолютной власти, способной определять судьбы. Распоряжением Севера вход в усыпальницу Александра был замурован. С тех пор минуло ровно десять лет. Я являю собой в нашем Отечестве идеал женственности и материнства. Миллионы римских женщин ежедневно поминают имя Изиды в своих молитвах и боготворят меня, веруя в мое божественное происхождение. Благодаря мне культ богини Изиды стал в империи повсеместен наряду с культом Сераписа. О тысячах статуй в римских городах с моим изображением я и говорить не хочу.
Заметив в глазах сестры сомнение, Домна простерла руки в сторону урны с останками мужа.
– Скажи, божественный отец, тот, в чьем лице империя обрела своего спасителя на многие годы, разве не я, родившая тебе сына и оберегавшая тебя всю жизнь от злых духов, и есть живое воплощение Изиды, которой повинуется судьба…
– Клеопатра тоже была одержима своей божественностью, считая себя дочерью Изиды, – сказала Юлия Меза, подняв глаза на сестру. – Она тоже была уверена, что ни один смертный не способен уничтожить ее. Ты и Изида? Прошу тебя, не заполняй пустоту внутри себя обманом.
На сей раз Августа совсем не рассердилась. Она была невозмутима и произнесла:
– Ничто так не обманывает, как правда, ибо люди хотят быть обманутыми.
В повозке на время воцарилась тишина.
– Но это же полный абсурд, – едва слышно прошептала Меза.
– Credo quia absurdum est! – вдруг сказала Августа, впервые за долгое время перейдя с греческого на латинский.
– Это кто же такое умудрился сказать, – подобие улыбки появилось на тонких губах Мезы. – «Верую, потому что абсурдно», – повторила сестра вслед за Августой, но уже по-гречески.
– Тертуллиан, а он уж знает, что говорит.
– Боги милосердные, – взмолилась Меза, – такой достойный софист, и не догадаешься сразу, что может прийти человеку на больной ум.
– Клянусь Изидой, он совсем не потерял рассудка. Вот уж кто действительно мог бы написать книгу об Аполлонии, о которой я мечтаю.
– Ты шутишь, наверное, – сказала Меза и замахала руками, словно прогоняла дурных духов.
– Совсем не шучу. Я читала, как и ты, его труды. Превосходный мыслитель и филолог. Вровень с самим Апулеем можно поставить. Иреней мне тоже хвалил его не один раз. Говорил, что Тертуллиан положил начало их церковной латыни, к тому же первым употребил слово «троица» на этом языке. Но главное, за что ценил его Иреней, так это за то, что Тертуллиан смело утверждал, что Отец, Сын и Дух святой обладают одной божественной природой. Но это так, – махнула рукой Домна, – к слову пришлось. Это вопросы их веры христианской. Мне до этого нет никакого дела. Я когда его впервые читать начала, то сразу заметила, что он в апологии христианства умело пользовался доводами разума, блестяще владел логикой. Эх, – горестно вздохнула Августа, – был же он раньше ярым сторонником Эллады. Не скрою, его парадоксальное мышление мне было очень мило. Ты только послушай, как он мог писать. – Домна подняла с мягкой подушки голову и застыла, прикрыв глаза, словно Изида в минуту медитации, перед тем, как изречь заученную сентенцию по памяти:
– «И я, презрев стыд, счастлив и бесстыден, и спасительно глуп, Сын Божий распят – это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий – это совершенно достоверно, ибо нелепо; погребенный воскрес – это несомненно, ибо невозможно». Каково сказано! Как звучит он на латыни! Вот такой мастер слова мне и нужен. – Юлия Домна прижала руки к розовеющим щекам. – Какую бы он мог замечательную книгу написать для меня!
– Да, но нам, эллинам, это кажется безумным, – продолжала возмущаться старшая сестра.
– В том-то и дело, что вместо того, чтобы становиться великим мастером слова, он впал в религиозные премудрости и повернул перо свое против эллинского любомудрия. Пригласить его в мою команду единомышленников сейчас означало бы стать заложником его заблуждений, да и он сам не прельстился бы благами нашей цивилизации. Не мечтает он о роскошной мраморной вилле на берегу моря, о деньгах и любовных утехах. В моих беседах с Севером мы часто вспоминали имя Тертуллиана, с которым супруг был знаком лично, когда посещал Афины. Оба они были молоды, их объединял интерес к познанию обрядов Митры. К тому времени Тертуллиан уже заслужил посвящение в третью степень. К тому же они оба помышляли принять посвящение в элевсинские мистерии, как того когда-то желали великие императоры и мыслители Адриан и Марк Аврелий. Что Тертуллиан, что муж мой – оба были уроженцами Проконсульской Африки и почти ровесники, имели похожие цели в жизни, даже желали подражать одному и тому же герою – Ганнибалу, грозе Рима и вечному его в