Шум в коридоре нарастал — кто-то спорил у чайника. Ткань платья прилипла к спине — душно, как в архиве.
Анна встала, подошла к раковине в углу, налила воды в гранёный стакан. Металл крана обжёг ладонь.
«Ты не спасаешь мир. Ты копишь на возможность спасти одного».
Она вернулась к столу, на ходу выпрямляя осанку.
Дверь снова открылась, и секретарь заглянула.
— Анна Николаевна, Петров придёт в понедельник. Передал через водителя — заплатит наличными. Сказал: «Главное, чтоб по-тихому».
— Запиши приём на десять утра.
Секретарь кивнула.
Когда дверь закрылась, Анна присела и ещё раз посмотрела на обложку дела.
— Добро пожаловать в защиту, Иван Васильевич, — сказала она вслух. — Теперь вы моя забота.
И открыла следующий лист.
Дождь лупил по железной крыше склада с таким упорством, будто хотел пробить её до самой земли. Сырые стены покрылись плесенью, воздух был густой, холодный, словно на выдохе старого холодильника. На полу валялись пустые ящики из-под табака, а в углу — груда мешков с тканью, ещё пахнущих нафталином.
Григорий стоял у входа, прислонившись плечом к ржавой балке. Потёртая кожанка блестела от влаги. Он курил «Беломор», не торопясь.
— Опаздываешь, адвокатша, — сказал он, не оборачиваясь. — Я уж думал, передумала.
Анна вошла, крепче сжав в руке сумку. На ней было простое серое пальто, которое она с трудом достала через коллег. Под подошвами — лужи и щебёнка.
— Ты говорил: склад к обеду свободен. Вот я и к обеду. Или ты теперь часы по партийной линии сверяешь?
— Остро, — усмехнулся Григорий. — Люблю женщин с характером. Особенно когда им нужен протокол, которого в деле нет.
Он затянулся, бросил окурок в банку с дождевой водой, взял с ящика конверт и протянул.
Анна не взяла сразу. Осмотрелась. В углу на фанере лежали груды чего-то серого, металлического. Склад был и вправду не просто «заброшенный».
— Откуда он?
— Участковый Коля. Помнишь, я говорил — шурин у него в Горьком, сам мечтает мотоцикл купить. Ну вот. За мотоцикл — всё, что хочешь.
— Он точно был на обыске?
— С фотками хочешь? Там печать, дата и подпись. Прочти, прежде чем платить. Я — не лох.
Анна сняла перчатки и открыла конверт. Протокол был на сероватом листе, с пятнами от сырости. Глянцевый почерк, расстановка, строчка: «мешки в количестве 4-х — не были осмотрены ввиду отсутствия понятых».
«Вот она. Дыра в бумаге. Техническая ошибка? Или чистая подстава?».
Она подняла взгляд.
— Где эти мешки?
— Их нет, — пожал плечами Григорий. — Склад уже закрыт, дело возбуждёно, имущество изъято. А эти — уплыли. Или в милиции, или на стройке нового райкома. Но в деле их нет. А ты теперь знаешь, что они были.
Анна кивнула. Открыла сумку, достала перевязанные купюры — пятёрки, десятки, всё советское, всё с пылу с жару от Петрова. Положила рядом пачку чешских сигарет «Фильтро», завернутую в газету.
— Он знает, что я — его адвокат?
— Знает. Но думает, ты бумажки подписываешь. Не знает, что за них платят.
— И пусть не знает.
Григорий пересчитал деньги быстро, словно играл на баяне — ловко и с фырканьем.
— Хорошо. Теперь мы друзья?
— Нет. Теперь мы должники, — сказала Анна и вернула протокол в сумку. — Но ты сам выбрал цену.
Он прищурился.
— У меня будет к тебе дело через пару недель. Скажем, небольшая консультация. По поводу пропавших документов. Не откажешь?
Анна застегнула замок.
— Принеси кофе в здание коллегии — и подумаю. Считай это условием сделки.
Григорий усмехнулся.
— Ты, адвокатша, на базаре не пропала бы.
— А я и на базаре работала, — бросила она через плечо и пошла к выходу.
Из-под подошв хлюпала вода. Вышла под дождь, вдохнула холодный воздух.
«Один протокол — минус три нормы морали. Но в суде это даст лазейку. Соколов будет беситься, Михаил скривится. Но у меня будет зацепка».
Она ускорила шаг, прижимая сумку к телу. Рядом проехал грузовик, из него пахло мазутом. Вдалеке — силуэт трамвая и голос в громкоговорителе:
— Трудящиеся Ярославля завершают декабрь на высоком темпе социалистических обязательств…
Анна усмехнулась про себя.
«А я завершаю декабрь с уликами, добытыми за сигареты и мотоцикл. Добро пожаловать в 1968-й».
Тусклая лампа, свисающая на проводе над столом, бросала жёлтый свет на облезлую клеёнку и пожелтевшую бумагу протокола. Комната пахла старой древесиной, сыростью и репейником из веника у порога. За стеной глухо бормотали соседи — кто-то ворчал про керосин, кто-то обсуждал, что «новая адвокатка опять чего-то чертит по ночам».
Анна сидела, обхватив локтями стол, подперев подбородок. На ней была потёртая кофта с растянутыми манжетами и шерстяная юбка, купленная с рук через одну из бухгалтерш. В пальцах — карандаш, от которого осталась лишь половина. Протокол лежал перед ней — плотная бумага, аккуратный почерк, но… нестыковка.
«Вот оно. Четыре мешка с металлом — и ни слова о них в финальной части. На месте были — а потом вдруг испарились. Кто-то очень хотел, чтобы обыск выглядел чистым, но забыл, что я читаю между строк».
Она провела карандашом по полям, где милиционер от руки приписал: «Дополнения не вносились». Невнятный росчерк. Подписи понятых — почти одинаковые.
«Петров, конечно, не святой. Но если они подкинули — это уже мой хлеб. Всё. Работать будем».
Анна отложила протокол, потянулась к тетради. Бумага дефицитная, переплет самодельный, зато внутри — аккуратные таблицы. Каждый лист пронумерован, колонки под заголовками «Факт», «Версия», «Опровержение». Она открыла третью вкладку: «Свидетели».
На первой строчке — фамилия Ильин. Старший мастер, работал с Петровым до прошлого года. Уволен после спора о премии.
Анна написала: «Мотив: личная месть. Проверить даты жалоб». Затем — добавила стрелку и набросала вопросы:
— Вы были в смене, когда металлы списывались?
— Почему решили доложить именно после выговора от Петрова?
— Кто присутствовал при обыске?
— Знаете ли лично понятых?
Она отложила карандаш и закрыла глаза. За окном раздался звон трамвая, и тень Лидии скользнула по щели под дверью.
Анна вздохнула, встала, подошла к двери, повернула ключ — тихо, без скрипа. Затем вернулась к столу. Протокол спрятала под простыню папки, сверху положила газету «Правда». На первой полосе — фото молодого рабочего у мартена, с цитатой о героизме труда.
Она снова села.
— Так, — пробормотала она. — Завтра допрос свидетеля. Надо вызвать на опережение. Если прокуратура заявит его первой, я не смогу его разбить.
Она достала из сумки конверт, в котором были завернуты пачки процессуальных бланков. На обороте одного — черновик ходатайства о вызове Ильина.
— Успею до девяти. Передам через Селезнёву в канцелярии. Она вечно сердитая, но за конфету — всё передаст.
Анна вытерла лоб рукавом.
«Григорий продал мне улику, я — протокол. Теперь дело за словом. Петров виноват, но если они подкинули — я сделаю из этого шахматную партию. Пусть сам суд решает, а не следак с мешком».
Она поднялась, сложила документы в кожаную папку, положила её под подушку. Стол затих. Комната тоже. Тиканье часов сбоку едва слышно — она прикрыла их газетой, чтобы не мешали.
В коридоре кто-то кашлянул, чиркнула спичка. Лидия. Всегда бродит вечерами, как сторож в ночлежке.
Анна выключила лампу. Села на кровать. Не раздевалась. Только набросила на плечи шерстяную шаль.
«Меня сожрут в этом 68-м, если стану жалеть всех подряд. Петров — не мой друг. Он мой материал. И если этот материал даст мне ресурс — я его использую. А потом — забуду».
Стукнуло окно — ветром прижало раму. Анна поднялась и закрыла задвижку.
Ночь шептала, коридор жил своей жизнью, но в этой тесной комнате было ровно столько света, сколько нужно для защиты.
Судебный зал Ярославского областного суда был набит до отказа. Люди сидели на скрипучих деревянных скамьях, плотными рядами, пахло шерстяными пальто, табаком и волнением. Над председательским столом висел портрет Ленина — тусклый, пожелтевший от времени, словно наблюдавший за происходящим с ленцой.
Анна стояла у стола защиты. На ней было строгое тёмно-синее платье с застёжкой под горло. На запястье — часы, едва заметные из-под рукава. Рядом с ней — раскрытая папка, в которой лежал протокол. Сердце билось часто, но лицо было спокойным.
«Глубоко дыши. Не переходи грань. Но бей — точно. Это не 2005-й. Тут меньше экранов, но больше глаз».
На скамье подсудимых сидел Иван Петров — мужчина с тяжёлым лицом, щетиной и руками, испачканными в масле даже в суде. Его глаза бегали — то на неё, то на свидетеля. Перед ними — главный свидетель обвинения: Ильин. Потные ладони теребили фуражку. Галстук съехал вбок.
За трибуной прокурора — новый человек, не Соколов. Младший, темноволосый, в очках. Анна уже знала: Кузнецов. Приехал недавно, старательный, жёсткий, но без нюансов.
— Свидетель, — сказала она, сделав шаг вперёд. — Уточните, вы утверждаете, что 13 октября 1967 видели лично, как подсудимый выносил мешки?
— Да, — кивнул Ильин, голос дрожал. — В тот день… вечером.
— А смена у вас, согласно графику, закончилась в шестнадцать ноль-ноль?
— Ну… я задержался. Прибирался.
— Вы прибирались, — чётко повторила Анна. — Но в объяснительной от 15 октября указали, что ушли «сразу после звонка». Где правда?
Ильин замялся, оглянулся на Кузнецова. Тот встал, поправил очки.
— Возражаю. Адвокат оказывает давление на свидетеля.
— Ваша честь, — Анна не повернулась к прокурору, только шагнула ближе к судье. — Я цитирую материалы дела. Свидетель — ключевой. Его слова — основание для обвинения. Я уточняю, не выдумываю.
Михаил, председательствующий судья, вздохнул и откинулся на спинку кресла.
— Продолжайте, но в рамках корректности.
— Свидетель, — продолжила Анна. — На каком основании вы спустя два дня после увольнения Петрова решили обратиться в милицию?