— Итак, товарищи! — громко сказал Василий прямо из кабины. — Вот я в тренажере начального обучения «Стриж». Планер этот сам никуда не улетит, крыло небольшое. Но для наших целей годится. По моей команде отпустят вертушку, и противовес на втором конце коромысла меня поднимет до высоты пять-шесть метров. Там, в потоке ветра, я могу ручкой и педалями управлять планером, как настоящим самолетом. У нас в летных школах применяется точно такой же тренажер, только с колпаком для тренировки равновесия в слепом полете… Готовы? От хвоста!
Смотрители разом освободили стопоры вертушек, и бочка перевесила планер, за которым к небу поднялись и взгляды небольшой толпы, густеющей на глазах. Подтянулся постовой милиционер, подбежал с лотком продавец пирожков:
— Копеечку, товарищи, копеечку! Вы не обеднеете, я не разбогатею! С ливером, с печенью…
Но пока что никто на пирожки особо не смотрел. Все смотрели, как планер делает уверенные повороты, несложные кольца вокруг центрального столба; на втором конце коромысла жутким кулаком туда-сюда металась бочка.
— Вот что мы в городке через ограду видели!
— А ты, Мишка, говорил…
— И что, я же прав оказался!
— А давай про трубу спросим?
— Сейчас он вниз пойдет…
Словно бы услышав детишек, Василий уверенно притер планер к белому кресту разметки на песчаной площадке.
— Контроль?
— На месте, — просопел смотритель, вглядываясь в бочку, пока его товарищи крепили планер.
Тогда только Василий вылез из кабины.
— Я прикажу, чтобы на каждое воскресенье здесь был кто-то из авиаполка, инструктором во второе кресло. Пользуйтесь, товарищи, возможностью. По правилам, если достаточно накидаете рубликов, парашютную вышку построят.
Мужчины загомонили. Вышка — это три прыжка. Три прыжка — это бронзовый значок. Ну там еще бег-стрельба, да не уральца же напугать стрельбой. А «ворошиловский стрелок» уже в армию не рядовым идет, «чесночину» звеньевого с ходу на петлицы получает. Вернуться может со старшинской «пилой», а захочет — и в школу командиров такому проще.
— Товарищ военлет, а про трубу пускай расскажут!
— Мы рассказывали, — обиженно пробасил смотритель. — Что же вы книги не читаете?
— А нам все равно непонятно! Пусть летчик покажет!
— Товарищи, но тут машину пускать надо. По случаю такого дня, людей-то я пущу бесплатно, а топливо выкупать надо. По рублику извольте положить!
Сейчас же в ящик перед привычным бетонным домиком полетело серебро. В домике засопел паровой котел, выглянул успевший вымазаться смотритель:
— Товарищи, полчаса погуляйте до подъема паров!
Коллеги смотрителя уже снимали замок на двери большого круглого здания, куда с крыши бетонного домика вел огороженный мостик. Выше мостика здание представляло собой корзину с решетчатым дном и решетчатыми же стенами. Корзина покоилась на низкой широкой шайбе-цистерне, в которой теперь уже что-то загадочно лязгнуло и провернулось.
— Да, — Семен почесал затылок. — Учили вас там.
Василий кивнул:
— Учили. Тренажер, планер, легкий самолет. Пилотская практика на почтовых рейсах, «триста и одна ночь». Теория в Москве, в институте Жуковского. Слепые полеты, грозовые полеты. Затем уже специализация. Истребитель там, бомбардировщик, штурмовик, морской пилот. Ну да кино «Челюскинцы» все же смотрели?
— Его тут раз пятьдесят прокрутили, лента под конец рвалась уже трижды за сеанс, — ухмыльнулся Федька.
— Да вы же, мальчишки, механику платили, чтобы темно было! — хихикнула Катька. — Чтобы приставать!
— Ай не понравилось? — печально пробасил кто-то в толпе, и люди рассмеялись, делая кассу теперь лоточникам.
— А что тут, в корзине?
— Вот сейчас пойду, костюм надену, и все покажу. — Василий отошел в тот самый домик, откуда уже доносилось привычное посапывание паровой машины. Спустя минут пять, пилот вылез прямо на крышу домика в люк, но узнали его только по лицу да по командирскому голосу:
— Итак, товарищи!
— Ух ты, одет как чудно!
— Мышь летучая!
— Не, белка-летяга это, как живая.
— А что, прямо с крыши взлетать будет? Без планера?
Резкий свисток постового установил тишину, и тогда все услышали, как гудит в основании-шайбе большой механизм. Над прутьями громадной корзины вытянулись узкие желтые ленты, и люди снова проследили взглядами плещущие вертикально вымпелы.
— Понял! — Федька ударил кулаком в лавку. — Его воздухом поднимет. Вентилятор там, как у нас на заводе!
Гомон потонул в реве заработавшей машины. Василий не расходуя пар зазря, вошел в корзину и уже оттуда крикнул-рявкнул, пересилив гул:
— Парашютистов тренируем! В свободном полете!
Толкнулся и лег на воздух, раскинув костюм-летягу.
— Глядите, это просто! Учителя не надо!
Перевернулся, кувыркнулся, изогнулся змеем:
— Любой сможет! Лучше водки!
— Брешешь! Побожись!
— Энгельсом клянусь!
Рассмеялись: хорошая шутка, да что же может быть лучше водки?
— Вишь ты… Хитро как.
— Вань, а в газетах пропечатано, если в каком городе «авиатор» сто тысяч рублей соберет, и в такой парк еще «танкиста» привезут. Что там?
— Откуда же знать… Наверное, не хуже!
— А правду говорят, что наши сами придумали? Читал, инженер Гроховский.
— Мало ли, что там говорят. Я так думаю, завезли от немцев. Или от французов!
От французов распространялись на весь мир не только портновские да ювелирные моды. Третья республика имела вполне современную, мощную и хорошо снабженную армию со славной, героической историей. Во времена Наполеона — по меркам летописей, буквально вчера — во всем французском обществе царило такое уважение и восхищение военными, пускай даже не родовитыми, а выслужившимися из адвокатишек в короли, как Бернадотт — что вся Франция представляла как бы ожившее рыцарское государство времен Филиппа Августа и Ричарда Львиное Сердце. Все для армии, все для победы! Неудивительно, что именно во Франции Жан Колен заметил: «Войны прошлого отличаются от современных войн, как простая песня отличается от оркестровой пьесы — и то, и другое требует таланта, но во втором случае к нему надо прибавить систематические знания». Республиканец Жюль Фавр отозвался скептически: «Вы, стало быть, хотите превратить Францию в казарму?»
Но к республиканцам Франция относилась неровно. Например, генерал-адъютант Николай Обручев писал о своих впечатлениях: «Посещая часто Францию, я никогда не видел ее в таком положении, как ныне. Смятение в умах невероятное. Желали-желали республики: но стали в ее главе буржуа-адвокаты, и для большинства общества она сделалась противной, ненавистной». А сам военный министр Франсуа-Шарль дю Барайль писал: «По своей сути Республика — это отрицание армии, потому что свобода, равенство и братство означают отсутствие дисциплины, забвение подчинения и отрицание иерархических принципов».
Так что республиканцу ответил милитарист Ньель: «А вы готовы сделать Францию кладбищем!»
В точном соответствии с мрачным прогнозом, настали темные времена. Раздалась оглушительная оплеуха от Пруссии в тысяча восемьсот семидесятом, и коронация Вильгельма, первого этого имени, в Зеркальном зале Версаля, в завоеванном бошами Париже: нарочно, чтобы уязвить мусью посильнее.
Но великую страну одной проигранной войной не сломать. Воспряла французская армия, и к перелому эпох подошла в блеске, в духе времени. Знаменитый генерал Галифе, придумавший не только широкие штаны, служил именно тогда, и он же разгребал позор «дела Дрейфуса». В том деле один французский офицер с помощью подложного письма выставил второго французского офицера немецким шпионом, а прознавший про то третий офицер вызвал первого на дуэль, и всплыло и завертелось в газетах такое!
И этот удар судьбы перенесла Прекрасная Франция, и отважно вступила в Великую Войну, и вынесла основную тяжесть ее. Ведь Западный Фронт проходил, в основном, через французские поля и города. Восточный же Фронт русские предательски открыли перед самой победой. Словно бы не хотели участвовать в дележе кровавых плодов.
Сперва французы над сим хихикали: лапотные дурни сами себя наказали! Кайзер их пограбил, а возмещения они более не получат. А потом в том самом Зеркальном зале Версаля, черт бы его побрал, воробушек-анархист заявил: хрен вам вместо репараций с Германии. Прикажете подогреть или соломкой нарезать la furchette?
Французы переглянулись, но возмутиться и выбить свои репарации сил у них уже не оставалось. Осенью девятнадцатого года не нашлось в Европе ни силы, ни лозунга, способных вернуть людей в окопы.
К лету двадцать седьмого ситуация несколько переменилась. Лишившись Эльзаса и Лотарингии, страна поневоле обратила внимание на колонии, как индокитайские, так и африканские. Построили рудники в Конго и Аннаме, выпустили заем. Ловкие французские финансисты отрегулировали курс франка. Колонии обеспечили громадный рынок сбыта как для тяжелой техники: паровозов, горных комбайнов, автомобилей, станков — так и для всяких бытовых товаров. А еще колонии создали спрос на французские пароходы, самолеты, дирижабли (марку Zeppelin запатентовали дотошные боши). Промышленность уверенно неслась вверх. Да так, что Франция, единственная в Европе, испытывала нужду в рабочих руках. В Прекрасную Францию с нищих окраин — всяких там Румыний да Норвегий — потянулись переселенцы.
Впрочем, не только переселенцы.
Перед неприметным особняком на окраине Парижа, из тех многооконных белых двухэтажных, уставленных скульптурами, барельефами, что служат кому доходным домом, кому подпольным казино, кому борделем, кому всем этим сразу, собралось десятка два блестящих, длиннющих автомобилей лучших моделей известнейших заводов. Зевакам быстро разъяснили: съезд клуба мототуристов, сугубо по приглашениям. Экскьюзе муа, месье, вашего имени нет в списке. Проходите, не задерживайте!
Под красной черепичной крышей съехались несколько десятков мужчин из Испании, Америки, Португалии, Италии, Греции, Англии. Речь шла о войне, и потому не позвали ни славных умом и сообразительностью парижских куртизанок, ни сухопарых «emansipe» американок-репортеров, ни, тем паче, добропорядочных законных жен — тех самых, о которых монмартрский гуляка Хэмингуэй, молодой корреспондент заокеанской «Торонто стар» успел написать «ma regulier», но позабыл чемодан записок в подвале отеля «Риц», и превратил его в роман уже в хрущевские времена.