Домой… Пассажир гнал от себя образы жены и матери. Те о смерти знали наверняка. Шутка ли, три года прошло… Ну, почти три: охвостье двадцать седьмого, полные двадцать восьмой и девятый, заметный кусок тридцатого. Василий, наверное, уже в школу пошел… Яков… Ох, Яков наверняка женился на той дурочке, дочери священника. Зря Надежда потакала мальчишке. Вырос хулиган и шантажист, что сейчас делать будет? Ведь непременно вспомнят ему это соратнички… Отец умер, сыну точно вспомнят. Пустят волчонка на шубу! В отношении соратников пассажир не сомневался.
Для отвлечения от грустных раздумий пассажир спросил:
— Почему у вас такая тихая машина? Насколько я помню, самолеты громкая штука. Здесь только винты свистят, а мы даже можем разговаривать без крика.
— О, синьор! — видимо, вопрос угодил в точку, и пилот радостно засмеялся:
— У меня паровой двигатель!
— Это как же?
— Синьор, это просто. Паровая машина конструкции Добля, американец… Porco Dio Madonna, американцы резкие парни, Куртисс, cosìè morto! Но инженеры у них — истинное мое почтение! Те трубчатые решетки снаружи — это не радиаторы. Это конденсаторы отработанного пара. Никакого грома, синьор. Согласитесь, что сейчас разбудить всех lazzarone пограничной стражи там, внизу, будет опрометчиво.
— Соглашусь. Но хватает ли вам тяги?
— У меня винт регулируемого шага. Тягой можно управлять без перегрузки мотора. Сто тридцать пять сил на форсаже выдаст, а так-то мне и девяноста хватает.
— Винт регулируемого шага сложная штука. На наших заводах пока не освоили.
— Да, синьор, но вы же всегда закладываетесь на серию. А мне и одного мотора ручной работы вполне достаточно. Специфика, знаете ли, — толстый пилот подмигнул правым глазом и аккуратно потянул двурогий штурвал на себя, и красный гидроплан полез в темное небо. Далеко-далеко впереди заблестело вытянутое по направлению полета озеро. Пассажир вспомнил изученную перед вылетом карту и пробормотал:
— Балатон?
— Si, sinor. — Почему-то зеркальце этого не перевело. — Там у нас посадка, надо набрать пресной воды. Помню, как не хотел переходить с истребителя на летающий паровоз. Увы, век «Савойя-Маркети» оказался недолгим. Зенитка facsisto снесла мне половину оперения, и я упал в море восточнее Балеарских островов. Кто вытащил меня из воды, вы уже, наверное, поняли?
Пассажир кивнул.
— Теперь я иногда летаю… По его просьбе. Вожу людей отсюда туда.
— А оттуда сюда?
Пилот помолчал, но все же ответил:
— Бывает. Раньше меньше. Теперь, честно говоря, больше. И, синьор, думаю, что для вас это важно: есть разница между теми, кого я возил от вас раньше — и теми, кого иногда вожу теперь.
— Почему вы меня выделяете среди всех?
— Потому что вы первый с таким черным зеркальцем.
Пассажир беззвучно выругался. Не стоило, наверное, показывать прибор!
Нет, стоило. После трех лет отсутствия слова пилота, и вообще сколь угодно малые клочки информации ценнее самого ценного прибора. Сражаются не корабли, а люди.
— В чем же разница?
— Прежние бежали от вас по идейным разногласиям. Коммунизм неправильный, вот у нас будет правильный! Организация колхозов неправильная, раскулачивание надо проводить энергичнее, стрелять надо больше! Совнарком предал идею революции, надо было сражаться за Польшу и Китай до конца… И тому подобное.
— Теперь? — пассажир поставил опустевший стаканчик-термос в тот самый ящик под приборной доской, уже зная, что услышит. Пилот кивнул:
— Именно так, синьор. Теперь бегут просто люди. Которым не давали там работать или напугали ваши чекисты. Они вовсе не говорят о революции. Говорят: начальник дурак, где теперь искать работу, мало денег… Арестуют за неправильные мысли, что делать?
— Учиться думать правильно?
— При всем уважении, синьор, лично вы что выбрали? Переучиться или вернуться? Я рискну предположить: не для того, чтобы бездействовать?
Пассажир снова выругался беззвучно, чтобы не сдало зеркало. «Мир, из которого люди не побегут»… Понятно теперь, почему Корабельщик злее черта, он же именно этого не хотел.
Несколько минут неловкой паузы пилот разрушил тоном экскурсовода:
— Смотрите, синьор! Левее и ниже! Красивое зрелище! Хорватский воздушный патруль облетает рейсовый цеппелин «Берлин-Багдад», пытается посадить его на Копривнице… Проверка документов, поиски контрабанды, то да се… Ну и деньги обязательно станут вытягивать из «Люфтцойге АГ», для чего же все затеяно. Только бош не дурак, вызвал на помощь венгров из Надьканиже…
Пассажир послушно выглянул в сдвижную створку, насколько позволили ремни. Темная земля, сверкающие венгерской саблей изгибы Дравы и Вараджинского озера, если он верно вспомнил карту. Желтые неподвижные огни — поселения. А, вот, мельтешение разноцветных огоньков. Цеппелин, видимо, вон то большое, темное, с полоской лунного блика на округлом хребте. Стайка огоньков описывает вокруг цеппелина спираль, и вот под луной уже блестят крылья бипланов, плексигласовые козырьки, чернеют круги открытых кабин. Морзянка ручными фонарями… Почему не радио? Боятся, гнусные пираты, что их заметят? Все равно заметили: навстречу, с севера, еще четыре огонька. Снизу доносится треск моторов, шум ветра…
— Они нас не слышат! — сообразил пассажир.
— Si, sinor. К тому же, мы на тысячу метров повыше, и для них мы со стороны луны. Смотреть сюда все равно, что на прожектор. Я всегда так рассчитываю. Позже луна станет зрительно меньше, и тогда на ее фоне любой самолет окажется вошью на подушке. Но к этому часу мы уже сядем в Балатон.
— А если они заметят нас? Вынудят к посадке? Их больше. Думаю, свои разногласия они тут же забудут.
— Облезут, — хохотнул пилот. — И неровно обрастут. Вы знаете, синьор, какое важное преимущество имеет паровой двигатель, кроме бесшумности?
— Мощность не зависит от высоты, так пишут в наших авиационных изданиях.
— Правильно пишут. На рекордных самолетах с керосинкой компрессор забирает всю грузподъемность. На обычных обязательно иметь нагнетатель, а это дополнительный и весьма тонкий механизм, требующий настройки и ухода.
Пилот показал большой палец:
— Ха, синьор! Нам плевать на все эти проблемы! У меня мощность почти постоянная! Мой «паровоз» может прямо сейчас подняться тысяч до десяти. Даже на двух тысячах, вот как мы сейчас, я дам преизрядную фору этим тряпкопланам.
— Вот зачем вам закрытая кабина. Я думал, от непогоды.
— От непогоды тоже удобно, sinor. С закрытой кабиной достаточно кислородной маски, но вот одежду надо получше. Холодно, уже на трех тысячах ночью мороз, как в Sibir.
Пассажир только усмехнулся. Что ты знаешь о Сибири, пухлый итальянец!
— А пары поднимаются за сколько? Если вдруг надо срочно взлетать? Полчаса?
— Что вы, синьор. Пять минут!
— Как же так получается?
— О, синьор! Котел представляет собой тонкую трубку, свернутую в спираль. Дал газойль в горелку, и через пять минут необходимое давление, а уже через десять минут можно лететь.
— Много газойля уходит?
— Нам на три-четыре часа полета, на восемьсот километров, хватит сорок… Ладно, вру: пятьдесят литров. Несколько после полуночи мы рассчитываем прибыть в Тарнобжег. Меня загрузят, я сразу же вылечу обратно, если будет на то воля Dio Madonna.
— Даже не буду спрашивать, кто автор идеи.
— Scuzi, sinor, я не отвечу. Специфика профессии. — пилот извинительно улыбнулся. — Или отвечу так: один человек.
— Человек?
— Человек. Мало ли, что у него потроха железные. Я видел таких мудаков, что все потроха людские, а душа дьявольская…
Вдруг пилот сделал быстрое плавное движение штурвалом и нажал педали поочередно. Мир вокруг поднялся на ребро, и пассажир увидел далеко слева, со стороны пилота, в направлении Польши, резкие вспышки — словно бы молния бьет и бьет в самую макушку холма, только молния не синяя, а ярко-зеленая.
— Теперь не отвлекайте меня, синьор. Возьмите кислородную маску, приготовьтесь. Мы сполна используем наши высотные возможности. Вспышки — воздушный бой. Зеленые трассеры — это ваши, причем кадровые. Упаси Мадонна нарваться на Дюжину!
Дюжину перевели с Западного Фронта на Польский без фанфар. Бои стихли, угомонилась даже эскадрилья асов «Нормандия-Ньюфауленд», причинившая без шуток огромный ущерб штурмовикам и бомбардировщикам Первой Воздушной Армии. Дюжине, правда, никакие «раскрашенные» не могли противостоять на равных, но ловить их приходилось по всему протяжению фронта, что здорово выматывало.
Так что перемирию все обрадовались. Потом объявили, что французы отзывают армию, согласны выплатить какую-то там контрибуцию. И уж, во всяком случае, не собираются больше лезть на Эльзас и, черт бы ее, Лотарингию. Стало быть, интернациональный долг выполнен, границы СССР отстояли. Камрадам помогли, дружба-фройндшафт, все такое… А что наши дуриком в Польшу влезли, так не дело пилота рассуждать о государственной политике. У пилота, если на то пошло, и так дел до черта. Больше не стреляют — уже прекрасно!
Погрузили самолеты в стальные контейнеры, бронированые от пуль и случайных осколков, по стандарту фронтовых перевозок. Бронеящики, вообще-то, редкость. Но для Дюжины нашли. Четвертый истребительный полк снабжался и содержался по высшему разряду. Каждый самолет комплектовался всем десятком техников, каждый вагон охранялся зенитным пулеметом, а каждый эшелон двумя броневагонами Дыренкова, впереди и следом. Про самого конструктора, правда, поговаривали нехорошее, но поговаривали вполголоса. Больно уж непонятные настали дома времена, судя по письмам. На фронте и то спокойнее, там враг понятно где: в прицеле. А в тылу наружно все свои, все советские. Поди разбери, откуда черти выпрыгнут.
Катился эшелон по перепаханным двумя войнами полям Северной Франции, под угрюмыми взглядами, молчаливыми проклятиями жителей. Потом по ДойчеФольксРеспублик — тут встречали цветами. Что ни говори про немцев, но союзника, проливавшего за них кровь, здесь уважали неподдельно.