Анна убрала волосы за ухо, задержала дыхание.
— Особое внимание, — продолжал оратор. — Необходимо уделять делам, в которых прослеживается подрывная деятельность, в том числе прикрытая маской якобы "свободы слова".
— А если это действительно просто свобода слова? — Спросила Анна.
Голос был её. Её собственный. Сухой, негромкий — но в этой тишине он прозвучал, как удар.
Молчание.
Пожилой мужчина поднял глаза. Головки ручек остановились на полуслове. Кто-то повернулся. Даже Брежнев с портрета, казалось, напрягся.
— Кто это сказал? — Холодно спросил руководитель.
Анна подняла взгляд.
— Я. Коваленко.
Он прищурился. Бумага в его руке чуть задрожала.
— Молодой человек… девушка, — он поправился. — Вы, видимо, не поняли сути указания. Свобода слова, о которой вы упомянули, может быть допущена только в рамках, определённых государством.
— А если рамки ошибочны? — Отозвалась она прежде, чем смогла себя остановить.
Кто-то сзади закашлялся. Справа от неё женщина с тонким лицом плотно сжала губы.
— Вы, Коваленко, работаете у нас недавно, — произнёс руководитель, опуская листы. — Потому, вероятно, не совсем усвоили нормы политической дисциплины. Вам будет полезно изучить постановления Пленума о вреде правового формализма.
Он сделал паузу.
— И… впредь — воздержаться от подобных высказываний. В противном случае — я буду обязан вынести дисциплинарное представление.
Анна молчала. Сердце стучало в ушах.
«Глупо. Невовремя. Но чёрт возьми, какой рефлекс — защищать логику».
Слева от неё кто-то прошептал:
— Помолчи, девочка. Здесь не Москва.
Она медленно кивнула. Бумага под пальцами казалась теперь мокрой.
— Принято, — отозвалась Анна. — Больше не повторится.
Руководитель перевёл взгляд обратно в бумагу, не отвечая.
Трамвай за окном проехал с металлическим скрежетом. Громкоговоритель продолжал:
— …и пусть каждый советский человек знает — идеологическая стойкость начинается с ответственности на рабочем месте!
Анна опустила глаза. Внутри жгло.
«Хочешь жить — молчи. Хочешь работать — слушай. Но чёрт, как же это противно».
Громкоговоритель за окном всё ещё бубнил про бдительность, но голоса в зале коллегии стали главнее. Шёпот разрастался, как плесень на стене: осторожный, липкий, клейкий. Мужчины в серых костюмах переглядывались. Женщина с косынкой, сидевшая ближе к проходу, тихо шепнула соседке, даже не сводя взгляда с Анны.
Анна сидела, глядя в директиву перед собой, как будто искала в ней спасение. Пальцы всё ещё оставляли влажные пятна на полях. Пот стекал по спине, но она не шевелилась.
Руководитель не читал дальше. Он поднял голову и, медленно отложив бумаги, обвёл взглядом зал. Густые брови сдвинулись над переносицей. Он заговорил негромко, но голос звенел в тишине сильнее любых криков.
— Такие разговоры опасны, товарищ Коваленко.
Несколько человек одновременно повернулись к ней. Кому-то не хватило такта — он повернулся с откровенным интересом, будто ждал ареста. Портрет Брежнева за трибуной теперь казался не просто оформлением — он следил. Анна впервые ощутила его взгляд физически.
— В этой коллегии, — продолжил руководитель, делая шаг от трибуны. — Не обсуждаются вопросы, которые уже решены Центральным Комитетом.
Он подошёл к краю сцены и посмотрел прямо на неё.
— Один неосторожный поворот речи — и вы рискуете подорвать доверие к себе как к защитнику. Адвокат должен быть политически зрелым. Вам это понятно?
Анна медленно кивнула. Горло пересохло, как будто в нём застряла наждачная бумага.
— Да, понятно.
Он развернулся обратно и вернулся к трибуне. Стул под ним скрипнул так резко, что кто-то в зале дёрнулся.
— Продолжаем. Чтение пункта пятого.
Шум бумаг. Кто-то закашлялся. Кресло рядом заскрипело, когда один из коллег чуть отодвинулся от Анны, будто опасаясь заразиться её репликой.
«Здесь не спорят. Здесь ждут, кто сдаст первым».
Анна сидела неподвижно, стараясь дышать ровно. Странное ощущение — как будто кожа стала тоньше, а воздух вокруг — гуще. Шепот за спиной не стихал, и она слышала отрывки:
— Молодая ещё…
— Из Москвы? Ага, ясно теперь…
— Скажут — и уедет обратно. Или не уедет.
В голове стучало: «Глупо. Это было глупо. Слишком рано, слишком открыто».
Она попыталась сосредоточиться на тексте в директиве, но слова сливались.
«Идеологическая стойкость… ответственность… антисоветская агитация…» — всё это она уже слышала.
Только раньше — в записях по истории для восьмого класса. Или в докладе прокурора по делу старика, которого она когда-то защищала в 2005-м, когда тот назвал сталинскую эпоху «мясорубкой».
Тогда она выступала против показательной расправы. Тогда её слушали.
Теперь — опасность. Осязаемая.
Пахло табаком. Руководитель снова закурил, вдыхая медленно.
«Теперь — молчать. До поры. До момента, когда точно знаешь, кто тебя поддержит, а кто сдаст. Здесь не дело выигрывает, а лояльность. Привычка поддакивать».
Дверь зала приоткрылась. Кто-то заглянул, обменялся кивками с мужчиной у окна и исчез.
Анна сжала губы.
«Это не просто работа. Это испытание на выживание. И я обязана его пройти».
Она опустила взгляд в листы, подчёркивая карандашом нужные строки, как будто никогда не говорила лишнего. Как будто ничего не произошло.
Но под кожей, глубоко внутри, знание пульсировало: в этой эпохе каждое слово может стать уликой.
Улица Октябрьской Революции была широкой, продуваемой насквозь, с редкими кустами сирени, давно срезанными до пеньков, и одинаковыми пятиэтажками с облупленной штукатуркой. Анна шагала по серому тротуару, прижимая сумку к боку. В ней звякнули часы — немецкие, купленные в комиссионке, редкость. Она машинально прикрыла застёжку рукой.
Громкоговоритель на ржавом столбе гремел сквозь ветер:
— …в соответствии с решениями XX Съезда КПСС, трудящиеся должны активизировать участие в социалистическом строительстве, добиваясь перевыполнения пятилетнего плана…
Голос был мужской, бодрый, с металлическими оттенками. Он словно следил за каждым прохожим, вцепляясь в уши и тянул за собой, как петля.
«У нас — билборды с автосалонами. Тут — речёвки про съезд и перевыполнение. Меняется только форма давления».
Ветер пах углём и сырым цементом. Прохожие шли быстро: женщины в ватниках и косынках, мужчины в фуфайках, кто-то с авоськой, кто-то с узелком в руке. Никто не смотрел в глаза. Даже те, кто шёл навстречу, как будто замечали её слишком поздно и резко отводили взгляд.
У ближайшего дома висел портрет Ленина — тканевый, полинялый, с белой каймой и лозунгом над ним: «Слава труду!» Рядом — плакат: рабочий в каске, женщина с колосом, надпись: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!».
Анна остановилась у киоска. Газеты — «Правда», «Труд», «Известия» — лежали на витрине, но лица продавщицы не было видно. Окошко было закрыто. Над ним висел листок с надписью: «Перерыв 12:00–13:00».
— Прислали опять вчерашние, — пробормотал мужчина рядом, кутаясь в воротник. — А где свежие, никому не ясно…
Анна посмотрела на него, но он, встретив её взгляд, сразу отвернулся.
— Извините, — сказала она. — А в каком магазине тут можно купить варежки? У меня вязаные промокли.
Мужчина пожал плечами, всё так же не глядя:
— В «Берёзке», если пропуск есть. Или на углу, через квартал. Но там дефицит. Надо спрашивать.
Он ушёл быстро, будто боялся сказать лишнего.
«Никто не разговаривает. Никто не хочет быть замеченным. Даже в таких мелочах, как варежки».
Она пошла дальше. Над остановкой болтался лозунг: «Советский человек — хозяин своей судьбы!». Буквы облупились, под ними выступала ржавчина. Рядом толпились люди — молча, тесно, почти без движений. Вся группа походила на замёрзшую скульптуру.
Проехал трамвай — громыхая, как консервная банка, с надписью на борту: «Учиться, учиться и ещё раз учиться». Изнутри глядели лица — усталые, неподвижные. Окна запотели, и надписи на них выглядели, как будто нанесены через тонкую вуаль.
Анна свернула за угол, в сторону своей квартиры. Громкоговоритель теперь звучал позади, но другой, на соседнем столбе, тут же подхватил:
— …и не забудем: идейная закалка начинается с сознательного отношения к общественному труду!
«Даже здесь — в углу между магазином и булочной — кто-то вещает. Не дать ни шагу без идеологии. Ни воздуха».
Она остановилась, поправила платок, почувствовав, как он сползает с затылка. Сквозняк тут же ударил в уши. Невольно прижала сумку сильнее.
Впереди шла женщина с девочкой. Девочка вдруг обернулась и посмотрела на Анну — прямо, открыто. Несколько секунд — и мать одёрнула её, шепнув что-то и ускорив шаг.
Анна стояла. Её ноги заныли от холода, но она не двигалась.
«Говорить нельзя. Смотреть — опасно. Думать — только про хлеб и уголь. Они не боятся власти. Они боятся друг друга».
Снова пошёл трамвай. Тот же грохот, тот же лозунг на боку. Ветер донёс запах дыма — где-то топили дровами.
Анна пошла дальше. Медленно. Спокойно. Ноги ступали по тротуару, как по минному полю — осторожно и чётко.
«Запоминай. Учись. Замолкай».
Она свернула в свой двор — панельный, с пустыми скамейками и бетонными урнами. Там было тише. И только на стене подъезда висела бумажная листовка, приклеенная на гвоздик: «Политзанятия для работников сферы юстиции — в среду, 18:00. Явка обязательна».
Анна усмехнулась и открыла дверь.
«Обязательна. Конечно».
Рынок раскинулся вдоль улицы, вплотную к облупленной кирпичной стене хозмага. Лотки были низкие, деревянные, с вытертыми мешками вместо скатертей. На них — кучи морковки с землёй, серые головки капусты, тусклая картошка. Холодный декабрьский ветер крутился между прилавками, пронизывая сквозь шерсть кофты, и приносил запах мокрого асфальта вперемешку с гнилым луком.
Громкоговоритель на углу продолжал вещать без устали: