Она встает и направляется к арбитру, чтобы попросить его расставить зрителей пошире. Он идет ей навстречу, зрители расступаются – но ненадолго. Им плохо видно издали, и они опять начинают понемногу приближаться.
– Будьте так добры! Вы же видите, что отвлекаете ее!
Подумаешь – строй пешек! Я должна найти в нем слабое место. Его не может не быть.
Бегут минуты, у нее крепнет чувство, что противница ее душит, хотя сохраняет на лице непроницаемое выражение.
Моника предпринимает атаку слонами, но результат плачевен: одного из них она теряет.
Одна из наступающих пешек добирается до заднего ряда – и превращается во второго ферзя!
Это уже катастрофа. У черного короля не остается ходов. Ситуация отчаянная.
– Шах, – говорит блондинка с сине-бирюзовыми глазами.
Она не подает виду, что довольна, изображает напряженное ожидание, как будто ее смертельный удар можно как-то парировать.
И тем же беспечным тоном добавляет:
– Шах и мат.
Моника встает, чтобы пожать ей руку. При рукопожатии ее окатывает волна противоречивых чувств. Девочки-подростки сверлят друг дружку глазами.
Внезапно Моника Макинтайр дергает победительницу на себя, та не удерживается на ногах и падает. Моника прижимает ее руки к полу коленями, впивается пальцами в ее шелковое горло и давит что есть силы.
Николь О’Коннор чувствует, что у нее пережата трахея. Но, даже лишенная кислорода, она не паникует, даже не злится.
Она не сводит взгляд со своей мучительницы.
Что за прекрасные серебристо-серые глаза! Настоящие зеркала!
Раз уж выпало погибнуть от рук убийцы, пусть уж это будет эстетически безупречная особа.
Николь даже выдавливает подобие улыбки, хотя в ее легкие больше не поступает кислород, в груди нарастает нестерпимое жжение.
Ну вот, всем моим партиям настал конец. Мне всего двенадцать лет, а жизнь уже подошла к концу, потому что я выиграла в шахматы у девочки, страдающей, вероятно, психическими отклонениями.
Происходящее похоже на замедленное кино. Николь больше ничего не слышит, люди вокруг беззвучно открывают и закрывают рты.
Какой-то человек тащит девочку с серебристыми глазами назад, та разжимает пальцы на горле Николь. Она видит над собой отца, он вне себя, что-то выкрикивает, но она не слышит ни звука.
Контраст между выражением лица надрывающегося отца и глубокой тишиной так велик, что она против воли улыбается.
Наверное, он спрашивает, как я себя чувствую. Так волнуется, бедняга. Наверное, он действительно меня любит.
Уголком глаза она видит напавшую на нее девчонку, которую держат сразу несколько человек, как дикого зверя, с которым в одиночку не справиться.
Она не любит проигрывать. Видать, она очень несчастна, раз так рисковала ради какой-то шахматной партии.
Над Николь склоняются какие-то люди, каждый что-то советует, другая группа крепко держит дикарку, чтобы не сбежала.
Бедняжка! Думаю, при похожих обстоятельствах я могла бы поступить, как она.
Наблюдать за неозвученной замедленной сценой очень забавно.
Все на взводе, кроме меня. Наверное, это потому, что я зависла между жизнью и смертью. Не скажу, что это неприятно, просто… непривычно.
Появляется бригада медиков, всех оттесняет и приступает к оживлению пострадавшей. Ей делают искусственное дыхание.
Она еще не начала моргать, лицо врача, одной рукой зажимающего ей нос, то удаляется, то, когда он припадает ртом к ее губам, приближается вплотную. Она чувствует его дыхание, его усики щекочут ей нос.
Потом, если я выживу, мне бы хотелось быть с мужчиной, похожим на него. Главное, предупредить его, чтобы не ел лук, прежде чем меня целовать.
Второй врач давит ей обеими ладонями на грудную клетку.
Этот не так красив, но мне нравится, когда он касается мой груди. Мне вообще нравится такой неглубокий контакт.
Сцена повторяется без конца. Ей зажимают нос, дуют в рот, сдавливают грудную клетку. Люди вокруг склоняются над ней и шевелят губами, произнося слова, которых она не слышит.
Дыханию изо рта в рот свойственен свой ритм, примерно как в песне Be Gees – Stayin’ Alive. Знают ли об этом спасатели? Они что, давят мне на грудину, мысленно напевая эту всемирно известную мелодию?
Наконец воздух врывается ей в легкие, вырывается, врывается опять, сердцебиение возобновляется. Все присутствующие дружно переводят дух.
Выходит, я не умерла.
Звуки тоже возвращаются, пока что немного искаженные. До нее доносятся восклицания: «Она дышит?», «Сделайте что-нибудь, не дайте ей умереть!», «Что за бес вселился в другую девчонку?»
От всех этих фраз нет никакого проку.
Сильные руки поднимают ее, кладут на носилки, носилки задвигают в фургон «Скорой помощи», которая увозит ее под вой сирены.
Зачем весь этот бесполезный шум?
Медсестра присоединяет к ней датчики, чтобы наблюдать за ее сердцебиением.
Глупости, это лишнее, я осталась жива.
Рядом отец, он сжимает ей руку и кипятится:
– Я обращусь к свои лучшим адвокатам, родителям этой чертовки придется дорого заплатить. Поверь, сидеть ей за решеткой!
Николь пытается ответить, но голосовые связки еще не слушаются.
Нет, мне бы этого не хотелось – думает она.
Папа ошибается. Я отомщу, но не сейчас, адвокаты ни при чем, и моя цель будет, конечно, не в том, чтобы сшибить денег.
Я найду способ гораздо, несравненно лучше.
Как только ко мне вернется дар речи, я скажу папе, что не хочу суда, не хочу, чтобы он что-либо против нее затевал. Теперь моя очередь действовать.
И произойдет это тогда, когда я захочу, и так, как я захочу.
Успокойся, папа… Эта бешеная дорого мне заплатит. Она не уйдет безнаказанной.
«Происшествие на чемпионате мира по шахматам в Рейкьявике. После матча Фишер – Спасский проводились соревнования на звание чемпионки мира в женской молодежной категории. В полуфинале одна из его участниц в группе не старше 12 лет схватила за горло свою соперницу, сверстницу, и попыталась задушить. Похоже, она попросту не смогла смириться со своим поражением. Жизни потерпевшей ничего не угрожает».
Женщина-психолог опускает газету. На носу у нее тонкие очки, на подбородке большая бородавка, из которой торчат три волоска. Моника Макинтайр, сидящая напротив нее вместе с матерью, не может оторвать от бородавки взгляд.
– Моя дочь не впервые применяет насилие к своим сверстникам и сверстницам, – признается Джессика.
Психолог понимающе кивает.
– Хочу услышать твою версию, Моника. Что произошло?
– Эта девчонка душила меня своей манерой игры, вот я и заставила ее пережить то же самое.
Это сказано как нечто само собой разумеющееся.
– Мне очень жаль, Моника, сама я в шахматы не играю, но… Скажи, душить кого-то в игре и по-настоящему – это не одно и то же, ты согласна?
Она хочет принудить меня к согласию с ее представлениями.
– Когда вы научитесь играть, мэм, то сами убедитесь, что шахматисты испытывают очень сильные чувства, даром что перед ними всего лишь деревянные фигурки на клетчатой доске. За игрой я теряю вес. Чем не доказательство, что происходящее в шахматной партии – естественный процесс, сродни тому, что происходит у нас внутри?
Психолог остается при своем мнении.
– На этих чемпионатах Моника не единственная, кто страдает физически, – вступается за дочь мать. – Доказано, что за день соревнования шахматист может потерять до килограмма веса, склонные сильно переживать худеют еще больше.
– И тем не менее, юная мисс, вы отдаете себе отчет в вашем поступке? Вы напали на соперницу. Если бы не вмешательство зрителей, вы бы, похоже, не остановились.
Моника вздыхает.
Смехотворно, когда о тебе судит кто-то глупее тебя самого.
Психолог поворачивается к Джессике.
– Так вы говорите, что у нее случаются приступы агрессивности даже не за шахматами?
– Она, бывает, откалывает удивительные номера.
– Граничащие с убийством?
– Ей тяжело находиться в коллективе, а тем более в толпе. А там вокруг нее была куча людей, из-за этого все и произошло…
– Это правда, Моника?
Девочка-подросток утвердительно кивает и добавляет:
– Я вообще не выношу людей.
Психолог вопросительно приподнимает бровь.
– Как это?
– Мне бывает хорошо только одной. В присутствии других у меня угнетенное состояние. Недаром говорят: «Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало».
– Может быть, ты уточнишь свою мысль?
Эта женщина ничего не понимает.
– Мне бывает хорошо только тогда, когда никто не лезет в мои мысли. Как вы это объясните? У меня чувство, что мои мысли – как чистая музыка. Остальное, все, что вокруг меня происходит, – это всего лишь шум, портящий мою личную музыку.
– Твою личную музыку? Если можно, давай поподробнее!
– Другие мешают мне ясно мыслить. Во время матча произошло то же самое: все эти люди дышали, шептались, глазели на меня и мешали думать со всей духовной ясностью.
– Со всей духовной ясностью, говоришь?
Ее техника психотерапии сводится к повторению хвостов моих фраз и к превращению их в вопросы. Делать нечего, придется принять ее игру, надо успокоить маму.
– Да, я говорю о той чистой музыке, которой становится моя мысль, когда на ней не паразитируют окружающие…
Психолог кивает, как будто в ее голове уже вырисовывается диагноз. Она что-то быстро записывает.
– Скажите, что вы думаете о моей дочери? – спрашивает у нее Джессика.
– Думаю, это может быть гормональная проблема. Бывает, что при воспалении щитовидки происходят эмоциональные срывы, развивается маниакально-депрессивный психоз, при котором всплески неуемного восторга чередуются с приступами неконтролируемой агрессии.