Меза помедлила перед тем, как ответить.
– Известно, – сказала она. – Когда твой сын Гета узнал, что после победы под Лугдуном отец его намерен провести указ о наказании смертью всех, кто повинен в нагнетании атмосферы оскорбления величия здравствующего императора, и организовать конфискации их имущества в пользу государства, он сказал: «Значит, в Отечестве нашем будет больше таких, кого опечалит наша победа, чем тех, кого она обрадует».
На лице Юлии Домны проявились черты нескрываемого удивления.
– И это мог сказать мой малолетний сын Гета? Ты уверена? – с сомнением в голосе спросила она.
– Марий Максим сказал, что это подтвердил ему в беседе сам Гета.
Тем временем прислуга императрицы приступила к процедуре примерки любимого императрицей семирёберного парика.
– Нет-нет, – неожиданно заупрямилась Юлия Домна, – сегодня хочу с девятью рёбрами, пусть будет подлиннее.
Пока посылали за другим париком, императрице подвели глаза и накрасили губы. Юлия Меза не смела покидать повозку без согласия на то сестры, а посему стояла без движения, мешая прислуге исполнять свои обязанности.
– Знаешь, милая, – обратилась Юлия Домна к сестре, не поднимая накрашенных глаз, – мне в Риме очень понадобится твоя помощь. Мы должны сделать все возможное, чтобы примирить братьев и решить первоочередные государственные вопросы. Ты понимаешь, что нам надлежит поспешать. Времени мало. Вся процедура траурных встреч у наместника будет проходить в укороченном режиме. Я уже давно посылала в Лугдун людей с уведомлением. Мое присутствие в доме наместника будет и вовсе формально коротким. Все траурные мероприятия будут возложены на твои плечи. Помощником тебе будет Папиниан. Я же хочу уединиться и не желаю, чтобы меня потревожили.
Где-то совсем близко от повозки снова гортанно прозвучал отрывистый солдатский доклад преторианца Ульпия Квинтиана, известивший о приближении траурного кортежа к границе города Лугдуна. Услышав голос своего нового любимца и главного телохранителя, Юлия Домна загадочно улыбнулась сестре, что послужило знаком для Мезы покинуть повозку. Спускаясь со ступеньки, Меза услышала сказанные ей вслед слова императрицы:
– Завтра я пошлю за тобой, конечно, если буду в силах продолжать беседу. Ежели посыльного не будет, не беспокой меня, а приходи на следующий день уже без приглашения.
На протяжении всех двенадцати месяцев, что последовали за кончиной императора, его сыновья по возвращении из Британии не решались отлучиться из Рима куда либо хотя бы на один день из страха потерять влияние в государственном совете и поддержку своих сторонников в сенате. Главной же задачей для них было удержать нити управления городскими преторианскими когортами и грозными воинами II-го Парфянского легиона, который стоял лагерем всего лишь в пятнадцати милях от Рима по Аппиевой дороге в местечке под названием Альба. Там правами легата был наделен надежный боевой товарищ усопшего императора, бывший префект конницы Трикциан.
Из всех тридцати трех легионов императорской армии только II-й Парфянский, созданный самим Септимием Севером, стал по решению сената дислоцироваться на территории Италии. Тем самым, впервые в римской истории Север урезал Италию в правах, приравняв ее к остальным провинциям Великого Рима. Горячий поклонник и ученик Марка Аврелия, он, соблюдая древние традиции Рима, был вынужден провести значительные реформы в системе управления страной в целях укрепления экономического, военного и политического могущества государства.
Имея колоссальный опыт управления, пройдя все ступени гражданской и военной власти Рима, император Север достиг вершин народной славы и оставил своим сыновьям Антонину Каракалле и Гете богатства, каких за всю историю государства никто не оставлял своим наследникам или преемникам. По справедливости поделить власть и несметные богатства между сыновьями Севера оказалось делом далеко не простым. Великий римский юрист Папиниан и его прославленные ученики Ульпиан и Юлий Павел, а также друзья божественного Севера, в присутствии Юлии Домны, предложили юношам совместно разработанный план раздела империи на две равные части, по которому Антонину отходила вся Европа, а Гете – Азия с Антиохией и Александрией, достойными стать будущей столицей.
Однако до фактического раздела дело так и не дошло стараниями Юлии Августы. В конечном счете разделу подвергся только Палатинский дворец. Северо-восточная часть дворцовых сооружений отошла Гете. Антонин заполучил весь юго-запад, Юлии Домне полностью оставили весь новый дворец с термами, построенный ее мужем на юго-восточной оконечности того же Палатинского холма. Братья враждовали между собой люто и, во избежание кровопролитной резни в стенах Палатинского дворца, все переходы из одной части дворца в другую в конце концов были надежно заколочены. Если не считать государственных дел в совете или сенате, они старались нигде друг с другом не встречаться.
Гета в отличие от старшего брата продолжал вести свой размеренный образ жизни: днем он коротал время в своей дворцовой библиотеке или подолгу сиживал в гостях у близкого друга, Саммоника Серены, чья личная библиотека была больше, чем на Палатине, и насчитывала 62 тысячи книг. Еще одним его излюбленным местом также стали гостеприимные палаты Папиниана, где он постигал науку управления государством. А еще Гета любил посещать частые собрания своей матери, на которых можно было встретить всех достойных граждан империи, имеющих оригинальный взгляд на философию, искусство и литературу. Юноша слыл тонким знатоком местных вин, был гурманом восточной кухни и имел слабость к дорогой изящной одежде. Редко принимая участие в ночных оргиях, он ценил внимание красивых женщин, способных доставлять ему как чувственное, так и эстетическое наслаждение в том числе и танцами, за что щедро платил им, не жалея золота. Он был статен и обладал манерами в лучших традициях древних патрициев. В общем, Гете была уготована судьба яркого политика, и только легкое заикание в моменты особого волнения не позволяло ему преуспеть еще и в ораторском искусстве.
Антонин Каракалла был совсем другим. Он питал неприязнь к роскоши городской жизни и воздерживался от всех дорогостоящих излишеств, предназначенных лично для него. Весь год, что Антонин прожил в Риме, он откровенно скучал. Чтобы упражнять свое тело, он ежедневно занимался ездой на колеснице, благо, что дворцовый стадион, построенный еще Домицианом, при разделе Палатина между ним и Гетой, отошел ему, и он, совсем не опасаясь за свою жизнь, мог позволить себе подолгу пылить на биге по дорожкам стадиона. И вел себя Антонин совсем не как подобает императору, а скорее, как воин. Он был готов браться за любое, требующее физических усилий, дело. Любил ходить в тяжелые изнурительные походы, в которых сам носил за собой увесистое оружие, пренебрегая верховой ездой. Выносливость Антонина Каракаллы вызывала восхищение даже у бывалых легионеров. Он был необычайно скромен и позволял, чтобы к нему обращались не как к императору, а как к боевому товарищу. Даже на Палатине Антонин иногда собственноручно молол для себя зерно, замешивал тесто и пёк его на углях. Как правило, к себе в личную охрану он подбирал самых храбрых германцев и в свободное время от службы охотно вступал с ними в дружеское общение. Читать книг он не любил. Исключением был, пожалуй, только «Анабазис Александра» писателя Арриана. Эта книга для него была поистине священной, походы Александра Македонского он изучил досконально и желал быть похожим на своего кумира во всем. Став императором, Антонин повелел повсюду в городах установить изображение Александра или его статую в знак своей духовной связи с македонским царем – покорителем мира.
Каракалла мечтал только повелевать. Такие же планы вынашивал и его брат. Их отец, почивший год назад в канун февральских нон, завещал братьям прежде всего хранить дружбу. Всего остального, считал он, у них было с избытком: в храмах и хранилищах полно золота, государственные амбары трещат от хлеба и масла, границы надежно прикрыты. Но именно дружбы между сыновьями не было никогда, даже в детстве. Показной мир между ними сохранялся только молитвами и стараниями их матери, но чего ей это стоило, знали только ее боги и хранители – Изида и Серапис, чьи величественные храмы и статуи, воздвигнутые в Риме стараниями мужа, внушали уважение гражданам и страх иноверцам.
Светлый солнечный февраль возвещал о приходе весны, и воздух день за днем все больше наполнялся ароматами цветов. В Риме наступали долгожданные Паренталии. Так называемые родительские дни начинались по юлианскому календарю в февральские иды и считались днями общественного траура. В эти дни все римляне поминали умерших, украшали памятники цветами и венками, жгли лампады, на могилах оставляли бобы, яйца, соль и хлеб, возливая на землю, где покоились близкие, вино и воду.
В последний день траура, когда до мартовских календ оставалось ровно 9 дней, в Вечном городе отмечали государственный праздник Фералии, считавшийся последним днем родительской недели. В этот день должностные лица появлялись на глаза плебсу без знаков отличия, а римские высшие магистраты ровно на сутки слагали со своих плеч претексту. Запирались многочисленные храмы, исчезали с глаз горожан белоснежные тоги, окаймленные широкой пурпурной полосой, и всадники снимали с пальцев золотые кольца. В этот еще не совсем теплый день вечно праздный Рим становился серым морем плащей и шерстяных капюшонов. В народе их называли каракаллами. За любовь именно к этой одежде император Антонин Бассиан, деливший власть с родным братом Гетой на Капитолии, был тоже прозван в народе Каракаллой.
В праздничные Фералии после полудня солнце, и без того невысокое, начинало быстро клониться к закату. Оно слепило глаза прохожих и отражалось от золоченых бронзовых крыш многочисленных храмов, базилик и дворцов. Беломраморные высокие стены общественных зданий и портики колоннадных улиц, поглощая солнечные лучи, казалось, сами светились ярким светом. Мощные насосы поднимали вверх каскады сотен фонтанов, мелкие водяные брызги преломляли солнечный свет, образуя радуги, которые прятали свои многоцветные концы в водах голубых бас