— …советский народ, под мудрым руководством Коммунистической партии, вступает в завершающий этап строительства развитого социализма…
Голос был тяжёлым, настойчивым, как мокрая перина, придавливающая мысли. Анна стояла у лотка, выбирая картошку. Пальцы замёрзли. Сумку она прижимала к боку — и от холода, и от привычки. Там лежали документы, часы, несколько купонов на сахар.
— Молодая, бери эту, она почище, — сказала продавщица, женщина с красным лицом и шерстяной шалью поверх пальто. — Вчера привезли с совхоза, не успели перемёрзнуть.
— Спасибо, — Анна взяла пару клубней и огляделась.
Позади стояли две бабушки. Одна держала авоську, вторая — платок натянула почти до глаз. Они шептались:
— У Дуси сын опять в столицу поехал.
— Тихо ты, не кричи. Мало ли.
Анна краем уха уловила, как «столица» прозвучала будто шифр. Обе мгновенно затихли, заметив её.
«Тут любое слово может быть паролем. А любое ухо — ловушкой».
Повернувшись к соседнему лотку, она увидела, как седой мужчина в фуражке выбрал репчатый лук, заплатил и, уже отходя, пробормотал:
— Опять в газете про шпионов. У нас теперь каждый четвёртый, выходит, изменник.
— Тсс! — Продавщица мигом махнула рукой, озираясь. — Не на базаре же…
Мужчина поджал губы и зашагал прочь.
Анна сделала шаг в сторону, к ящику с капустой. Всё происходило как в театре — короткие реплики, приглушённые движения, быстрые взгляды. Она чувствовала, как вокруг — не воздух, а плотный слой молчаливого согласия: с системой, с контролем, с необходимостью быть незаметным.
Перед ней остановилась женщина с дочкой лет шести. Девочка указала на морковку и весело сказала:
— Мам, а у нас дома лучше, у нас есть масло!
Мать резко одёрнула её, прошипев:
— Тихо, говори потише.
Девочка нахмурилась, но замолчала.
Анна отвернулась.
«В Москве мы спорили в кафе. Здесь — шепчутся на базаре. И то только про капусту. Или масло».
Повернувшись к продавщице, она протянула деньги:
— Вот, без сдачи.
— Благодарствую, — женщина положила картошку в сетку. — Удачного дня.
— Взаимно.
Анна взяла сумку и пошла прочь от прилавков. Мимо проходил мужчина в шинели, с газетой под мышкой. Он бросил взгляд на портрет Ленина, висящий на фасаде напротив, и тут же отвернулся.
Рядом с входом в гастроном стояли двое мужчин. Один закуривал, другой держал бутылку в бумаге. Говорили быстро, почти не открывая рта:
— Завезли тушёнку.
— По блату, что ли?
— Не ори, у КГБ есть уши.
Анна замерла на секунду. Громкоговоритель продолжал, как заведённый:
— …партия заботится о каждом трудящемся. Выполнение плана — долг каждого гражданина Советского Союза…
Она пошла дальше, через площадь. Снег начал падать мелкими хлопьями. На лавке сидела старушка, читая «Известия», натянув платок на уши. Из динамика над нею снова звучал тот же голос.
Анна остановилась у киоска, купила коробок спичек, просто чтобы хоть что-то сказать.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — продавщица сказала с улыбкой, но взгляд у неё остался пустым.
Повернувшись к улице, Анна подумала: «Молчание — это не просто норма. Это здесь — форма общения. Как будто все играют в игру: кто первый заговорит — проиграл».
Ветер усилился. Она закуталась в платок плотнее. Громкоговоритель, сумки, овощи, платки, портреты — всё сливалось в один серый ритм.
Анна шагала дальше — молча, не оглядываясь.
Квартира находилась на третьем этаже дома с облупленным подъездом и скрипучими ступенями. Дверь открыла девушка с прямой чёлкой, в вязаном сером кардигане. Она не сказала ни слова, только жестом указала внутрь.
Анна шагнула в коридор. Воздух там был насыщен пылью, табаком и чем-то терпким, напоминающим старые книги. На вешалке висели пальто, шапки, мужской плащ с оторванной пуговицей. Обувь стояла ровными парами — будто у каждого своя ячейка.
— Заходите, не задерживайтесь, — шепнул юноша, выглянув из-за занавески. — Слева, в комнату.
Анна прошла. Комната была узкой, с задёрнутыми шторами, за которыми мерцал свет фонаря. На подоконнике — крошечная свеча в консервной банке. Люди сидели на табуретках, подушках, даже на полу. Кто-то держал тетрадь, кто-то — кружку с заваркой.
Возле стены юноша с тонким лицом читал:
— …и город шёл, в одежде из ареста,
на шее у него — портрет вождя.
Он не повышал голос, словно каждое слово было остриём. Анна села в угол. Сердце стучало. Сумку с часами она прижала к боку.
«Если кто-то постучит… если сюда зайдут…».
Но рядом девушка в очках тихо передавала блокнот другому, тот кивнул и начал читать.
— Кто написал? — Спросил кто-то у стены.
— Галансков. Его посадили, — ответил парень с густыми бровями. — Но стихи остались.
Анна прижала губы. Ей хотелось аплодировать, но никто не хлопал — только кивали, почти незаметно.
— Тебе нравится? — Шепнула соседка.
— Очень, — Анна взглянула на неё.
Девушке было лет двадцать. На локтях — штопаный свитер, глаза блестели от свечи.
— Я — Лида. А вы откуда?
— Я… недавно приехала.
— Ага. По распределению?
Анна кивнула.
— У нас все через знакомых. Никого лишнего не зовут.
— Я поняла.
В этот момент дверь скрипнула. Все головы обернулись. На пороге стоял мужчина лет сорока, в сером пальто и без шапки. Лицо у него было тяжёлое, губы сжаты в линию. Он оглядел комнату и без слова закрыл за собой дверь.
Анна почувствовала, как внутри всё сжалось.
«Кто он? Почему встал у двери?».
Мужчина не сел. Он встал у косяка, скрестив руки. Смотрел на чтеца, не моргая.
— Кто это? — Едва слышно спросила Анна у Лиды.
— Пётр Семёныч. Говорят, раньше был с нами… теперь не знаю. Приходит редко.
— Вы уверены, что он…
— Нет. Ничего не уверены. — Лида опустила глаза.
Анна больше не слушала стихи. Свет от свечи играл на лице Петра Семёныча, отбрасывая странные тени. Он не двигался. Только взгляд был слишком пристальный, цепкий.
«Хватит. Я здесь чужая. Я здесь не должна быть».
Она встала, поправила платок. Все молчали.
— Простите, я… рано вставать, — прошептала она. — Спасибо за вечер.
— Проводить? — Тихо спросила Лида.
— Не нужно. Спасибо.
Анна вышла в коридор. Тени на стенах казались гуще, чем при входе. Надев пальто, она быстро спустилась вниз.
На улице дул ветер. Снег хрустел под ногами. Анна прижала сумку к груди и ускорила шаг. Свет фонарей казался слишком ярким.
«Могла остаться. Но что, если он агент? А если они всех запомнили? Имён почти не было, но лица…».
Она свернула за угол. Трамвай проскрежетал по рельсам вдалеке.
«Чёрт. И зачем полезла? Потому что не могла молчать. Потому что это — настоящее. Пусть опасное, но настоящее».
Анна дошла до своей комнаты в коммуналке только через двадцать минут. У двери постояла с минуту, слушая тишину лестницы.
Вошла. Закрыла за собой. Поставила сумку на стул.
Свет не включала. Села. Закрыла глаза.
«Я всё ещё хочу туда вернуться. Но теперь я буду думать — дважды».
Рынок Ярославля тянулся вдоль мокрой, неровной улицы, где между лужами и горками грязного снега сновали фигуры в ватниках, платках и замотанных в газету сапогах. Воздух был сырой, пахло варёной картошкой, углём и старым деревом. Громкоговоритель, закреплённый на столбе, потрескивал, а потом заговорил — бодро и с нажимом:
— …каждый трудящийся должен внести свой вклад в укрепление социалистической законности!
Анна передёрнула плечами и затянула платок туже.
«И в каждый овощ — вклад. Тут даже лук смотрит осуждающе».
Лужи у лотков были похожи на болотца — мутные, с капающими в них обрывками картофельной шелухи и обмякшей капустой. Она лавировала между ящиками и самодельными прилавками, прижимая к себе сумку. Внутри — свёрнутая в тряпицу губная помада «Ландыш».
— Подходите, девочки, свежая морковка! — Выкрикнула женщина с заломленным набекрень платком, обмахивая рукой подмороженный товар. — Сегодня сладкая, как пирожное!
— Да что ты врёшь, Галька, она ж деревянная! — Ответила соседка через проход, без улыбки.
Анна шла дальше. Её взгляд выхватил Григория — знакомого торговца с короткой щетиной, в бушлате и резиновых сапогах. Он стоял у лотка с консервами, чаем и банками с жёлтой этикеткой, на которых значилось «Каша перловая».
— Здорово, барышня, — негромко сказал он, когда она подошла. — Что принесли?
— Косметику. Помада, почти не тронутая. Западная, — она раскрыла тряпицу на секунду.
Григорий покосился по сторонам и кивнул.
— Покажи.
Анна вытащила серебристый футляр, слегка потёртый, но с чёткими буквами. Григорий взвесил его в руке, приподнял бровь.
— Это тебе не «Красная Москва», ага… — он сунул футляр за ящик. — За это дам банку сгущёнки и две пачки чаю.
— Слишком щедро.
— Щедро? У меня тёща таких три ищет уже месяц. Мне мир дома дороже.
Анна кивнула.
— Тогда договорились.
Он переложил банки и чай в коричневый бумажный пакет и протянул ей. Анна спрятала его в сумку, проверяя, чтобы замок защёлкнулся.
Позади прошла женщина с зелёной авоськой и шепнула на ходу кому-то:
— …двух на Арсенальной забрали. За бумажки. Стихи какие-то…
— Тише ты, — ответил ей кто-то, быстро оглянувшись. — Не называй улицу.
Анна замерла.
«Это про них. Про вчера. Значит, не просто паранойя».
— Слыхали? — Негромко спросила она у Григория.
— Я тут глухой, — он даже не посмотрел на неё. — И тебе советую. Сгущёнка сладкая, но не стоит срока.
Она снова кивнула. Пальцы дрожали, хотя дыхание было ровным. Из угла зрения мелькнула фигура — мужчина в сером пальто с тёмной фуражкой. Он стоял, будто выбирая капусту, но взгляд то и дело скользил по людям.
«Он уже был на том вечере. Или похож. Господи, как же всё плотно здесь завязано…».
Анна отступила на шаг от лотка.