Матрос тоже допил и тоже стукнул стаканом.
— Я знаю. Мне представлять незачем. Сам видел. Читал мемуары.
— Империи выгоднее дружить с вами, — вздохнул джентльмен. — Только я бессилен убедить ее в этом.
— Благодарю за намек, — матрос подбросил на ладони черную пластинку, потом все же убрал в карман, проворчав: «Vogan умен, однако, план дороже…»
— Да я и не взял бы, — не поворачивая головы, отозвался джентльмен. — Вы же через эту штуковину меня слушать станете? Ничего личного, политика. Так?
Матрос разлил остатки по стаканам и отсалютовал своим, бросив кровавые отблески каминного пламени на стопку несекретных бумаг.
Дженльтмен повернулся к огню, прищурился и выпустил еще несколько клубов. Проворчал тоном засыпающего сторожа:
— Кстати, о русских делегациях. Какова будет ваша позиция по царским долгам… Если не секрет, разумеется?
Собеседник улыбнулся самую чуточку ехидно:
— Никакого секрета. Долги мы признаем только вместе с наследством.
— То есть?
— Вклады. Вклады царской семьи, вклады всяких там толстосумов, попадающие под конфискацию. Если вы признаете наш суверенитет над этими суммами, мы взаимно признаем и наши обязательства. Мы не отказываемся оплатить кредиты умершего дядюшки, но лишь при условии наследования за ним. Понятно?
Джентльмен хмыкнул:
— На это никто не пойдет. Почему бы вам просто не скинуть все обязательства на Крым? Я, грешным делом, думал, что вы для того и даровали Романову автономию.
Матрос развел руками:
— Нам необходимо признание. Мировое признание нас легитимными наследниками. Вопрос вкладов здесь вторичен. Деньги можно заработать. Золото намыть еще. А юридическое признание сбережет нам несколько лет времени. Время же запасать в консервы невозможно.
— Даже для вас?
— Даже для нас.
Джентльмен кивнул:
— Что ж, превосходный повод заболтать вопрос. Вы совершенно правильно его ставите, дрязги о наследовании тут понятны всякому. Конечно же, свои вклады сбежавшие эмигранты, по большей части, люди не последние, никому не уступят. А тогда и выплаты по долгам сделают всем ручкой… И вы не при чем, и «Лионский кредит» останется с носом… Ах, как жаль, что мы не можем дружить! Мы бы такие дела проворачивали!
— Проворачивать разные дела не обязательно с друзьями.
— Благодарю за намек, — джентльмен махнул рукой. — Завтра под Эйфелевой башней митинг. Открытое выступление вашего протеже. Месье Ситроен выведет свой завод, а полицию он уже купил. Уж если ему позволили вывесить свою рекламу на самой Эйфелевой башне… Войдя в сделку с профсоюзами, Андре надеется избежать забастовок и на этом обставить братьев Пежо. Вот и заигрывает с анархистами. К тому же, Андре азартен по натуре. Не удивлюсь, если однажды проиграет все свои фабрики где-нибудь в казино… Пойдете?
Матрос кивнул:
— Интересно послушать. Наверняка же явятся здешние белогвардейцы.
Белогвардейцы в Париже водились изначально. Ведь именно во Франции базировался Русский Легион, солдаты коего революцию не приняли, продолжая сражаться на стороне Антанты против Германии. Вдобавок, после революции здесь осело множество мигрантов, многие из которых работали у того же Ситроена и вовсе не нуждались в откровениях Махно, зная Россию еще и получше Нестора Ивановича. Понятное дело, представителями России на парижской конференции они считали вовсе не большевиков… И уж тем более, не украинских анархистов!
Сейчас человек сто самых активных эмигрантов толкались на набережной, примерно в километре от назначенного места митинга, переругиваясь между собой.
— … Как ни старались затем большевики перещеголять самодержавный режим, и они должны были уступить перед гневом народа. Неужели из всего этого не ясно, что не военно-полевые суды, не цензура укрепляют власть, а доверие народа!
Полному господину в котелке и костюме для визитов горячо возражал молодой человек в рваной шинеле и разного цвета сапогах:
— Но, чтобы заслужить это доверие, нужно, прежде всего, чутко прислушиваться к голосу народа! Идти не против трудящихся масс, а вместе с ними. Только тогда будет действительно твердая и сильная власть. Пора понять это!
В Крыму за такие речи молодого бы уже били. Вместе с трудящимися массами, надо же! Но тут все же был Париж; эмигрантам хватило ума понять: раз большевики загнали их к станкам чужой страны, старые крики за «Православие! Самодержавие! Народность!» уже не проходят. Черт побери, ведь они сами-то сейчас кто? Токари, таксисты, инженеры, дворники, разнорабочие… Проклятые красные превратили всех их в ту самую трудящуюся массу!
Ничего не решив, толпа двинулась к подножию решетчатой башни, возносящейся к небу изящной, вогнутой со всех сторон, иглой. Давно ли великие литераторы, властители дум, сам Эмиль Золя! — писали: «Мы, писатели, художники, скульпторы, архитекторы и любители красоты Парижа, искренне выражаем наше возмущение во имя защиты французского стиля, архитектуры и истории, против нецелесообразной и ужасной Эйфелевой башни». А сегодня вот, символ города.
Символ нового времени, новой ужасной эпохи, эпохи конструкторов, механиков, черного дыма фабричных труб, эпохи решетчатого железа.
И этот черно-красный воробей на трибуне у подножия, вещающий кому — парижанам! Парижанам, придумавшим самое слово «коммуна» за сто лет прежде рождения воробья?
— … Капитализм решает все вопросы концентрацией ресурсов в одних руках! За счет грабежа рынков сбыта. Ему нужно постоянно расширять рынки сбыта, через оборот денег и товара работает все остальное. Для ускорения оборота можно уничтожить товар, можно потратить деньги на что-то ненужное. Лишь бы колесо крутилось все быстрее. В конечном итоге, оно и перемелет планету!
Белогвардейцы присоединились к все густеющей толпе слушателей. Парижане толкались с разинутыми ртами: ладно здешние анархисты, но русские? Страшные коварные русские, о которых вовсе доселе никто ничего не знал? А ничего, вблизи так и на людей похожи. Вот говорит седой, высокий, с хорошо поставленным басом, сразу на французском, хоть и с дичайшим акцентом:
— Коммунизм решает эти вопросы перераспределением ресурсов! Прежде всего нужно гарантировать жизненные потребности основной массы населения. За счет коллективных усилий быстрее получается концентрировать ресурсы, выделить лишние, направить их на нужды общины, предприятия или более крупных объединений. Поле одного крестьянина недостаточно для правильного севооборота, и без этого невозможны хорошие урожаи. Поле коммуны достаточно велико для восьмипольной системы, удобно для обработки техникой, что приносит недоступные одиночкам урожаи…
Сделав передышку, Аршинов осмотрел прибывающих людей. Белые притащили под полами кастеты, обрезки труб, арматуры со строек. Но и парижские анархисты не дураки подраться. Вон, топорщатся одежды от припрятанных дубинок, вон мелькает стальная цепь. Ажаны смотрят с ленивым интересом. Тут все понятно: у них приказ не лезть, только не выпускать кашу из бочки. Пусть леваки с понаехалами уничтожают друг друга: Париж, чай, не каучуковый, не растягивается.
— … Обе системы способны поднапрячься и выдать что-то жизненно важное. Обе системы способны к длительным усилиям. И обе системы имеют слабые места, где происходят регулярные поломки. Случайные, намеренные от диверсий, запланированные. Огромное влияние окажет менталитет! Личные жизненные ценности, навязанная извне пропаганда и тому подобное. Все это мы должны понимать. Чтобы достичь успеха, социология и психология нужны не меньше, чем экономическая теория!
В паузу вклинился тонкий задиристый вопль:
— Знаем ваши теории! «Кто был никем, тот встанет в семь!»
— Не навоевались, православные? — Нестор хлопнул Аршинова по плечу:
— Переводи! Слушайте меня, завтрашние парижане, слушайте, вчерашние русские!
Снова колыхнулась обтрепанная белая сотня, и снова не полезла в драку, обманывая себя мыслями, что можно узнать нечто новое и важное.
Правда заключалась в том, что драка никого уже не могла спасти.
Махно заговорил отрывисто, не забывая о паузах на перевод:
— Белое движение не завершилось победой потому! Что не сложилась белая диктатура! А помешали ей сложиться центробежные силы, вздутые революцией, и все элементы, связанные с революцией и не порвавшие с ней! Против красной диктатуры нужна была белая концентрация власти!
И вздрогнул Николай Львов, бывший деникинец: ведь именно такими словами набрасывал он контуры статьи в «Белое движение». А Махно продолжал, и видел, что хорошо подготовило его черное зеркальце. То там, то здесь белые узнавали собственные мысли, замирали и задумывались.
— … Чего хотели красные, когда они шли воевать? Мы хотели победить белых и, окрепнув на этой победе, создать из нее фундамент для прочного строительства своей коммунистической государственности. Вот чего хотели белые? Вы хотели победить красных. А потом? Потом — ничего! Лишь только дети могли не понимать, что силы, поддерживавшие здание старой государственности! Уничтожены, стерты до основания! И что возможностей восстановить эти силы не имелось никаких. Победа для нас была средством, для вас — целью, и притом — единственной. Есть ли здесь барон фон Раупах? Это из его статьи!
— Я только неделю назад задумал эту статью! — закричал названный из толпы. — Откуда вам это знать?
Махно состроил демоническую улыбку:
— А вот из Милюкова, хотите?
— К черту Милюкова! — закричал господин из белой сотни, одетый бедненько, но чистенько. — Я был в Одессе при Врангеле. Там всю союзную помощь воровали пароходами! Да я молился! Молился, господа! Глядя на эти сонмища негодяев, на этих разодетых барынь с бриллиантами, на этих вылощенных молодчиков, я чувствовал только одно! Я, Наживин, русский писатель, просил: «Господи, пошли сюда большевиков, хоть на неделю, чтобы среди ужасов чрезвычайки эти животные поняли, что делают!»
Вокруг Наживина образовалось колечко пустого места.