Она потянулась, взглянула в окно. За стеклом — темнота и дрожащий свет редких фонарей. Всё казалось неподвижным. Но в её комнате уже шло движение. Исследование началось.
Она подняла часы и бережно положила их на подоконник. Пусть смотрят на улицу. Пусть ждут.
— Спокойной ночи, Ярославль, — сказала она. — Утром будем искать следы.
День клонился к закату, но в зале Ярославского областного суда света не прибавилось — только лампы под потолком тускло отражались в полированных спинках лавок. Воздух был густой, натянутый, будто кто-то поставил скрипку, но не решался провести смычком.
Михаил Орлов медленно отодвинул очки на лоб и посмотрел в бумаги. Пальцы, стиснутые на деревянном молотке, выдавали напряжение — стучать было рано, но он явно хотел. Рядом на столе лежал протокол, на котором не хватало подписей понятых.
Анна стояла у стола защиты, папка плотно зажата в руке, ногти врезались в картон.
«Ну же. Увидь это. Убей обвинение их же оружием».
Слева от неё сидела Елена Иванова. Женщина не отрывала взгляда от судьи — глаза, полные надежды, но уже без слёз. Ребёнок на скамье чуть поодаль прижался к отцу — тихий, бледный, но теперь не испуганный.
— Суд постановил, — голос Михаила дрогнул, но взял нужную интонацию. — В связи с выявленным процессуальным нарушением, а именно — отсутствием подписей понятых в протоколе от двадцать пятого октября, признать указанный документ недопустимым доказательством по делу.
Шёпот прокатился по залу, словно волна по реке — то ли облегчение, то ли удивление. Анна не обернулась — не хотела, чтобы кто-то увидел мелькнувшую улыбку.
«Есть. И по старому УПК можно выиграть. Без вранья. Почти».
— В остальной части, — продолжал Михаил. — Суд, изучив обстоятельства, принимает доводы истца. Брак между Ивановой Еленой и Ивановым Александром расторгается. Ребёнок передаётся отцу. Иванова освобождается от обвинений в нарушении семейных обязанностей.
Стук молотка. Один — как выстрел в тишине.
Анна глубоко вдохнула. Не как в 2005-м — без аплодисментов, без слёз, без фраз типа «спасибо вам, что вернули мне ребёнка». Просто сухое: принято. Закрыто. Всё.
Но когда она повернулась к Елене, та крепко сжала её руку.
— Спасибо. Если бы не вы… — Елена замялась. — Я бы не выдержала.
— Вы уже выдержали, — ответила Анна тихо. — Дальше — жить.
Они встали. Александр подошёл, взглянул на Анну и кивнул.
— Защита у вас получше, чем у некоторых прокуроров.
— Жаль, что не у всех.
За её спиной послышался голос Соколова — чёткий, как удар ледяной ложки о гранёный стакан.
— Коллега Коваленко. Вы, кажется, путаете юриспруденцию с фокусами.
Анна обернулась.
— Если закон даёт возможность использовать улики — я использую. Если закон запрещает — исключаю. Это не фокус. Это основа.
— Подкуп, вымогательство, давление на свидетелей — тоже часть основы?
— У вас есть основания для обвинения?
— Пока — нет. Но я слежу.
Она встретилась с его взглядом. В этих глазах не было ни ярости, ни пены на губах — только уверенность и тонкая улыбка человека, у которого много свободного времени и ещё больше связей.
— Тогда желаю вам плодотворного наблюдения, товарищ Соколов.
Он не ответил. Лишь сделал пометку в блокноте. Бумажка, как и человек, могла жить долго, особенно в его руках.
У выхода из зала Михаил на секунду задержал её взглядом. В нём не было благодарности. Только усталость и колебание, словно он уже пожалел о решении — или собирался сделать следующий шаг.
Шёпот публики за спиной не утихал, но теперь он касался её имени. Не Ивановых, не суда, не закона. Её.
Анна застегнула пуговицу пальто, выходя в холодный ноябрьский коридор.
«Здесь развод — революция. Но я её устроила. И победила».
Часы в сумке тикали. Неровно, будто комментируя происходящее.
«А ты слышал, Галансков? Сегодня ты бы улыбнулся».
Глава 6: Дефицит и тени
Утро наступило резко, как щёлк пальцами. Воздух в гастрономе на центральной улице Ярославля был густой, влажный, будто кто-то растопил старую печку и впустил внутрь не тепло, а угольную пыль. Сырая холодная влажность проникала под воротник, цеплялась к волосам, просачивалась сквозь шерсть пальто.
Анна стояла в очереди у прилавка, втиснутая между двумя женщинами — одна пахла картошкой и нафталином, другая — уксусом и мятными таблетками. Тусклый свет лампы болтался над головой, чуть подрагивая, и краска на потолке отслаивалась, как старая кожа. Громкоговоритель с улицы бодро хрипел о сборе урожая в Тамбовской области, и голос диктора звучал особенно издевательски на фоне полупустых полок и ворчания очереди.
— Эй, гражданка, вы за кем? — Спросила женщина с сеткой, в которой виднелись три одинаково скучные свёклы.
— За вами, — Анна кивнула, стараясь держать лицо спокойным.
«Интересно, в каком аду нужно было родиться, чтобы воспринимать это как норму», — подумала она, сжимая авоську.
Внутри было пусто — даже не привычный мобильник, который она бессознательно пыталась нащупать в кармане. Взамен — абсолютная бытовая беспомощность.
Очередь продвигалась медленно. Продавщица в белом халате с заломами на локтях принимала талоны с таким видом, будто лично выдавала эти продукты из собственной кладовой. Волосы у неё были собраны в сетку, губы поджаты.
— Мне бы сахар… — неуверенно произнесла Анна, когда подошла её очередь.
Продавщица даже не взглянула.
— Без талонов — ничего. Следующий!
— Подождите… Я только вчера приехала, мне не выдали…
— Я сказала — нет! — Продавщица подняла глаза. — Все с талонами стоят. Не выдумывайте.
Анна отступила, как от холодной стены. Позади уже пыхтела следующая женщина, подталкивая её локтем.
— Ты или бери хлеб, или отойди. У меня обед скоро.
— Хлеб, — коротко выдохнула Анна, чувствуя, как в груди поднимается раздражение, липкое и бессильное.
Продавщица бросила на прилавок чёрный кирпич. Он пах мукой, влажностью и чем-то металлическим.
Анна отошла в сторону, хлеб прижала к груди. В желудке — пусто, в горле — ком. За стеклом витрины висел выцветший плакат: «Труд — дело чести, доблести и геройства».
«Героизма — чтобы добыть сахар», — мысленно хмыкнула она.
У двери мужчина в сером пальто спорил с кассиршей:
— Мне обещали масло на вчера. Где масло, товарищ?
— Оно не пришло. Вам сказали — сегодня не будет.
— Мне дети завтра есть будут нечего! Что мне, снова к председателю идти?
Анна смотрела на них, как на театральную сцену. Голоса гулко отдавались под потолком. Она вдруг ясно ощутила, как из современности не осталось ничего — ни карточки банка, ни интернета, ни телефона, ни даже тупой жвачки, которую можно было жевать от нервов.
Она сжала губы, запах квашеной капусты бил в нос, и откуда-то со стороны двери донёсся мужской голос:
— Кончилось всё, граждане! До завтра не занимайте!
Очередь зашумела, раздались возмущённые выкрики.
— Да ты издеваешься, что ли?
— Я с пяти утра стою!
— Да чтоб тебе, паразит, хлебом поперёк стал!
Анна шагнула на улицу, воздух был такой же сырой, только пах теперь снегом и углём. На углу стоял мальчишка лет десяти, продавал спички. Мимо прошла пожилая женщина с санками, на которых лежал один увесистый мешок картошки. Она пристально посмотрела на Анну и скривила губы.
— Городская, что ли? Шляешься, а толком ничего не умеешь.
Анна отвернулась.
«Да, шляюсь. Только ты не знаешь, что я вообще-то — адвокат. В Москве. В 2005 году. И я выигрывала дела, которые ваши прокуроры бы не смогли даже прочитать».
Она шла по улице, и мысли вертелись вокруг одного: «Значит, сахар только по талонам. Значит, надо искать другой путь».
Мимо проехал грузовик с надписью «Молоко». Внутри, скорее всего, уже пусто.
Анна остановилась у стены, опёрлась спиной о облупленный кирпич и закрыла глаза.
«Хорошо. Хорошо. Если я проиграла первую битву — это не значит, что проиграла войну. Я найду, где достать продукты. Пусть неофициально. Пусть через чёрный рынок. Зато без талонов и этих очередей».
Открыла глаза. Прямо напротив, через дорогу, над входом в подвал, висела табличка: «Ремонт обуви». А рядом — мужик в ватнике, с золотым зубом, жевал семечки и смотрел на неё слишком уж внимательно.
Анна улыбнулась. Улыбка вышла хищной.
«Ну что, товарищ. Посотрудничаем?».
Буфет суда оказался таким, каким и должен был быть в этом городе и в этом времени: душным, шумным и безнадежно убогим. Маленькое помещение со скрипучими столами, покрытыми клеёнкой в цветах несуществующей мимозы, пахло прогорклым маслом и застарелым табаком. Свет одной-единственной лампочки под потолком был жёлтым и дрожащим, словно сама она боялась остаться тут надолго.
Анна села за стол у окна — то ли по привычке, то ли в попытке отгородиться от гомона в зале. За стеклом — серый ноябрь, рыхлый снег по краям асфальта, уныло ползущий автобус. Внутри — густой гул голосов, обрывки фраз, шёпоты, стук ложек о гранёные стаканы.
На коленях — сумка. Руки сжаты на ремешке, будто в этой позе можно было сохранить контроль.
«Значит, это и есть обеденный перерыв в областном суде? У нас в Мосгорсуде хоть автомат с шоколадками стоял…».
Буфетчица — женщина с мешками под глазами и пальцами, будто вечно пахнущими луком, — стояла за прилавком, лениво перекладывая булочки с одного подноса на другой.
— Девушка, мне, пожалуйста, чай и булочку, — Анна подошла, глядя прямо, по-деловому.
— А булочку тебе какую? — Отозвалась буфетчица, не глядя. — Чёрствую или ещё черствее?
— Самую свежую, какая есть.
— Ой, барыня пожаловала… — женщина фыркнула. — Тут тебе не ресторан. Бери, что дают.
Анна скривилась, но промолчала. В ответ на протянутую монету получила мутный, как речная вода, чай и булочку, в которой, вероятно, ещё с позавчерашнего утра не было влаги.