лько, что земля под ногами хлюпала, куда не ступи. А какой запах был на следующий день! Зловоние погребальных костров, черный дым от которых накрыл плотной пеленой близлежащие леса, заставил всю живность бежать прочь. Жуткая вонь была сладковато-тошнотворной. Был февраль, погода стояла точь-в-точь, как сейчас, днем еще ничего, а по ночам холодно. Солдаты согревались, скучившись вокруг погребальных костров, которые тысячами полыхали все ночи напролет. Кровавые языки пламени взмывали в черное галльское небо. Даже волки выли от ужала далеко в лесах. Я тоже выла, не в силах совладать с дрожью. Тот страх поселился в моей душе надолго. Длившаяся пять лет гражданская война, в которой победил мой муж, последовательно уничтожив всех трех уже правивших императоров – Дидия Юлиана, Песцения Нигера и Клодия Альбина – завершилась здесь, в Лугдуне. Историки Рима и в первую очередь здравствующий по сей день Дион Кассий, назвали эту войну как по численности погибших воинов, так и по количеству сражений и длительности переходов, самой разрушительной и кровопролитной в истории Рима. Кассий не назвал расходы казны, а они были огромны. Тогда казна была пуста! А сейчас подвалы храма Сатурна полны серебра и золота. Когда такое было? Со времен Октавиана Августа, первого императора – никогда! У Траяна после разгрома Дакии, у Веспассиана и Тита после усмирения иудеев, пожалуй, было гораздо меньше. А при Марке Аврелии и Коммоде империя просто была разорена.
Все время, что императрица говорила, гладя в зеркала, которые держали в руках служанки, ее сестра, крутила, перебирая пальцами, крохотную золотую монету местной лугдунской чеканки. На аверсе монеты была отпечатана голова Клодия Альбина, Цезаря Римской армии, наделенного дважды властью консула. Борода и короткая стрижка Альбина на золотой монете были хорошо и рельефно прочеканены так, что луч света, пробившийся через крохотное окошко повозки, сверкал на мелких кудрях Цезаря и размытым бликом отражался на лице императрицы.
– Что у тебя в руке? – поинтересовалась Юлия Домна у сестры.
– Ауреус с изображением Альбина, – ответила та и протянула крохотный кружок золота сестре. Домна повертела монету в руках и перед тем, как вернуть ее обратно сестре, произнесла:
– Я много лет лично хорошо знала Альбина.
– А мне не довелось, – с сожалением сказала Меза, – хотя много о нем слышала.
Она взяла у сестры монету и положила ее на деревянный подоконник.
– Я знала его разного, – продолжала Юлия Домна, – с тех пор, как его приметил Коммод в качестве легата. Он был высок ростом, имел необычайно белокожее лицо, отсюда, кстати, и прозвище имел «Альбин».
Монета с изображением Клодия Альбина
Ее сестра добавила:
– А Песцений Нигер имел очень смуглое лицо, отсюда и прозвище «Нигер», – Меза сама была готова рассмеяться над своим замечанием, но вовремя сдержалась, поскольку громко подавать голос в помещении, где находился прах усопшего, не полагалось посвятившим себя упражнениям в добродетели матронам. – О, Диоскуры-спасители! О, Геракл, избавитель от зла! – взмолилась она. – Благороднейшие были воины, их любили народы Рима, а кончили жизнь одинаково, что Альбин, что Нигер.
– Ты что же считаешь и Клодия Альбина благородным? – подняла вверх брови императрица, но, поразмыслив немного, решила согласиться с сестрой. – Пожалуй, ты права. Осанку он имел благородную, в густых курчавых волосах всегда носил повязку. Считался одним из первых в Риме любителем женщин, хотя, мало того, что не признавал извращенных любовных утех, но и пытался преследовать за подобные вещи благородных людей империи, за что я его бранила еще тогда, будучи в Галлии. Ты знаешь, дорогая, он пробовал сочинять. Я была свидетельницей его первых опытов. Свои познания в сельском хозяйстве он описал в собственной книге под названием «Георгика». Без конца мне нахваливал свои «Милетские рассказы». Я и друзья мои читали их, но все сошлись во мнении, что написаны они были посредственно. Коммод ценил его воинскую смелость и вкус к хорошеньким женщинам, даже даровал ему некоторые знаки императорского величия. Например, только Альбин имел тогда право носить в его присутствии греческий алый плащ. Император Коммод еще наградил его почетным званием «Цезарь» за воинскую доблесть. Мой муж тоже любил Альбина, но совсем за другие качества. Хотя голос Альбин имел женский, по звучанию близкий к голосу евнуха, в гневе он был страшен. Муж мне говорил, что Альбин имел прекрасную технику владения оружием. Одним словом, он заслуженно мог быть соправителем моего мужа. Но история распорядилась по-своему. В борьбе за императорскую власть проиграл не мой муж, как хотелось бы большинству в сенате. Не Септимий Север, а Клодий Альбин был обезглавлен. Его труп пролежал у нашей палатки под Лугдуном несколько дней, пока не начал смердеть. Муж отправил голову Альбина в Рим для устрашения врагов в сенате. Скажешь, Север поступил излишне жестоко? Может быть, ты считаешь, что великий Цезарь был милосерднее? Не забывай только, что если бы победил Альбин, то и меня, и моих детей, и тебя, дорогая Меза, он тоже не пощадил бы.
Слова сестры заставили Мезу вздрогнуть.
Забыть грозные годы гражданской войны для нее было непросто, но снизойти до показного сочувствия и жалости к родной сестре, не скрывая иронии, она не решалась. Рассердить Августу до злопамятства было делом неосмотрительным, поэтому старшая сестра осторожно напомнила:
– Ты, дорогая моя, нередко намекала мне в письмах еще тогда, что Альбин давно приметил тебя как желанный объект для своих любовных забав. В то время ты осталась непоколебимой в своей добродетели, хотя Север был вдалеке от Рима, а ты изнемогала от одиночества.
– Да, все было именно так, – согласилась императрица. – Я не отвечала на его домогательства. Даже хотела пожаловаться на него мужу. А ты это, собственно, к чему?
Меза не смогла скрыть своего злорадства.
– И ты хочешь сказать, что, окажись победителем, Клодий Альбин тебя бы казнил, так и не воплотив в жизнь давнюю мечту овладеть тобой?
– Моим телом, может быть, и овладел бы, только не душой, а казнил бы после. Он добивался от меня большего, чем просто удовольствие. Он желал испытывать чувство власти надо мной, добиться моего послушания, но на это, и ты это знаешь, мало кто может претендовать. Просто он не был моим мужчиной. В нем не было той силы, которая могла бы подчинить меня. В глазах его я читала только похоть и высокомерие. Все остальное было ложным, даже его восхищение, и я это чувствовала. Всю свою жизнь я сама выбираю себе любовников, а цену себе я знаю. Может быть, я распутна с точки зрения каледонок из вонючей Британии, но я беру от жизни только то, что хочу. А потому, дорогая моя, христианские идеалы покорности мне чужды и даже ненавистны. Я ценю свое слово, свой взгляд на жизнь, а свое равенство с мужчиной защищаю и словом, и делом. С мужем моим мы жили по договору и не нарушили его до конца дней Севера. Правила римского брака – это равенство двух сторон и согласие жить в этом равенстве без ущемления чьих-либо интересов. Не всем благородным мужчинам Рима это по нраву, а этим иудеям и христианам в особенности. Марк Аврелий это тоже понимал и никому не позволял чернить имя жены свой Фаустины-младшей, признавая за ней свободу желаний и равенства.
– А любовь? – тихо, почти неслышно, произнесла Меза.
– Что? – переспросила ее сестра, отмахнулась от этого слова, как от назойливой мухи, и добавила: – Любовь оставим Овидию! Мы говорим о праве, дорогая. А эта упомянутая тобой чувственная категория не является категорией римского права. Ты знаешь, что Марий Максим, старый друг моего мужа, в последнее время поддался искушению попробовать свои силы в написании истории Рима и заваливает меня письмами с просьбой предоставить ему факты из моей личной жизни и жизни Севера. Клялся, что напишет правдивую историю жизни друга своего и наших с ним нежных чувств, а не панегирик усопшему императору.
Меза перебила сестру, будто вспомнила что-то очень важное.
– Представь, именно я сподвигла этого блистательного трибуна на написание подобного сочинения. Не знаю, насколько успешным будет его труд. Начал он с Нервы и Траяна. Действительно, ты права, он намерен продолжить традиции Светония Транквилла. Слышала я от твоих доброжелателей, что он весь в трудах, черпает вдохновение из прижизненных панегириков императорам и памфлетов против них, роется в государственных архивах, заблаговременно заручившись письменным согласием Севера, а сухую статистику цифр разбавляет занимательными подробностями жизни великих. Вот очередь дошла и до вас.
– И что же он пишет о друге своем и обо мне? – улыбка императрицы была самодовольной.
– Ты, может, и не знаешь, что я навещала его виллу в пригороде Рима жарким прошлым летом перед тем, как отправиться к вам в гости в Британию. Он поделился со мной своими соображениями по поводу того, что у твоего мужа в начале его правления были серьезные намерения в случае необходимости назначить Песцения Нигера и Клодия Альбина своими преемниками во власти. Однако Север изменил свои намерения именно после разговора с тобой, дорогая. Внимая твоим просьбам и заботясь о своих подрастающих сыновьях, он отказался от своих планов. Марий Максим также поведал мне о том, что сказал твой сын Гета тебе и отцу своему по поводу смерти многих римских сенаторов и детей Альбина…
Домна мрачно взглянула на сестру и дрогнувшим голосом спросила:
– И что, эти слова моего младшего сына им уже положены на папирус?
– Не знаю, – отвечала спокойным тоном Меза. – Может быть, он сохраняет это только в черновых записях. Кстати, сказал, что хотел бы обсудить с тобой свою книгу, как только ты объявишься в Риме и назначишь дату следующего собрания кружка твоих единомышленников.
Она замолчала и многозначительно взглянула на императрицу.
– Может, тебе известно, что именно этот новоиспеченный историк собирается поведать в своем творении? – теперь тревожный взгляд императрицы выдавал ее волнение.