— Извините, — вежливо сказал вошедший, дотронувшись рукой до фуражки, — извините, — повторил он, — но мы стучали… Дело в том: из тюрьмы бежал важный преступник… Следы привели сюда…
Она беззвучно, глухо, как бы откуда-то издалека, спросила:
— Что сделал этот человек?
— Он известный вор-рецидивист… и многократный убийца.
Казалось, она вздрагивала при каждом слове обвинения, но стояла прямо, неподвижно, с мертвенно-спокойным лицом, и как будто к чему-то тайно прислушивалась. Но в глазах ее было что-то до того страшное, что жуткое чувство овладело вошедшими, они стояли безмолвно, не шевелясь.
Человек с фонарем повторил:
— Следы привели сюда.
Она продолжала смотреть на него взглядом невидящим и мертвым. Тогда он пожал плечами и подал знак, указав на ширму. Внезапно она метнулась с места и загородила ширму.
— Там… моя уборная.
Но человек вежливо отстранил ее.
— Наш долг…
Толпа кинулась за ширмы.
Она закрыла глаза.
И так осталась.
Дом наполнился шумом поисков, странно, жутко ожил. Где-то вблизи завязалась борьба. Борьба была упорная, молчаливая, но недолгая. Упали ширмы, с треском повалился ночной столик, что-то со звоном разбилось на мелкие куски.
Она даже не повернула головы.
Знакомый голос зло прокричал:
— Ну ладно, проиграно сражение. Вяжи. Только дай мне старухе слово сказать.
Задвигались, шаркая, топая, как бы во тьме, в страшной вечной тьме. Она не видела их. Она видела лишь протянутую руку и в ней… крестик… давно знакомый ей, страшно знакомый серебряный погнувшийся крестик… с тайным значком, который она когда-то спешно сделала.
— Возьми… на память, матушка, мне уж не к чему!
И крестик перешел в ее руку.
Кто-то тихо спросил:
— Вы знаете этого человека?
Она молчала.
Вокруг нее веяла жуткая тайна, и люди как бы слились со тьмою, неподвижные, ждущие ответа ее. Но были они для нее как призраки сна. Она не слышала их и они не дождались ее ответа. Тишина заколыхалась, как бы от движения прячущихся теней. Шаги замолкли вдали, утонули в черной тьме. И тишина снова пришла в спокойствие. Только ветви деревьев скребли по стене, царапали в окна… и временами дождь начинал робко стучать в оконные стекла.
Внезапно в пустынных комнатах послышался глухой шум паденья.
…Наутро старуху Николаеву нашли мертвой на полу ее комнаты, с крепко зажатым в руке серебряным, погнувшимся крестиком…
Федор Зарин-НесвицкийКОШМАР
Илл. В. Сварога
Был знойный день.
Лошаденка устало плелась по узкой проселочной дороге; таратайка подпрыгивала на ухабах. Хотелось вытянуть ноги, развалиться и вздремнуть. Но таратайка была узенькая, сиденье низкое, так что мои колени чуть не подпирали подбородок.
Я снял шашку и большой револьвер Нагана, висевший через плечо, и положил их в ноги. На мне осталась только сумка с восемнадцатью тысячами, с которой я ни на минуту не разлучался. Это были полковые деньги, полученные мною сегодня утром из казначейства в городе. Я исполнял обязанности казначея.
Наш полк был расположен верстах в тридцати от города.
Зной становился нестерпимым. Меня совсем разморило, тем более, что ночь почти не пришлось спать. Я встретил вчера в городе знакомых драгун и мы чуть не до самого утра играли в карты и пили.
Мой ямщичок тоже, по-видимому, где-то уже «зарядился» и раза два чуть не вылетел на ухабе.
До ближайшей почтовой станции было еще верст пять.
Справа тянулись необозримые поля желтеющей ржи, налево — густой лиственный лес, который так и манил под свою сень, в свежую прохладу.
Я не вытерпел. Мне захотелось хоть немного расправить затекшие ноги.
Я приказал ямщичку остановиться.
— Отдохнем, приятель, — сказал я, — покури, полежи, а я немного поброжу по лесу.
Он с видимой радостью согласился на мое предложение.
— Заснет, бестия, — подумал я, — ну, да тем лучше. Не скучно будет ждать меня.
— Да не разлеживайся, передохни малость и поезжай шажком вдоль леса, — приказал я, — а я пойду лесом. Да смотри, я оставил в таратайке шашку и револьвер — не потеряй.
— Зачем терять, — лениво ответил он, — не первый раз с господами езжу. Я малость посижу, а там и нагоню ваше благородие. Не извольте сомневаться.
— Ну, ладно, — ответил я.
Темная прохлада леса охватила меня. Я решил пройти немного в глубь, не теряя из виду пути. Но лес был густой. Не сделал я в его глубину и ста шагов, как уже след потерял из виду.
— Все равно, — подумал я, — я знаю, в какой стороне дорога, и пойду параллельно с ней.
Я шел довольно долго, не замечая времени, наслаждаясь тишиной и прохладой роскошного леса.
Но усталость брала свое. Я остановился на уютной поляне и решил выкурить папироску.
Растянувшись на густой мягкой траве, я с наслаждением закурил. Я лежал на спине. Сквозь узорную листву голубело небо. Чирикали какие-то птички. Шелест листьев, легкий треск кузнечиков, щебетанье птиц… все таинственные голоса леса напенили дремоту… Я незаметно задремал…
Чьи-то шаги, голос, потом прикосновение к моему плечу разбудили меня.
Я мгновенно пришел в себя и сел, предварительно нащупав, на мне ли сумка.
Передо мной стоял корявый мужичонка.
— Жив, значит, — проговорил он, широко улыбаясь. — Прости, значит, барин, — продолжал он, — а то лежишь тут, рот раскрыт… и тихо, ровно не дышишь.
— Ну, я думаю, нечасто здесь увидишь мертвое тело, — ответил я.
— Не скажи, — ответил мужичонок, — в мае как-то наткнулись мы… подрядчик тутотко лежал. Спервоначалу подумали, спит… А глядь — не дышит…
— С чего же это? — полюбопытствовал я.
— Фершал сказал, будто толст очень, а по-нашему не иначе, как задушили, — ответил он.
— Как надушили?! — воскликнул я, — а доктор был?
— Какой такой доктор! — махнул рукой мужичок. — Фершал позвал урядника, к доктору бумагу только тот подписал. Становой был, еще какой то барин. Ну, посмотрели бумагу и говорят — от полноты умер. У него племянник в городе… Так, сказывают, очинно даже обрадовался. Тут ему и лесопилка и торговля мелочная и дом… А только что беспременно удушен, не иначе…
— Ну ладно, — ответил я, — я то заспался, и как на дорогу попасть — не знаю, кажется, туда?..
Я взглянул на часы. Оказывается, я проспал около трех часов.
— Туда-то-туда, — произнес мужичок, — я сам оттуда. Только идти-то до дороги версты три, а до станции по дороге еще пять… Вот оно что! Да постой, не твоего ли я встретил, Ваньку рябого? Он все аукал, аукал, — говорит, — барин в лес пошел, а у меня поклажа его… Так, говорит, поеду на станцию, там и оставлю имущество, значит.
Я чувствовал себя очень скверно. Идти пехом восемь верст!
— А нельзя ли, где лошадей добыть? — спросил я.
Мужичонка снял шапку и почесал в затылке.
— До моей деревни верст семь, — ответил он, — а тут (он словно замялся) версты не будет до помещицы, барышни Крутогоровой. Там лошади найдутся… Да только…
Он замолчал, на его лице промелькнуло какое-то странное выражение…
— Да что только? — спросил я.
— Чудно, — произнес он — давно живет здесь, а как неприкаянная. Ни к ней никто, ни она к кому. Гордая, — добавил он.
— А что, молодая она? — спросил я.
Он помолчал немного с тем же странным выражением лица.
— Ишь, молодая, — наконец ответил он, — смуглявая такая, нос птичий. Ну, да теперь светло, — вдруг неожиданно закончил он.
Меня, помню, поразило такое неожиданное заключение.
— Где же ее усадьба? — спросил я.
— А вот, иди по этому оврагу, как кончится, значит, направо до первой поляны, там еще дуб поломанный, а потом через поляну напрямки — там уж сам увидишь. Да ты того, все же остерегайся…
— Чего? — спросил я.
Он с испугом оглянулся вокруг.
— Может, все пустое, значит, — начал он, — а только болтают, будто у барышни того…
— Что того? — допытывался я.
— Смутно все, сердешный, — ответил он, — кабы темь была — прямо сказал бы, — не ходи туда.
«Какой вздор, — подумал я. — Что он хочет сказать?»
Но, несмотря на мои расспросы, я ничего не мог добиться больше; мужичонок твердил одно, что теперь светло и советовал торопиться.
Я поблагодарил его, дал ему полтинник и пошел по указанному пути.
Признаюсь, меня очень интересовала эта отшельница глухой усадьбы.
На высоком холме возвышался старый барский дом. Колонны уже облупились. Некоторые балконы скосились, часть окон была выбита. Было заметно, что дом клонится к разрушению. Но все же он производил величественное впечатление со своими башенками, бельведерами и вызывал печальные воспоминания и картины когда-то кипевшей здесь грешной, бурной и роскошной жизни…
Жуткое безмолвие встретило меня на широком, заросшем дикой травой дворе.
— Однако, — подумал я, — какие же и где здесь лошади?
Какой-то угрюмый рыжий парень встретил меня во дворе.
Я попросил провести меня к барышне.
Он хмуро взглянул на меня и ткнул пальцем по направлению к когда-то, должно быть, роскошному подъезду.
Львы у подъезда имели теперь жалкий вид. Лапы были отбиты. Колонны облупились, ступени покосились…
Я прошел в вестибюль. Та же картина разрушения. Потрескавшаяся живопись на потолке и стенах, изношенный ковер на лестнице… грустно и жутко… Но стариной дикой и прекрасной веяло от этих старых стен.
Медленно и неловко, с каким-то жутким чувством, словно среди призраков, я подымался по лестнице…
Чувство неловкости вызывалось отчасти тем, что на мне не было привычного оружия.
Штатскому это трудно понять, но каждый военный в форме будет чувствовать себя неловко и непривычно, если он без шашки. Вроде того, как штатский без галстука.
На верхней площадке лестницы показалась высокая женская фигура… Я не успел разглядеть ее, она сейчас же скрылась. Я заметил только необыкновенный для женщины рост, широкое скуластое лицо и злобный взгляд под нависшими бровями, да подоткнутый передник.