Села обратно к окну. Осторожно отпила. Вкус был… никакой. Просто горячее. Булочка крошилась, будто из гипса. Съедобно — формально.
«Мутный чай в гранёном стакане — вот и вся гастрономия. Москва-2005, ты была избалованной тварью, и даже не знала об этом».
У соседнего стола двое адвокатов в мятых костюмах и секретарь суда с заплетёнными в косу волосами шептались, не особо стесняясь:
— Слыхал, Лариса Дмитриевна с отдела опять вызвали к следователю.
— А что?
— С сыном якшалась. Студентик. Листовки распространял. Антисоветчина.
— Дура она, если честно. В наше время — с диссидентами водиться? Ещё и в прокуратуре служить…
— Да она, говорят, сама такая же. Только тихо.
Анна сидела неподвижно, делая вид, что не слушает. Но каждое слово впитывала, как губка. «Вот тебе и кофе с коллегами. Тут за лишнее слово — в разработку. И адвокат — не спасательный круг, а просто молчун в галстуке».
Секретарь оглянулась по залу и вдруг заметила Анну.
— А вы, товарищ, новенькая?
Анна отставила стакан.
— Да. Переведена. Из Ивановской области. На подмену.
— Понятно. А то мы тут всех в лицо знаем. У нас просто девочка одна из аппарата пропала, думали, вы — вместо неё.
— Ясно, — кивнула Анна. — Пока разбираюсь, кто где сидит. Буфет — хотя бы ориентир.
Адвокат с усами фыркнул:
— Если у нас буфет — ориентир, то вся система скоро рухнет.
— Тише ты, — шикнула секретарь. — Не на кухне сидим.
Анна встала, стряхнула крошки с коленей. Чувствовала — желудок остался таким же пустым, как и до чая. Только теперь ещё и с привкусом чужих разговоров.
«Не место, не время и не еда. Привыкай, Коваленко. И рот на замке держи».
На выходе буфетчица вновь бросила взгляд — равнодушный, как взгляд кассира в советском кино.
— Булочки не понравились, что ли?
— Прекрасны. Особенно черствые, — усмехнулась Анна.
И вышла. В коридоре пахло линолеумом и пыльными пальто. Её шаги гулко отдавались от стен.
«Хорошо. В суде — так. Значит, нормальная еда будет только через чёрный ход. Кто ищет — тот найдёт».
Она сжала сумку крепче и двинулась дальше по коридору. Суд ждал. И, может, где-то рядом — кто-то, кто мог бы достать пару банок сгущёнки. Или хотя бы свежую булку.
Рынок шумел, как вокзал в час пик — гул голосов, звон весов, придавленные сквозняком обрывки газет на асфальте. Над головой покачивался плакат «Слава КПСС!», аккуратно прибитый к фонарному столбу. Лампочка под ним не горела, да и не нужно было — серый ноябрьский день сам по себе был достаточно блеклым.
Анна стояла у лотка с картошкой, сжимая сумку и стараясь не выглядеть чужой. Платок был повязан, как у всех — завязан под подбородком, а не назад, как она когда-то носила на даче. Тёплая кофта немного кололась, но хоть помогала выглядеть «своей». Перед ней женщина в ватнике пересыпала картошку из мешка в сетку, не переставая говорить:
— У Зои-то племянник в милиции, так ей вчера мясо поднесли, тушу почти. Сами несут, представляешь?
— А я чула, у той с булочной — брат в заготконторе. У неё и масло, и сыр, и всё с прилавка — в сторонку. Не для всех, — подхватила вторая.
Анна слушала, делая вид, что рассматривает картошку.
«Здесь всё решает шёпот и сигареты. Системы нет — сплошная паутина. И каждый знает, к кому и с чем подходить».
Неподалёку у угла стоял Григорий. Щурился на морозе, в пальто с потертыми локтями, курил Приму и переговаривался с мужчиной в кожанке:
— Смотри, я тебе “Беломор” отложил, как просил. А ты мне за это — пару баночек из Ногинска. По-честному.
— Завтра привезу, Гриш. А за жвачку — не обижай, ну не было вчера.
— Не было… — Григорий усмехнулся. — Да я ж знаю, у тебя с аптекарем связь. Тот сам мне говорил: ты по талонам масло получил, да отдал невестке. А мне — пусто?
Мужчина засмеялся и махнул рукой:
— Всё помнишь, адвокат… Ладно, будет тебе жвачка. С красной наклейкой даже.
Анна подошла, слегка откашлялась.
— Григорий, у меня предложение.
Он не удивился, только бросил окурок и наступил на него.
— Слушаю, барышня.
— Я вижу, как ты работаешь. Людей читаешь. Торгуешь — точно по их слабостям. Но ты иногда спешишь. Вот тот с кожанкой — врёт. Невестка у него в Костроме, не в Ярославле.
Григорий прищурился.
— Ты откуда знаешь?
— Манера речи. Он не сказал “наша булочная”, сказал “их булочная”. Значит, не здешняя. Плюс — говорил про аптекаря, как про третье лицо, но глаза на восток дернул. Там как раз здание аптеки. Нервничал.
— Ну ты… — Григорий протянул. — Психолог, что ли?
— Почти. Предлагаю — ты даёшь мне выход на продукты, а я помогаю тебе отсеивать врунов и болтунов. И обучу, как разговаривать так, чтобы собеседник сам выкладывал, что нужно.
Он покосился на толпу у лотков, задумчиво грызя губу.
— Ишь ты, барышня из Москвы. А я-то думал, ты из леса выскочила. Ладно. Попробуем. Только не слишком умничай. Тут за язык и посадить могут.
Анна кивнула.
— Потому и нужна точность.
Мимо них прошли две женщины, глядя в сторону, но при этом с громким шёпотом:
— А у Риммы сына увезли. Опять те, что в штатском. За разговоры, говорят.
— Дома газета лежала, самиздат какой-то. Всё, прощай мясо и шпроты. Ей теперь и хлеб — по протекции.
Анна вздохнула.
«Информацию не прячут — её шепчут. И чем тише, тем опаснее».
Григорий посмотрел на неё пристально.
— Слышала?
— Слышала. Вот почему я говорю — точность. Без лишних слов.
Он кивнул, достал из внутреннего кармана бумажный свёрток и сунул ей в руку.
— Тут. Полкило сахара. Бери, не оборачивайся.
— Договорились.
Анна отошла от прилавков, чувствуя, как внутри у неё распускается странное удовлетворение. Она не просто выжила в этом времени. Она начинала учиться играть по его правилам. Но всё равно, сжимая свёрток в руке, она краем глаза следила — не слишком ли пристально за ней наблюдают.
«Учиться — это хорошо. Главное — не начать казаться слишком способной».
Вечер накрыл улицу тихо, по-зимнему, как ватная простыня. Серые панельные дома с равнодушными окнами стояли, будто вырезанные из одного шаблона. Лужи на асфальте замерзали по краям, отражая слабое, мерцающее сияние фонарей, как будто кто-то не дожёг свечу.
Анна шла медленно, прижимая к боку сумку с продуктами. Подошвы скользили по мокрому бетону, и каждый шаг отдавался в позвоночнике холодной дрожью. Из динамика на столбе сипло и бодро вещал голос диктора:
— …вторая очередь ДнепроГЭС успешно завершена, в Приморье продолжается уборка урожая. Трудовой подъём охватил массы…
Голос будто бы специально гнался за ней, насаживая на темечко удушливую смесь из лозунгов, угольного дыма и сырости.
У подъезда её дома стоял мужчина. Высокий, плечистый, в сером пальто и фетровой шляпе. Курил, не прячась, не отворачиваясь, не торопясь. Под ногами — аккуратный окурок от «Беломора». Дым от сигареты тянулся к ней, будто нитка, уцепившаяся за воротник.
«Он же стоял у рынка. У книжной палатки, когда я выходила от Григория. Тогда — с газетой. Сейчас — с сигаретой. Следующий раз, может, с протоколом обыска?».
Анна замедлила шаг. Перевела взгляд — не на лицо, на ботинки. Новые, кожаные. Не рабочие. Молча прошла мимо, чувствуя на себе взгляд, как луч прожектора в театре.
— Поздновато ходите, гражданочка, — сказал он, выдыхая дым вбок, как бы между делом.
— По делам, — бросила Анна, не сбавляя шаг.
— Дела — это хорошо. А то у нас тут по ночам такие, что и свет гаснет, и совесть вместе с ним.
Анна остановилась у двери, достала ключ, резко повернула в замке. Сердце билось неровно. В ушах — звонкий стук крови.
«Если это КГБ, я пропала. Ни адвокатский мандат, ни диплом — ничего не поможет. Даже если я объясню, кто я — они сочтут это за бред или шифр».
Обернулась. Мужчина продолжал стоять. Теперь уже смотрел не на неё, а на небо. Курил. Как будто разговор был обычной репликой прохожего. Но спина у Анны горела от взгляда. Он был.
Подъезд пах пылью, мокрым цементом и слегка — хлоркой. Она поднялась на свой этаж, быстро, но стараясь не греметь каблуками. Открыла дверь, прошла в квартиру и первым делом повернула ключ дважды. Проверила задвижку.
Сумку поставила на стол. Вытащила сахар, аккуратно пересыпала в банку. Дрожащими пальцами закрыла крышку.
Зашла в спальню. Открыла старый советский шкаф, засунула записную книжку между подкладкой и задней стенкой.
Постояла, прислонившись лбом к шершавой фанере.
«Контакты минимизировать. Разговоры — по делу. Григорий — только на улице. Никаких бумаг на виду. Чужие глаза — это не фантазия. Это сценарий».
Она выпрямилась. В кухне кран капал — медленно, точно. На подоконнике трещал радиоприёмник, от него шёл тот же голос:
— …враг не дремлет, товарищи. Быть бдительными — долг каждого гражданина Советского Союза…
Анна подошла и выключила его.
На улице всё ещё горел фонарь. Мужчина в сером стоял под ним, будто тень, не шевелясь. Сигареты уже не было. Но взгляд — был.
Анна опустила штору и сделала себе слабый чай. Села за стол, держала стакан обеими руками, будто он мог согреть больше, чем просто пальцы.
«Если это игра, я в ней не новичок. Но здесь — чужие правила. Противники без имён. И один неверный шаг — не штраф, а срок».
Она сделала глоток. Вкус был знакомый — мутноватый, обжигающий. И полезла за листом бумаги.
«Надо систематизировать, пока голова ясная».
Записала:
1. Слежка началась. Повторное появление.
2. Вопрос с подтекстом. Проверка реакции.
3. Оценка лексики — «гражданочка», «по ночам» — типичный язык наблюдателя.
4. Окно не трогать. Свет — не включать в спальне после девяти.
И внизу:
Не бояться. Но не забывать.
Снаружи фонарь мигнул и погас.
Комната в коммуналке казалась ночью чуть меньше, чем днём. Стены с облупившейся краской будто придвинулись ближе, потолок опустился, а стол у окна — единственное место, где ещё теплилось что-то похожее на порядок и уединение. Лампа с матовым абажуром висела низко, светила жёлтым, уставшим светом. На столе лежала книга — «Советское право», массивная, с загибами на углах и потёртым корешком. Внутри, между страницами, прятались тонкие листки с её записями.