Взрыв диких возгласов и неистовых воплей в цирке, до которого оставалось несколько сотен шагов, всколыхнул весь город. Волна мощного гула прокатилась по узким улицам Рима, приводя всех сограждан в трепет. Каракалла, вздрогнув, мгновенно понял, что это значило. Это его ненавистный брат и соправитель Гета появился в своей ложе, и громкое приветствие фракции «зеленых» заставило лицо Антонина исказиться гримасой. Не в силах унять волнение, он ускорил шаг, торопясь занять место в своей ложе.
«С ним что-то надо делать!» – непонятно отчего вдруг вспомнились Каракалле слова матери, относившиеся тогда к Плавциану. Антонин поежился, отдавая себе отчет в том, что мысленно повторил эти слова, но имел он в виду при этом отнюдь не старика-интригана, а…собственного брата Гету. Злоба к младшему брату перекосила его рот, и от своей решительности он содрогнулся. «Мать, во всем виновата только она. Она до сих пор не знает, как поделить власть между нами. Раздел империи на равные части пополам ее не устраивает. Значит, кто-то должен умереть. И это будет он! Юлия Домна мне обязана, ведь если бы не я, коротать бы ей бесконечные дни в изгнании где-нибудь на Липарских островах. Она должна меня понять, она поможет мне. Я уверен, она и простит меня, если…» Таившаяся еще недавно только в его подсознании, эта мысль обрела теперь форму навязчивой идеи и захлестнула все его существо, притупив даже беспокойство по поводу начинающихся ристаний.
Антонин размашисто шагал к Большому Цирку, полный тревожных дум, и даже не ощутил, когда слуги надели ему на голову тяжелую золотую зубчатую корону. Именно ее носил незадолго до смерти отец. Приближаясь к монументальному зданию Циркуса Максимуса, Каракалла невольно восхищался величием наложенных друг на друга трехэтажных аркад, облицованных мрамором. Такое архитектурное решение напоминало амфитеатр Флавиев, громада которого была так любима римлянами. Но колоссальных размеров Большой Цирк, превосходивший амфитеатр Флавиев в несколько раз, потрясал граждан города и размером, и декоративным оформлением. Под кровлей мраморных аркад цирка разместились лавочники, торговцы пирожками и жареным мясом, астрологи и проститутки.
Большой Цирк. Рисунок: Санчурский Н. Краткий очерк римских древностей. СПб, 1897. С. 14
Появление Каракаллы на публике в своей ложе, огороженной от брата всего лишь невысокой деревянной стенкой, обложенной разноцветными шелковыми подушками, вызвало буйный восторг во фракции «синих». По трибунам прокатился стон. Личное присутствие августейших лиц поднимало градус эмоций и вызывало трепет в римской толпе. В хаосе переполненных трибун, вместивших четверть миллиона зрителей, не было видно ни скамей почерневшего мрамора, ни ступеней, ни перил. Каждый, кто хотел достать себе место в цирке, пришел сюда с восходом солнца. Кутаясь в шерстяные плащи, зрители ждали весеннего тепла. Но лучи утреннего февральского солнца пока не могли пробиться вовнутрь чаши Большого Цирка, чтобы обогреть продрогших любителей скачек, они лишь скользили с холмов Квиринала по высоким арочными стенам и касались верхушки обелиска Рамзеса II, стоящего в самом центре цирковой «спины» бегового поля.
Наконец в какой-то момент заостренный и покрытый золотом пик иглы обелиска, привезенный еще Августом из покоренного Египта, начал отражать лучи на трибуны, а скульптура горящего факела, установленного на самой его оконечности, также сделанная из золота, загорелась на солнце, будто превращая обелиск в горящую свечу. В это мгновение набожные римляне встали с мраморных скамей и, простирая руки к небу, благодарили Богов за счастье лицезреть предстоящие ристания. Как только солнце начало освещать беговое поле, председательствующий на Играх курульный магистрат и его представительная свита приступила к своим обязанностям.
На верхних ярусах переполненных трибун молодые люди обоих полов и разных сословий, перетасованные волею случая, имели приятную возможность познакомиться друг с другом. Не зря Овидий в поэме «Искусство любви» советовал своим ученикам посещать цирк, ведь здесь, в цирке, томные прелестницы искали себе мужей, а ветреницы – приключений. В секторах, где места были расположены ближе к беговому полю, переливаясь многоцветием праздничных туалетов, собирались изумительные красавицы из тибрских дворцов. Пышность нарядов, блеск драгоценных камней, опахала из павлиньих и страусиных перьев, аромат благовоний – все это создавало атмосферу грандиозного праздника. Но чувства дружбы и семейственности, любовь к Отечеству и благородная набожность отступали на второй план, когда вставал вопрос, победят ли на скачках «зеленые» или «синие». Великий Плиний, про которого римляне говорили, что он знал почти все, в письмах, адресованных своим друзьям, выражал недоумение по поводу того, что тысячи мужчин, которых никак было нельзя отнести к разряду римской черни, забывая обо всем, вновь и вновь фанатично следят за мчащимися по полю лошадьми с колесничими и безоговорочно преданы тряпке цвета своей партии. Население великого Города было поделено на 4 части, а точнее на 4 цвета: белый, зеленый, синий и красный, и каждый гражданин с рождения и до гробовой доски был предан своей партии, фракции, а точнее тряпке, как называл все это Плиний-младший, историк, писатель, близкий друг великого императора Траяна и один из очень немногих римлян, кто никогда не посещал цирка.
Святость религиозной церемонии была соблюдена по всем канонам римских религиозных обрядов. В самом цирке, возле триумфальной арки в три проема, установленной в честь победы Флавиев над иудеями, прошла традиционная торжественная помпа[22]. Возбужденная публика со страстной одержимостью спешила заключать первые пари.
Едва предводители фракций заняли свои места, как распахнулись ворота, откуда появились беговые колесницы, раскрашенные в четыре цвета представленных к ристаниям партий. Дрожащие от нетерпения великолепные лошади с подвязанными хвостами и вплетенными в гривы лентами спешили занять на старте свое место согласно жребию. Возничие колесниц, одетые в туники с короткими рукавами, каждый на свой манер были сплошь по телу обвиты защитными ремнями. На их головах были надеты одинаковые гладкие кожаные шлемы, на поясной ремень каждого крепился острый кривой нож. Возничие демонстрировали возбужденной публике свое видимое спокойствие.
Каракалла и Гета почти одновременно из своей императорской ложи подали знак к началу первой скачки на бигах[23]. Под звуки длинных труб сигнал к старту давал председательствующий на играх еще совсем молодой, но уже облаченный властью квестора магистрат. Им был сын прославленного префекта претория юриста Папиниана, одетый для такого случая в яркую, расшитую перламутром тогу. Он стоял на видном всем постаменте, опершись, как старец, на посох из слоновой кости. Голова его была увенчана увесистой, сверкающей золотом короной, которую, чтобы та не сдвигалась на лоб, поддерживал стоящий за его спиной раб. Молодой квестор, ведавший сенатской казной, пожаловал свои деньги на эти богатые зрелища, поэтому, согласно римской традиции, именно он и давал сигнал к старту, бросая на арену у меловой черты белую салфетку.
Предстартовая гробовая тишина, воцарившаяся в цирке на короткое время, была взорвана воплем трибун, возвестив всему городу, что скачки начались. Одновременно, подняв тучу пыли, рванули вперед шестнадцать коней, запряженных в колесницы по два. Две колесницы, заявленные в заезде от одной конюшни, первоначально разобщенные на песчаном поле согласно жребию, отчаянно искали друг друга в пыли, чтобы уже в свой первый прямой беговой отрезок до веховых столбов занять правильную позицию, определенную планом на гонку, утвержденному предводителем фракции на все семь кругов.
Антонин Каракалла, всегда эмоциональный на ристаниях, страшный в гневе и непомерно радостный в счастливые минуты, теперь источал ледяное равнодушие. Мысли его были далеки от гонок. Он не сидел как брат, обложивший себя шелковыми подушками, а, скрестив руки на груди, все время стоял и медленно, как философ, поглаживал короткую бороду. Стеклянный взгляд Антонина был затуманен, тогда как издали лицо казалось одухотворенным. Высоко подняв голову и оглядывая переполненные трибуны, он увидел мачеху, сидящую среди друзей на открытой верхней веранде дворца Севера на Палатине, которая как бы нависала над цирком, и сразу опустил голову, прикрывая глаза ладонью. Каракалле казалось, что Юлия Домна, обладая поистине колдовской проницательностью, с одного взгляда была способна разглядеть в дружелюбной улыбке пасынка кровавые намерения, тем более, что план его был настолько прост, что он сам не сомневался в реальности его осуществления. Дело было за малым: заставить ее уговорить брата прийти на встречу с ней без охраны и в благостном настроении. Каракалла был уверен, что при ее желании Гета полностью ей доверится и потеряет бдительность.
С тех пор, как братья стали враждовать между собой в открытую, не стыдясь народного пересуда, вдовая императрица не появлялась в священной ложе на Палатинском склоне Большого Цирка. Она не появлялась там даже после пятого часа, когда игры прерывались на дневную трапезу, предпочитая оставаться во дворце и смотреть на ристания через широкие арки в верхних комнатах своих друзей-софистов или вольноотпущенников, которых сама расселила рядом с собой для душевного спокойствия. Каракалла с нетерпением ждал, когда гонки на бигах прекратятся и начнутся приготовления к ристаниям на квадригах. Тогда у него появится время, чтобы вполне безопасно для собственной жизни пройти во дворец через главный вход и подняться в покои матери, где он мог бы получить у нее аудиенцию в спокойной неофициальной обстановке.
Постоянно длительные приготовления императрицы для выхода в народ вызывали у Антонина раздражение еще с детства, и он редко обременял себя ожиданием встречи с матерью для короткого вежливого приветствия с поцелуями, и покидал покои Августы в ярости, так и не дождавшись ее. Но в тот день все складывалось для него так, как он замыслил. Как будто Богиня Фортуна, которой он неистово поклонялся, дала ему на все это свое благословение.