— Но и все прочие страны…
— Именно, мистер Грин. Пока идет гонка вооружений, война не начнется. Война только тогда начнется, когда промышленники уже не смогут сбывать военным что-либо новое, и потребуется срочно разгружать склады… Вы, кстати, не пишете что-нибудь интересное?
— Я внештатный корреспондент в «Таймс». Издал роман «Человек внутри», а теперь езжу по миру, посещаю колонии. Собираю материалы для книги «Меня создала Англия».
— А как же ваши детективы? «Стамбульский экспресс», например?
— Сэр, но это ведь развлекательная литература, и я не думал…
— Вы сотрудник не только газеты «Таймс» и уже поэтому обязаны думать. Как узнать скрытые мысли человека, потаенные мечты? По книгам, фильмам и пьесам, этому человеку созвучным. Как узнать настроения масс? По тому, что в данном сезоне идет с аншлагом, а что, напротив, провалилось. Барометр точнейший! Но вернитесь к Польше.
— Сэр, Польша делится на капиталистическую Северную и социалистическую Южную, со столицей в Тарнобжеге. До триумфального возвращения Сталина большевики провозглашали построение коммунизма в Польше тоже. Теперь мы с недоумением фиксируем высказывания московских дипломатов о референдуме, народном волеизъявлении и даже о каких-то компенсациях Польше, что сильно удивляет ненавидящих Польшу немцев.
— На этом, кстати, мы можем сыграть. Клин между Москвой и Берлином. Смит, возьмите на заметку.
— То есть, вы принимаете предложение? — разведчик улыбнулся.
— Простите, какое? — Черчилль улыбнулся тоже.
— Мне что, еще и вслух произносить?
— Пренебрегите… Учтите только, что Сталин — а особенно якобы исчезнувший Корабельщик! — запросто может в качестве компенсации выдать полякам организаторов заговора, взрыва и войны против Польши. Руки свои не замарает, поляки охотно порвут на ленточки эту чертову оппозицию, и международная обстановка сразу же значительно поостынет.
— Весьма небезынтересно… Мистер Грин, прошу вас рассказать сэру Уинстону ваше мнение о Корабельщике.
— Как о феномене, как о человеке, о факторе политики, другое?
— Вообще.
Грэм Грин вздохнул:
— Человечеству более не в чем с отвращением узнавать свое отражение. Зеркало исчезло.
— Превосходно! Браво! Мы вас более не задерживаем.
Проводив молодого человека взглядом, Черчилль допил остатки из фляжки, доел бисквит, очевидно наслаждаясь вкусом каждой крошки.
Поднялся:
— Вперед, к пыльным бумагам и тоскливым совещаниям!
Сэр Уинстон Рендольф Черчилль, утром сельский лендлорд, а ныне премьер-министр и регент малолетней «Ея Величества Королевы Елизаветы, второй этого имени», прошел по нарочито грубым камням дорожки. Вежливо пропустил гостя в нарочито легкую калитку и закрыл ее за собой.
В этой жизни он больше никогда здесь не был.
Не было больше черного зеркала, недолго прослужил подарок неправильного моряка. Растаял прямо в руках, а пустота ощущалась почему-то под сердцем. Остались данные, научные и другие, остались цифры, технологические карты. Исчез источник…
Источник чего?
Эфемерного неназываемого словом ощущения, за отсутствие которого заплатили уже в исходом варианте истории столь громадную цену?
Еще вопрос, как повернется в этом варианте! Ведь и Надежда не дождалась, покончила с собой — точно как в том проклятом фильме. И волчонка Якова тоже затравили почти до самоубийства. Вытащила Якова, как ни удивительно, забота о младшем, оставшемся полной сиротой Василии. Добравшись до Москвы, Сталин даже нашел время извиниться перед старшим сыном, ощутив, на какой тонкой нити висит сам.
Одна попытка уже израсходована. Теперь все окончательно и бесповоротно. Придется побеспокоиться об охране всерьез. И колхозы, и «красные монастыри», и соратнички по партии, и свары конструкторов за ресурсы, и беспокойно выдыхающие немцы — о, теперь Сталин знал, насколько страшен германский тигр! И, пускай даже японские коммунисты сначала японские, а коммунисты вовсе для одного лишь вида, но необходимо помочь им. Помочь даже ценой деревни: все равно там плохо, и все придется восстанавливать с НЭПа. Завлечь Японию проектом ширококолейной магистрали. Пускай даже он окажется невыполнимым прожектом — но ведь это ж, пойми, потом!
Теперь Сталин знал, что произойдет в противном случае. Хасан, Халхин-Гол, война за Манчжурию…
И прочее, прочее, прочее!
Вот бы когда стальное сердце Корабельщика, безошибочную память, неимоверно быстрые вычисления в уме!
Как там говорил неправильный морячок в самом начале, при первой встрече в коридоре, обставленной с дешевым драматизмом провинциального театра?
«Первые полагают вас государственником, воздвигающим великую державу, где террор и кровь необходимая плата за мощь страны. Они считают, что вы можете обойтись без террора, если вас к тому не вынудят. Вторые, напротив, полагают вас кровавым палачом, пьянеющим от крови маньяком, тираном, боящимся свержения до кровавого поноса…»
Допустим, он в самом деле кровавый тиран, и все, что его интересует по-настоящему — власть. Но ведь самый кровавейший тиран поневоле окажется вынужден кинуть какие-то куски, какие-то выгоды и крестьянам, и чиновникам, и военным, и ученым. Придется заключить некий «социальный контракт», как писал Руссо, «общественный договор», скажем, так: власть закрывает глаза на то и на это, вы же ее терпите.
Иначе самый тиран-растиран попросту полетит с трона кверху брюхом. Не взрыв, так яд или кинжал, выстрел, апоплексический удар табакеркой… Примеров полно в истории безо всякого Корабельщика.
Допустим, что закрыты все способы убежать из государства — но вымирание как остановишь? А если все перемрут, кому тогда речи с балкона толкать, и кем тогда править? Проезжая нищую предальпийскую деревню, Цезарь вполне серьезно сказал, что лучше в ней быть первым, нежели вторым в Риме… Но то Цезарь, чем он кончил?
Галлию завоевал — так и мы завоевали, войска еще два месяца выводить, и куда? Военных городков шиш да маленько, а в чистом поле попробуй демобилизуй хотя бы одну дивизию: бойцы-то домой, а технику, вооружение, боекомплект, произведенный напряжением всех сил за тыловой голодный паек? Так вот и бросить на зиму под открытым небом? А красных командиров, свежеиспеченных призывников, получивших звание на поле боя — их куда? Они Родине молодость обменяли на лейтенантские кубари, а Родина им что?
Перечитывая стопку бумаг от Поскребышева, Сталин ощутил странное. Словно бы доигран футбольный матч, закрылась последняя страница сказки. Теперь все возвращается на круги своя — может, и не такие красивые, но понимаемые сердцем, как единственно верные…
И только горчит напоминанием о неслучившемся самое обыкновенное на стене зеркало.
Зеркало истаяло прямо в руках Нестора, без шума, без пыли, как и не было.
— Вишь ты, — сказал Семен, — и чертова игрушка пропала, и сам черт, хозяин ее. А с ним и Ленин, и Чернов, и Свердлов, и все остальные… Сколько нас вначале было, столько и осталось, разве только Федора похоронили. Остальные поисчезали, как приснились.
Нестор пожал плечами:
— А мне кажется, что мы, наоборот, засыпаем… Давай, Семен, пиши на башне «За Сталина». Иначе нас Катуков дальше Мценска не пропустит.
— За Сталина? За сухорукого чуркобеса, который нашу республику на Совнаркоме всегда голосовал уничтожить? Убить проклятую тварь!
— Первое, Семен, вот что. Можем ли мы выстоять без Союза?
— Ну… Патронные заводы купим, самолеты купим. Теперь-то наши куркули уже возражать не посмеют.
— Это я понимаю. Так выстоим?
Семен Каретник почесал затылок и хмуро признался:
— Все равно задавят. Пригонят миллион ополченцев, два миллиона, три, пять. И хана. Буржуи полякам чего только не дали, одних танков более полутора тысяч, и это ведь без французов еще. В Марселе танки для мусью прямо из Америки выгружали, почти втрое больше. А Москва все равно победила. Нам же буржуи столько не дадут. И полстолько не дадут. Если бы даже буржуи победы Москвы хотели, то полбеды. Но им не нужна окончательная победа любого из нас, а нужна только вечная война, разоряющая обе стороны.
— Гляжу, неплохо тебя Аршинов подковал. Второе, Семен, вот что. Мы покамест законная Особая Республика. Уже через пятнадцать лет нам, по плану, объединение. Общий рынок, общий закон, единая нация — советские. Как по мне, так благополучие людей, а от них и наше с тобой, дутой незалежности стоит. Раз ты уже политически подкованый, то скажи, что писал наш великий учитель Кропоткин в «Письме к украинскому народу»?
Семен сейчас же вынул блокнот, перелистал и процитировал:
— Самым страшным поражением было бы образование по всей территории России независимых государств. В них повторилось бы все то, что мы видим в балканских государствах. Они малы по сравнению с соседями. Балканские царьки ищут покровительства у соседних царей. Те же вселяют им всякие завоевательные планы, втягивают их в войны, а тем временем грабят экономически, выдавая на войны кредит, и тем приобретая на территории якобы незалежных республик реальную экономическую власть.
— Вот, Семен, и весь хрен до копейки. Так во имя чего сейчас-то кровь лить? Чего мы этим добьемся?
— А не повторят большевики опять этакое говно?
— Повторят, значит, потомкам и разбираться. Мы же будем работать, с тем, кто у нас имеется здесь и сейчас. Политика, Семен, искусство возможного.
— Тоже из черного зеркала?
— Нет, это из итальянца какого-то. Мак… Макбук? Мальбрук? Маклауд? Макдак? Маккиавелли, вот.
— Правду, выходит, говорил Блюхер на той, последней встрече: в книгах все можно найти. За то, видать, Свердлов и расстрелял его, как Якира с Уборевичем.
— За что Якира, не знаю. Думаю, просто не нужен был Свердлову конкурент, популярный на Украине военачальник. Блюхера, подозреваю, за то, что Василий Константинович с нами воевал больше на бумаге, да на митингах ругался громко, а полки не двигал. А вот Уборевича за дело. Додумался же: «Мы не бойцы Красной Армии, мы прежде всего бойцы товарища Уборевича». Нашелся, понимаешь, удельный князь.