— Если пойдете со мной, увидите своими глазами, — ответил Корабельщик. — И давайте, наконец-то, убираться с улицы. Тут неподалеку есть квартира, где нас приютят на сегодня. Там и доспорим.
— Последний вопрос!
— Ну давайте уж.
— Отчего вы не остались дать показания на суде против Блюмкина? Какой смысл нашуметь и скрыться, не доведя дело до конца?
— Знаете, товарищ Скромный, чтобы остановить паровоз на полном ходу, надо правильный сигнал подать и верный семафор закрыть, остальное сделает машинист. А бежать поезду навстречу и руками упираться — глупо. Раздавит, не заметив. Так вот, сигнал мы подали. Если Чернов не дурак, разберется и сам. Если дурак — заслужил свою судьбу.
— А мы, значит, на следующий семафор теперь? А откуда вам известно, где он?
— Вот сами и посмотрите. Черт его знает, выйдем ли мы изо всего живыми, однако же поручусь за полное отсутствие скуки.
Скромный поднял книгу, отряхнул от влаги, сунул за пазуху френча. Проворчал:
— Можно еще стрелку перевести.
— Это уже высший уровень, это и есть моя конечная цель. Вы планируете провести в Москве пятнадцать суток. Я же тут на пятнадцать лет, а то и семнадцать… Ну что, пошли?
Скромный выпрямился и снова поежился.
— Думается мне, на простую уголовщину вы не позовете. Будь что будет! Пошли!
Около десятка фонарщиков с тележкой и лестницей приблизились по дальней стороне улицы. Время настало бандитское, а керосин фонарный вздорожал — вот и ходили толпою. Двое фонарь зажигают, прочие сторожат кто со шкворнем, кто с оглоблей, кто с ножом, а кто уже и с наганом. Несколько настороженно поглядев на матроса и спутника, фонарщики ловко прислонили стремянку; самый легкий и тощий кошкой взлетел по ней, откинул тяжелый колпак литого стекла. Отвернул газовый кран, поднес фитиль. Убедился, что пламя ровное, без рывков и хлопков. Закрыл стеклянный колпак, скользнул по лестнице вниз; товарищи его без единого слова или приказа уложили стремянку на невысокую тележку и повлекли к следующему фонарю.
В колышущемся желтом свете Корабельщик указал дубовую дверь парадного:
— Вторая Мясницкая, собственный дом вдовы Собакиной. Нам во второй этаж.
Подошел и уверенно бухнул в дверь кулаком.
— Гей, кто там? — отозвался злой от испуга дворник.
— Сам ты гей, — буркнул матрос. — Открывай, к Андрею Андреевичу во второй этаж мы.
— А откуда вы и кто такие?
— Тебе как, мандат на лоб прибить или Железного Феликса прямо сюда вызвать? А то, может, через дверь пальнуть? Открывай, пока добром прошу. Не боись, не арестовывать пришли. Разговор есть.
— Упыри, — пробурчал дворник, — сущие упыри, кровопийцы, как есть. Не днем, ночами приходите.
— Не глупи, дед, — оказавшись в парадном, Корабельщик заговорил тем же добродушным голосом, что и в штаб-квартире эсеров. — Зачем всякому знать, какие у Андрей Андреича гости? Знаешь ведь, кто он есть — а кто мы.
— То-то, что знаю, — не сдался дед. — Его благородию такие, как ты, раньше только могли в ножки поклониться. А нынче ишь, хозяевами стали.
Скромный фыркнул. Отставников, люто цепляющихся за прежний порядок, за былую лестницу чинов, где бляха квартального повергала в трепет прачек и кухарок, он видел-перевидел еще в Екатеринославе. Корабельщик же поглядел на упорного старика молча, сосредоточенно — словно бы выстрелил взглядом — и выстрел достиг цели, потому что дворник замолчал, скрылся в каморке, закрыв за собой дверь.
За дверью пропал и свет керосиновой лампы. Скромный собрался обругать вредного деда, но внезапно заметил на ступенях перед собой приличное пятно золотого света.
Светилась надпись на бескозырке. На вопросительный взгляд Скромного матрос повернул фуражку, и спутник прочитал:
— Туманный Флот… Это как? Не было же буквы ни единой, сам видел!
— Пойдем со мной, — сказал Корабельщик, — и ты все узнаешь.
До высокой филенчатой двери с начищенной табличкой им осталось всего два пролета.
Два пролета по широкой гранитной лестнице. Внутренний дворик, арки налево и направо, стены окрашены яркой охрой — а все равно словно бы что-то навалилось на хребет, нелегко вздохнуть. Венеция — воды здесь намного больше земли, море ощущается у каждого дворца. Когда Прекраснейшую окутывает густой выдох Адриатики, по каналам скользят призраки, а обычные люди стараются лишний раз не высовываться за порог… Что? Романтика? О да, синьор, и романтика тоже. Но простуда с ревматизмом, простите уж, намного хлопотнее.
В туман подходят знаменитые лодочки контрабандистов, только начинкой отличающиеся от рыбацких дориа. В туман подкрадываются даже громадные океанские суда: глубины достаточны, Адриатическое море без помех достигает самой Венеции. Отчаянные капитаны сгружают контрабанду и убираются подальше, чтобы не налететь на такого же пылкого — итальянцы говорят «ардити» — бойца лично-обогатительного фронта.
Еще в тумане можно напороться на патруль. Понятно, что тут все свои, и дело решится за смешные деньги — но как же репутация? Как же честь лучшего моряка Адриатики, никем и никогда не пойманного?
Над Венецией клубится туман. Здесь туман редкий, ветер с моря не позволяет ему набрать мрачной густоты; здесь туман растушевывает картину, но не скрывает ее вовсе. Земля полутонов, полуправды, полунамека.
Италия. Здесь умирают от любви — и за любовь умирают.
О, итальянцы умеют умирать за любовь — Шекспир свидетель!
Из всех итальянцев Габриеле д’Аннунцио превосходит пылом любого. Поэт, второй после Данте, удостоенный написания с большой буквы. Но Данте давно умер, так что IL Poete сегодня единственный.
Как положено певцу любви, у Габриеле неимоверное число женщин, куда там Казанове. Как достойно мужчины, д’Аннунцио воин — пошел в летчики на пятьдесят втором году жизни. Кто там говорит: «Поздно уже начинать?» Кому поздно, тот и не начинай — а д’Аннунцио встретил пятьдесят третий день рождения в промерзшем небе над Веной, разбрасывая листовки с копны палочек и веревочек, пышно именуемой аэропланом. Дескать, мы могли бы высыпать бомбы. Но мы истинные наследники цезарей. Наслаждайтесь, венцы, нашим великодушием и благородством!
Неудивительно, что после войны Поэта боготворят ветераны. Те самые «ардити», прыгавшие на головы немцам и австрийцам только с траншейными ножами. Пилоты, кавалеристы, механики, моряки ревущих торпедных катеров — Габриеле отметился и в их роде войск, учинив лихой набег на порт Буккари под самое Рождество, причем цели торпедникам указывали прожектора с аэропланов. Ни единого кораблика в порту не застали. Великолепно замысленная операция, где все рода войск на удивление состыковались, вся новейшая техника на удивление сработала — увы, пропала даром с военной точки зрения.
Зато с точки зрения героической позы эффект гремит еще и по сей день. Вот и явились в отель к IL Poete сразу десятка полтора ветеранов.
Габриель принимает их в большой гостиной. Шумные приветствия, объятия, звон бокалов. Мундиры, аксельбанты, кожаные регланы. Красное под рыбу. Белое под сыр. Граппа под просто так — ардити мы, или барышни? За встречу. Сыр, синьоры, угощайтесь. За живых. А помните, под Римини? А как эти раконогие пехотинцы бежали под Капоретто! Стыдно вспомнить! Нас продали генералы, точно вам говорю… За погибших. Жаль Антони, какой был пилот! За будущее. Что Марко? Купил все же гидроплан? Так я и думал. За наших друзей! Бенито резкий парень, однако хоть что-то делает… За нас, ведь все мы здесь прекрасные люди, храбрые итальянцы, настоящие патриоты!
Наконец, вечер — за окном канал, и правит лодкой рослый парень. Горничная бронзу трет бархоткой, двигает шандалы. Вечер, и смеркается все боле, и усатый кавалерист переходит непосредственно к делу:
— Синьор полковник, известно ли вам, что происходит в городе Фиуме?
— Восстание, — необычно сухо роняет Поэт. — Город населен итальянцами, contado же славянами. Антанта вознамерилась лишить нас плодов победы. Но храбрецы в Фиуме не согласны с жирным Вудро.
— Синьор полковник. Вы герой моря и неба. Возглавьте нас. Вдохновите нас. Ведите нас! Присоединим Фиуме к Италии! За что-то же мы положили в землю столько храбрецов!
— Антанта не позволит, синьоры. Антанта двинет на нас войска. Лить кровь собственного народа? История мне этого не простит!
— Ничего, синьор, — вступает в беседу моряк. Здесь, на берегах Адриатики, много таких темноволосых, с цветом глаз темно-темно синим, каким на морских картах отмывают безопасные глубины. — У нас найдется, чем ответить Антанте.
— Да и в конце-то концов, — седой однорукий пилот смотрит на пламя свечи сквозь стакан белого вина, — объявим Фиуме вольным городом. Республикой. Где тут Италия? При чем тут Италия?
— Синьор, — Поэт проявляет неожиданную осмотрительность, и все как-то сразу вспоминают, что кроме пылких стихов именно Габриеле д’Аннунцио задумал и выполнил налет на Вену. — Объявить мы можем хоть Вольную Республику, хоть сразу Римскую Империю. Кто признает нас? Великие державы точно не станут.
— Нас признают побежденные, — глубоким баритоном, почти басом вступает моряк. — Германия, к примеру. Им позарез необходим выход на рынки, но так, чтобы никто не понял, что это немцы.
— Германия? — все смеются и наливают еще граппы. Виноградная водка идет уже как вода. За окном ночь и туман, одуванчики фонарей, ежики-светильники гондольеров.
— Не только Германия. Есть еще Россия.
— Россия, — шепнул Корабельщик после условного стука в дверь под бронзовой табличкой.
За дверью некоторое время повозились, но дверь открыли. Рослый седой мужчина в халате и мягких тапочках с загнутыми носами. В руке мужчина привычно держал здоровенный офицерский «кольт-браунинг», поставлявшийся американцами во Францию, брат-близнец оружия Корабельщика. Осмотрев гостей, мужчина ответил:
— Решительность.
И пригласил полушепотом:
— Входите, господа. Только прошу вас, ради всех святых, не разбудите прислугу. Назавтра же донесут.