карман галифе.
— Знаешь, Василий Константинович, я же вырос в этой вот пыли. У меня на улице любимая лужа была. Как дождь, обязательно поперек проезда хоть пароходы пускай.
Нестор махнул рукой за спину:
— А теперь вот, у нас уже дома каменные. На улицах-проездах брусчатка. Есть и бетон. И дети растут. И уже привыкают: что не обязательно везде грязь и лужи. Что можно без вони навозной в селе жить. Что можно от нищеты зло на жене не срывать. Что ночью не тьма беспросветная, фонари горят. Культурно, по-городскому. Кропоткин видел, слезами плакал: не зря, говорит, жил, умирать не страшно.
— Мещанство это, мой комиссар говорит.
— Мещанство или что, а воевали мои хлопцы за это, не за что иное. Вот, а их дети уже вырастут хоть на каплю культурней. Глядишь, и не станут пить по-черному из безысходности. Не станут нагайкой хлестать взрослого сына за одно то, что наутро после собственной свадьбы встал на час позже.
Блюхер вскинул брови, но смолчал. Махно вздохнул:
— Нас-то уже не переучишь, но вот потомков — ступенька. Их потомки — снова ступенька. Путь, что культурные французы проходили триста лет, нам бы хоть в три поколения уложить, в полвека. И тут вы это ломаете. Опять всех на войну. Правды хочешь, красный командир? Вот правда: за фантазии коминтерновские кровь лить мужику, и подати на войну платить опять мужику.
— Стой. По-твоему выходит, пускай там трудящие страдают, а ты будешь сало с салом наворачивать?
Махно фыркнул:
— На такое я и тогда не поймался бы. Пускай те трудящие сами революцию начнут. Что-то же им до сей поры мешало? Я тебе скажу, что. Англия с Францией их кредитами заливали. Как в газетах писано, «витрина капитализма», вот что такое Польша. Мы в ту витрину, как мальчишка, булыжником — что это мировому капиталу? Вы бы еще на Латвию с Эстонией напали, вот славы-то коммунизму, как ваши двести танков полтора эстонских танка одолеют. У них, я читал, самолеты медленнее наших паровозов.
Поглядев на желтую степь вокруг, успокоительно кивнув далекому трактору, Махно перевел глаза на красного командира:
— Нас же в одной Академии учили, один и тот же Свечин. Как там: сперва боевые дружины подготовить, а потом только в дело. И то, не витрины бить, а по книжке. Вокзалы, телефон, телеграф. Раз польские рабочие не хотят — нам что за них умирать? Вот пусть они сами революцию начнут, а мы тогда поможем. Вместе, а не вместо. На пулеметы за просто так дураков нет.
— Но была же от польских коммунистов просьба!
— Была и статья Сталина с разъяснением.
— А, — усмехнулся Блюхер, — та самая, что «памяти Троцкого», да?
Махно кивнул и процитировал:
— Экспорт революции — это чепуха. Каждая страна, если она этого захочет, сама произведет свою революцию, а ежели не захочет, то революции не будет.
— В книгах на любое действие можно найти оправдание… — Блюхер опустил руки, и теперь Нестор видел, что прославленному герою Дальнего Востока два ордена обошлись дорого. Командарм дышал тяжело, и неосознанно искал глазами, куда бы присесть.
— Нестор, ты мне по-простому скажи: дашь людей?
— Не дам. Ты вот хвастался танками. А танкист растет восемнадцать лет. В Союзе появились уже и свои конструктора, и заводы по выпуску танков. Танкисты же для них еще в школе бегают. Еще и не любой годен за рычаги. Нет, Василий Константинович. Уж лучше нам погибать за свою землю, чем за чужую политику.
Командарм снова утер пот, махнул рукой:
— Ну гляди, ты выбрал.
Развернулся, шагнул, уже откровенно упал на кресло своей машины:
— Езжай, Георгий.
— Эх, — сказал Георгий, дергая передачи. — А вместе под Каневым воевали. Что же так все через жопу?
— Что же так все через uk’anali?
— Перекусить не хотите? Вы четыре часа отсутствовали. Подадут сюда, на мостик.
— Хочу ответ на вопрос.
Корабельщик все же высвистал многоножку со столиком и, на этот раз, яичницей:
— Тем не менее, кушайте. Суток не прошло, как вы из лазарета. Хорошо хоть, что вам заново ходить учиться не надо, для мышечного тонуса у науки средства нашлись.
— Благодарю. Но ведь обед не помешает нам с вами правильно использовать отпущенные нам наукой дни? Три года уже потеряно. Рассказывайте!
Корабельщик тоже присел за столик, только есть ничего не стал, ограничился чаем. Нет, все же черные у него теперь глаза, чернее антрацита. И голос лишь на волосок живее механического:
— Не претендую на истину, да и странно было бы, после такой-то ошибки. Мнение мое таково, что века угнетения не отменить за десять лет. Люди все те же, а новые, рожденные при СССР, еще бесправные малолетки. Знания-то я передал, но сотни лет обоюдной ненависти не искупить конфеткой да улыбкой.
Тотчас же Корабельщик высветил на воздухе очередную картинку: парни со шпагами в голубых накидках, точно как на обложке читанного в отрочестве романа. Да что же они там, в будущем, вовсе не мыслями мыслят, а набором готовых картинок? Тогда ими правит создатель набора картинок, что ли?
— … Возьмем «Трех мушкетеров», кумиров каждого мальчишки от Мексики до Канады, от Ирландии до Бразилии. Как там герои себя ведут? Благородный Д’Артаньян бьет Планше вместо зарплаты, и это считается нормальным. Вот почему французские крестьяне дворян душили безжалостно, и вот почему крестьяне безусловно поддерживали Наполеона, прощая ему все рекрутские наборы и все войны со всею Европой. Так это еще культурные французы, эталон моды и утонченности…
Картинка с тремя мушкетерами погасла.
— … Наши-то баре о зарплате слугам не заговаривали вовсе. Какое там! Дети у тебя в сапогах? Разжирел, значит! Куда управляющий смотрит? А ну, поднять ему оброк вчетверо. Детям на сапоги нашел, и на оброк сыщет!
Сталин доел в молчании. Теперь из рубки на всю панораму распахнулось одно только бескрайнее море, а над волнами хмурое небо. Словно в театре со сцены убрали все лишнее.
— Из этого следует, что население СССР в массе своей поддержит существующий режим, несмотря на развязанную им войну против целого мира, — тихо сказал Сталин. — Потому что взамен его только возврат к буржуям в кабалу. А уж этого еще никто не позабыл.
И Корабельщик тоже ответил тихо:
— Я пытался избежать крупных потерь. Полезь к нам буржуи, я бы аккуратно флот им снес, порты минами блокировал или попросту выжег. Пока еще они флоты отстроят. Поневоле договор соблюдать придется. Последнее, к чему я стремился — такая вот война всех против каждого. У нас Вторая Мировая завершилась ядерными ударами, здесь же, боюсь, начнется с них.
В молчании прошла еще четверть часа. Сталин заметил, что море впереди по курсу неуловимо поменялось.
— Волна океанская, пологая, — ответил на невысказаный вопрос Корабельщик.
— Ну да, вы же моряк, знаете.
— Да уж, — хмыкнул Корабельщик, — моряк из меня, как все остальное.
И продолжил серьезно:
— Порой с ужасом думаю… Что, если война необходима СССР? Если только эти миллионы убитых, казненных, отсидевших сделали нас из конгломерата единой державой? Точно по Гумилеву: на Куликово поле шли брянцы, тверцы, владимирцы, а возвращались оттуда русские. Так и в нашей истории. Под Курском хохол, чурка, жид и москаль горели в одном танке, и считались все советскими людьми.
— Вы уверены, что эфемерное чувство единства, да еще и очень условное, судя по названным кличкам, да и вашему же фильму, стоило жизней сорока миллионов?
— За отсутствие этого эфемерного «хрен знает чего» мы там, в будущем, уже заплатили куда больше совсем не эфемерных смертей.
Сталин едва не выронил чашку с упорно не желающим остывать чаем:
— То есть?
— То и есть. Уехавшими, недолеченными, спившимися, нерожденными… Наконец, прямо убитыми в междуусобицах Армении с Азербайджаном, Молдавии с Приднестровьем, Абхазии с Грузией, России с Чечней и Украиной… Да в каждом городе на терках пятого микрорайона с восьмым! И счетчик потерь только раскручивается. Молодежь режет всех, кто с чужого района, черные риэлтеры душат одиноких стариков за квартиры. Взрослые и серьезные люди серьезно и взросло делят фабрики-заводы-пароходы с применением всех новейших достижений боевой техники и военного искусства… И все бегут, бегут на запад, на восток, на юг, в сказку, в виртуал, в космос — лишь бы отсюда. Сорок миллионов прямых потерь, а если просто разницу взять между прогнозом и реальностью, так разница миллионов триста.
— Почему же тогда вы полезли к нам? Спасать себя смелости не хватает?
— И смелости тоже. А кроме того, нам там очень даже имеется, что терять. У нас есть ваш опыт, понимаете? Вы десятилетиями шли к революции, сделали ее и победили. Вынесли величайшую войну, первыми запустили человека в космос… Но даже это не помогло! Кончилось все теми же сорока миллионами смертей в одной лишь нашей стране, а потом-то все равно капитализм победил.
Сталин молчал, и Корабельщик продолжил:
— У новых, пост-советских, стран в истории нет ничего, даже отдаленно похожего хотя бы на Днепрогэс, что уж там про Гагарина. Хвалятся не новым, а кто больше старых умений не просрал.
Сталин все молчал. Корабельщик потер нос:
— Хорошо, уговорили. Допустим, составилась у меня партия единомышленников, не выловили ее напрактикованные спецслужбы. Допустим, начали мы вооруженное восстание. Ведь слабыми средствами, полумерами, существующую ситуацию не переломить. А сильные средства как бы планету попутно не переломили. Так и это не самое страшное! Страшное — что нам строить? Коммунизм уже один раз попробовали, больше не хочет никто.
Тут моряк резко хлопнул в ладоши:
— А здесь пока еще возможность не изгадить саму идею.
Сталин вздохнул и ничего не сказал. И это Корабельщик, получается, еще из лучших! Но теперь что сделано — сделано. Как там Фадеев писал в поданом на утверждение романе? «Надо было жить и продолжать выполнение своих обязанностей».
Сталин огляделся, ткнул в слабо светящуюся прямо на панорамном стекле карту планеты: