— Я делаю из неё юридическую, — Анна всё ещё держала спину прямо. — И если кто-то позволил себе халатность — это не проблема моей доверительницы.
Михаил смотрел на неё, прищурившись.
— Вы настаиваете?
— Настаиваю.
Он медленно кивнул и снова ударил молотком по столу.
— Суд постановляет исключить из дела протокол от 19 января как составленный с нарушением процессуального порядка.
В зале прокатился лёгкий гул. Елена Иванова прижала платок к лицу. Мальчик зашевелился на скамье. Александр бросил на Анну короткий, напряжённый взгляд.
Соколов подошёл к столу, сжав губы.
— Вы подрываете доверие к следствию.
— Я поднимаю доверие к суду, — ответила она.
Михаил не вмешался. Только смотрел на неё — долго, холодно.
«Он запомнил. Это лицо я уже не забуду», — подумала Анна, возвращаясь к столу.
Часы в сумке, казалось, стали тяжелее. «Я.Г. 1968». Галансков, статьи, допросы. Всё было рядом.
Но сейчас — процессуальная победа. Маленькая. Но своя.
И пока публика перешёптывалась, а судья перелистывал бумаги, Анна чувствовала: она снова в профессии. В любой эпохе.
Кабинет Михаила Орлова был тесным, холодным и пах табаком вперемешку с затхлой бумагой. Сквозь мутное окно виднелась серая улица Ярославля — голые деревья, прохожие в пальто и казённая мокрая слякоть.
Анна стояла у стола, крепко держа под мышкой папку с материалами дела. Свет настольной лампы резал глаза. Часы на стене тикали глухо, словно отсчитывали время до чего-то неприятного.
Михаил сидел, сняв мантию. Рубашка расстёгнута у горла, пальцы испачканы в чернилах. Перед ним — пачка «Явы», пепельница с тремя окурками и протокол заседания.
— Закройте дверь, — сказал он, не поднимая головы.
Анна закрыла.
— Товарищ Коваленко, — голос судьи был ровным, но в нём чувствовалась натянутая струна. — Вы хотите, чтобы я сделал вид, что не понимаю, как вы раздобыли материалы следствия?
Анна не пошевелилась.
— Я хочу, чтобы вы посмотрели на дело Ивановой как на шанс показать справедливость системы.
Он поднял глаза. Синие, усталые, с темнотой бессонной ночи в зрачках.
— Не юлите. Мне доложили, что секретарь суда — Григорий — вдруг стал курить «Космос», хотя у него на зарплату и на «Беломор» не хватит.
— Умно, — коротко усмехнулась Анна. — Вы следите за финансовой возможностью сотрудников?
— Я слежу за порядком, — Михаил опёрся локтями на стол. — И знаю, чем это пахнет. Вы подкупили сотрудника суда. А за это у нас — серьёзный разговор.
Анна вскинула подбородок.
— А у нас в Москве за это был бы доклад в коллегию и выговор. Без КГБ.
Он резко встал, обойдя стол. Его шаги звучали тяжело на деревянном полу.
— Но вы не в Москве. И не в 2005 году. Вы в Ярославле. В 1968-м. Здесь не пройдут ваши штучки.
— А улики без понятых — это не «штучки»?
Он остановился совсем близко. Запах табака стал резче.
— Мне стоит сделать один звонок — и к вам придут. Серьёзные люди. Из комитета. Тогда ваши часы, стиль, вопросы, манера речи — всё пойдёт в досье.
Анна медленно кивнула, не отводя взгляда.
— Донос — это ваш метод справедливости?
Михаил прищурился.
— Осторожнее. Вы переигрываете.
— А вы колеблетесь. Иначе не вызвали бы меня. Сдали бы — и всё. Но вы не уверены, — Анна сделала шаг ближе. — Вам самому противно, что это может закончиться доносом.
Он резко отступил и сел обратно за стол. Руки дрожали, когда он поднёс сигарету к губам.
— У вас острый язык, товарищ Коваленко.
— У меня острая логика. И клиентка, которая хочет только одного — развестись. По-честному.
Он сделал затяжку, выдохнул в сторону.
— Вы меня подставили, — устало проговорил Михаил. — Я закрыл глаза на нарушение. А теперь все смотрят, как я моргнул.
— Тогда откройте глаза и посмотрите, что правда на вашей стороне. Даже если она подана нестандартно.
Он отложил сигарету в пепельницу, долго молчал, глядя в окно. Потом сказал:
— Уходите. Пока.
Анна кивнула.
— Пока — значит, не конец. Я поняла.
Она вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.
Коридор суда тянулся узкой кишкой между облупленных стен, по которым медленно ползли тени от тусклых ламп под потолком. В углу висел портрет Ленина, чуть перекошенный, с заломленным углом. Воздух был холодным и пах плесенью, мокрым пальто и пережаренными котлетами из столовой внизу.
Анна вышла из кабинета Михаила, стараясь идти спокойно, с прямой спиной, но пальцы сами крепче сжали папку.
«Идёшь по коридору — как по минному полю. Только мины улыбаются и записывают фамилии».
Возле входа в зал стоял Соколов — в сером костюме, с выглаженными стрелками и блокнотом в руках. Его холодный взгляд не оставлял сомнений: он её ждал.
— Товарищ Коваленко, — голос прокурора был мягким, почти вежливым. — Смело сегодня выступали. Даже чересчур.
— Спасибо, товарищ Соколов. Ваша аргументация тоже была яркой, — Анна остановилась, прищурившись. — Особенно про антисемейность как идеологическую категорию.
Он не улыбнулся. Только наклонил голову, как бы изучая её лицо.
— А материалы дела у вас оказались заранее. До заседания.
Анна выдержала паузу.
— Я готовлюсь к каждому делу тщательно. В пределах открытой части.
— Статья о подкупе должностного лица у нас тоже есть, — негромко сказал Соколов, записывая что-то в блокнот. — Особенно если речь идёт о секретаре суда, у которого вдруг появляются дефицитные сигареты.
Анна почувствовала, как по спине пробежал холодок.
— У вас есть доказательства?
— Пока — только наблюдения. Но слухи в коридорах живут дольше протоколов.
Она сделала шаг ближе.
— А вы часто ходите по коридорам, собирая слухи?
— Когда пахнет контрреволюцией — да.
— Вы хотите допросить мои методы или подзащитную?
Соколов посмотрел на неё в упор, сдержанно, но цепко.
— Я хочу понять, откуда у молодой адвокатессы из райбюро такая хватка. Такой стиль. Такие фразы.
— Моя задача — защита. А не соответствие вашим ожиданиям.
Сзади послышались шаги. Из кабинета вышел Михаил, застёгивая мантию на ходу. Он взглянул на них, не остановился, но задержал взгляд — ровно на секунду.
Соколов заметил.
— У вас с товарищем судьёй, я вижу, возникло… взаимопонимание.
Анна выдержала его взгляд.
— У нас возникла необходимость уважать процессуальный кодекс. Он на это согласился.
Соколов щёлкнул блокнотом, закрывая.
— Я слежу за порядком. И если он нарушается — вы будете первой, кого спросят.
— Тогда следите и за тем, как его соблюдают. Особенно в обвинении.
Он шагнул мимо неё, но сказал на ходу:
— У нас с вами разговор ещё не окончен.
Анна осталась в коридоре. Люди в плащах шли мимо, не глядя. Где-то на улице громкоговоритель хрипло вещал:
— Вторая пятилетка должна стать пятилеткой роста социалистического сознания трудящихся!
«А моя пятилетка — это пять шагов до обвинения. Надо быть осторожнее».
Анна поджала губы, прижала папку к груди и пошла к выходу. Настороженность теперь жила в каждом её движении. Но внутри — что-то не сдавалось.
«Пусть пишет. Я буду говорить. Пока мне дают это право».
Ночь в Ярославле опускалась медленно, глухо, будто выжимая из старых стен последние остатки тепла. В комнате Анны было холодно — пальцы зябли, даже сквозь рукава вязаной кофты. За окном на ветру трепетал почерневший лист, стуча в стекло, словно спрашивал разрешения войти.
На столе под тусклой лампой лежали часы. Те самые. Металлический корпус отливал старым блеском, словно сам не знал, в каком времени оказался. На задней крышке — аккуратная гравировка: «Я.Г. 1968».
Анна провела по ней пальцем.
«Галансков. Ярославль. Год. Это не случайность. Это навигация».
Она разложила перед собой блокнот. Каждая строка была замаскирована: юридические термины, ссылки на статьи УПК, пара выдержек из дел. Но между строк — другой смысл. Между делом Ивановой и делом Шестакова — имя: А. Галансков.
С кухни донёсся негромкий скрип — кто-то ставил чайник. Запах заварки пополз по коридору, смешиваясь с сыростью, пылью и старым мылом. За стеной раздался кашель, и снова наступила тишина.
Анна наклонилась к газетной вырезке. Заголовок: «Открытое письмо трудящихся — за идеалы социализма». Ниже — знакомая фамилия, среди других: А. Галансков, Москва.
— Значит, ты здесь был, — прошептала она. — Ты и впрямь был не просто подписью.
Пальцы дрожали не от холода — от осознания.
«Если он здесь, если часы принадлежат ему — значит, он знал. Или догадывался. Тогда он мог оставить след. Намёк. Ключ. Всё, что поможет выбраться».
В коридоре поскрипывали шаги. Знакомые, осторожные. Тень за стеклом двери — Лидия. Вечно в халате, с заколотыми волосами, бдительная как санитар в палате.
Анна быстро накрыла часы папкой. Блокнот перевернула — наружу заголовок «Исковые заявления в делах о расторжении брака».
— Коваленко, вы ещё не спите? — Голос Лидии был вязкий, как мыльная вода.
— Готовлюсь. Завтра заседание по Ивановой.
— А то свет в окно бьёт. Люди думают, что вы — журналистка. Или с милицией.
— С законом. Но не с милицией, — Анна улыбнулась сухо.
Лидия постояла в дверях, глядя сквозь стекло, потом исчезла.
Анна выдохнула.
«Паранойя — топливо этого века. Но я сама с детонатором в сумке».
Она снова достала часы. Щёлк. Крышка открылась. Механизм шёл — ровно, почти вызывающе. Не спешил.
— Ты что-то знаешь. Только язык у тебя — стрелки. И пока ты молчишь, мне придётся говорить за двоих.
Она достала ручку и аккуратно записала:
«1968. Галансков. Суд. Часы. Связь не бытовая. Возврат возможен? Следить за новостями, искать упоминания “Я.Г.”, проверить библиотеку».
Страница была чистой, как лед. Анна закрыла блокнот.
«В этом мире каждый шаг — как в шахматах. Только фигуры деревянные, а ставки — реальность».