— Мам, как-то того… не по себе как-то… Про войну много читала, но то были книги…
— А я вас сейчас развеселю! Вот, слушайте. Жили мы, конечно, голодновато — даже милостыню приходилось просить, но время от времени мне удавалось зарабатывать у немцев немного супа.
— Это как?
— В нашей семье все хорошо пели, особенно — мама. Ну, и я вслед за ней выучила «Катюшу». Вот ее-то и распевала для немцев. Причем пела так:
Разрывались головы и туши,
Поплыли туманы над рукой,
Это наша русская «Катюша»
Немчуре поет за упокой!
Кто-то из старших друзей-мальчишек сочинил, а я, бедовая головушка, не боялась петь. Немцы, понимая в песне одно только слово, восклицали: «О, Катюша!» и кто-нибудь давал доесть суп из своей тарелки. Ела. Голод — не тетка…
Рассказчица вдруг замолчала. На этот раз никто этого молчания нарушать не хотел — сидели, думали каждый свое. Но Васенка долго молчать не умела:
— А вы знаете, один немец мне ведь и жизнь спас!
— Фашист? Спас русскую девчонку? — не поверил никто из сидящих за столом.
— А вот… Было это в сорок третьем году. Наши наступали. Бои шли уже где-то рядом, и одна бомбежка так сильно испугала меня, что я заболела. Мама говорит: перестала говорить, есть, спать. Что делать? Завернула она меня в пальто (дело к зиме шло) и — деваться некуда — понесла к немецкому доктору. Шла и мучилась: что там, в больнице, со мной сделают? Зверствами немецких военных мы были сыты по горло. А доктор?..
И вот представьте — ихний доктор взялся меня лечить. Причем не отходил от меня до тех пор, пока я не пришла в себя: заговорила, попросила есть. Тогда он сказал маме через переводчика: «Ваша девочка может прожить сто лет, а может умереть завтра. Как Бог распорядится».
Ну, как вам эта история? А была еще и другая. Доит однажды мама корову. А немецкий солдат стоит в дверях, ждет молока. Мама зубами скрипит: «У, фашист проклятый… У меня ребенок только из больницы, а я все молоко тебе отдам. И чего вам не жилось у себя дома? И чего свалились на нашу голову?». А немец вдруг и говорит по-русски: «Вы осторожней. Хорошо, что все это я слышал, я умею молчать. А если кто другой?». Через какое-то время он опять приходит к нам. Мама обмерла: ну, наверно все-таки расправляться пришел. А тот вынимает из сумки буханку хлеба и кулек конфет…
Васена чуток помолчала. Потом спросила задумчиво:
— А, робяты? Среди фашистов — и то люди были. А среди этих, что теперь пришли на нашу землю — среди них есть? Если есть — что же они нас не слышат? Вроде на одном языке говорим — на русском.
— А говоришь — в политику не лезу, — укорил сын Васену.
— Эх, сынок… Когда надо нашими руками врага бить, землю пахать — это политикой не считается. А как мы захотели эту землю спасти — так сразу «политика». А то мы не знаем, что от этого никеля нашим кормильцам-черноземам придет конец? Что вода в наших речках будет отравлена? Им что — они по заграницам разъедутся, у них денег хватит. Сами уедут, и детей своих увезут. А наши дети? Внуки, правнуки?..
Дочь, а ты что молчишь? Разве я что не так говорю?
Надежда, и впрямь сидевшая в некотором отрешении, обвела глазами всех сидящих за столом.
— Я думаю, мам. Не могу считать себя человеком в полном смысле слова верующим, но думаю, что Господь недаром все это попустил. Заслужили.
— Чем? Тем, что в войну мучились? Что работали от зари до зари? — не согласилась Васена.
Дочь упрямо нахмурилась:
— Может быть, Господь испытывает нас на прочность.
— А вот с этим соглашусь! — охотно пошла на попятную Васена. — Он испытывает, а мы того испытания не выдерживаем. Народу сегодня на площади было немало, но могло быть и больше. Так ведь работающим пригрозили: пойдете на митинг — уволим. А я думаю так: одного, двух, трех, десяток — уволят, да. А если все пойдут? Всех ни в жизнь не уволят — кто им тогда работать будет? А если наш возраст взять… многие от дивана зады не хотят отрывать. Мы-де пенсионеры, нам все одно долго не жить. Да и дел дома у нас полно. Огород, к примеру. А что огород, если кислотный дождик сверху польется? Все живое скукожится, все на нет сойдет. Над всей землей крышу не построишь.
От тяжелого разговора все, кажется, приустали. Почувствовав это, внучка сделала попытку увести его в другую сторону:
— Бабуль, а когда ты там в последний раз была?
— Где?
— На родине. В Коротояке.
— Давно. Мама еще живая была. И отец. Они и упросили нас, своих детей: свозите да свозите в родное село! Может, в последний раз родным местам поклониться придется. Наняли мы машину, приехали. Нашли место, где родительский дом, сожженный фашистами, стоял. Потом расстелили скатерку, вынули припасы, стали закусывать да вспоминать. Отец на что неразговорчивый был, и то разговорился. Про войну говорил, да как в бои ходили, да как фронтовых друзей-товарищей хоронил. «Знаете, почему мы победили? — спросил. — Потому что весь народ стал, как один человек». А мама рассказала про немца-доктора и того, что хлеб с конфетами нам принес. Стали думать: почему так? Одни убивают, другие стараются спасти. Мама вдруг возьми и скажи: «Господи, помири нас всех!».
… Утром гости засобирались домой. На улице еще больше похолодало. Василиса вышла провожать гостей в том же вязаном платке, тех же мужниных сапогах. Обнялись, расцеловались.
— Мам, ты все-таки того… не слишком-то активничай…
— Ладно-ладно… Себя берегите. Я что…
Когда все уселись, наконец, в машину, Олег поспешил включить отопление. По салону пошло благостное тепло. Стало уютно. Возникшего легкого, может быть, даже праздничного настроения не могли испортить даже обложившие небо тяжелые, набухшие близким снегопадом тучи. Но Ольга зачем-то вдруг сказала:
— Странные люди — взрослые. Все вроде бы понятно, а вы не можете договориться между собой.
— Понимаешь, малыш, — неожиданно быстро и серьезно отозвался Олег, — когда речь идет о больших деньгах, у тех, к кому они должны прийти, заклинивает мозги. И совесть. Заклинивает на этих самых деньгах. И тогда они ради них готовы на все.
— На что — на все?
— На обман, предательство, даже убийство.
Надежда тронула брата за рукав:
— Олег, зачем ребенку-то…
— Да надоело бояться! И молчать. Мать вон в каких годах, и то не боится.
— Но если они готовы на все, — с неожиданной настойчивостью продолжила тему юная пассажирка, — значит, надо и против них — войной!
— И надо бы войной, да ведь новой крови не хочется! Про революцию тысяча девятьсот семнадцатого года знаешь? Проходили? А про Отечественную войну тебе баба Василиса хорошо рассказала. Столько ее было пролито, кровушки, что новой уж неохота. Вот только почему они, скоты, этого не понимают?!
— Олег, Олег, — опять тронула брата за рукав Надежда. — Попридержи коней…
Чтобы перевести разговор на другую тему, она принялась рассказывать о том, что перед поездкой заглянула в интернет — давно хотелось узнать, а накануне дня рождения тем более, что означает мамино имя. И узнала. Оказалось примерно так: покладистость не относиться к достоинствам Василисы: уж если она что решила, пытаться переубедить ее — только терять время. Зато носительница этого имени всегда готова прийти на помощь. При этом она интуитивно чувствует, где и когда эта помощь нужна.
— Ну, разве это не портрет нашей мамы, Олег?
— Причем абсолютно точный. Дело только в том…
Олег потянулся за сигаретой, но, оглянувшись на пассажирок, решил обойтись без курева.
— Дело только в том, — продолжил он свою мысль «насухую», — что ей действительно много лет. И ее пора бы уже сменить на посту.
— А он нужен — этот пост? Как же тогда «Господи, помири нас всех»?
— А так, что у вас, взрослых, помириться без этой помощи просто не получится. Уж если вы спорите между собой…
Олег, занятый вождением, только на секунду, боковым зрением, глянул на племянницу. Зато Надежда смотрела на внучку, не отрываясь.
— Слушай, — сделала она неожиданное даже для себя самой заключение, — а тебя ведь не правильно назвали. Ты тоже — Василиса.
За окном машины бежали, роняя последние листья, тополя и березки. Еще не тронутые химической отравой. Еще живые…