— Ладно, пойду. Спасибо.
— За что? — Григорий уже отвернулся, вытирая лоток тряпкой. — Мы ж не торговали.
— Поняла. Удачи.
Она пошла обратно по ряду, чувствуя, как взгляд мужчины будто тянется за ней. Трамвай за сквером загудел, громко и долго.
Анна свернула за ящики с репой и ускорила шаг. Сумка прижата к телу. Лужа хлюпнула под подошвой.
«Надо прятать всё. Всё, что может вызвать вопросы. Завтра утром — найду место».
Она не оглянулась. Но внутренне знала — за ней смотрят.
Комната в коммуналке дышала стужей и нафталином. Лампа под потолком гудела тихо, выдавая тусклый желтоватый свет, который делал обои еще более облезлыми, чем они были на самом деле. Под оконной рамой дуло — заделанный ватой проём всё равно выпускал зимний воздух внутрь. Где-то за стеной кашлял сосед, а в коридоре поскрипывал паркет.
Анна стояла на коленях посреди комнаты, пальцами нащупывая нужную половицу. Тонкая деревянная щепка отломилась, когда она поддела её ножницами — ножа в доме не держали. Под половицей — пустота. Пыльная, пахнущая землёй и старой известкой.
Она развернула тряпицу: часы с гравировкой, обрывки бумаги с заметками, свернутый список имён. Сердце билось громче, чем лампа гудела.
— Ну давай, — пробормотала она. — Работай, тайник времён развитого социализма.
Шорох за стеной. Голос Лидии — полушёпот, но чёткий:
— Я говорю, тихо она. Работает, видно. Типичная такая — нелюдимая. Не пьёт и не шумит.
Анна замерла. Заметки в руках. Лидия продолжала:
— У меня таких две соседки было. Умные, а потом — хлоп — и нету. Или сами съехали, или…
Вторая соседка отозвалась с гортанным смешком, а потом — тишина.
Анна быстро свернула бумажки, вложила внутрь часов, замотала всё в носовой платок и уложила в пустоту под половица. Сверху — ровно настеленный кусок старой газеты, для маскировки.
Она медленно встала, покачнулась и села за стол. На столе — «Советское право» в бледной обложке, рядом — блокнот с синим карандашом. Пальцы дрожали от холода, но она принялась листать книгу.
Глава: «О контрреволюционных преступлениях». Статьи — сухие, с номерами, с отсылками к Конституции и Указам Президиума Верховного Совета СССР. Она делала пометки.
«Статья 70: антисоветская агитация. Формулировка — резиновая. Под неё можно подогнать даже взгляд не туда».
В блокноте вырастала надпись: «Справедливость здесь — партийная директива. И всё». Подчёркнуто. Цинично.
Анна хмыкнула. Листала дальше. Статья 190-1. «Распространение заведомо ложных измышлений…». Она записала: «А правда — это то, что в «Правде» напечатано». Рядом — грубый набросок схемы, куда можно спрятать записи в сапоге, если тайник вскроют.
Щелчок — лампа моргнула. Анна вздрогнула, подскочила к двери и прикрыла её плотнее. Потом вернулась к столу и снова села, откинувшись на спинку деревянного стула.
Она вытащила из сумки лист — список с делами, которые вела. Перечёркнутые, неактуальные, но память держала имена. На одном — круг: Петров, 43 года, агитация, листовки.
«Если бы я его защищала… могла бы. Хоть как-то. А теперь — просто статистика. Пункт в отчёте. Или донос в чьей-то папке».
В окно постучал ветер, загремела форточка. За стеной послышалось шуршание — Лидия снова ходила по комнате в тапках, что хлюпали, как мокрая вата.
Анна закрыла книгу, спрятала блокнот в карман кофты, выдохнула.
«В 2005-м я прятала документы в облаке. А теперь — под половицы. Назад, в каменный век. В век контроля».
Она встала, прошла к тайнику, придавила половицу каблуком. Всё ровно. Ни щели, ни скрипа.
На кухне кто-то включил радио. Стихла реклама муки, зазвучал голос диктора:
— В соответствии с решениями Пленума, борьба с идеологическими диверсиями должна вестись на всех уровнях…
Анна зажала уши на секунду. Потом улыбнулась, чуть горько, но искренне.
— Решения Пленума — моё новое УПК. Ну ничего… выучу.
Она потушила лампу. Комната утонула в темноте. Только за окном, из-за дальнего фонаря, падала тусклая полоса света на край стола — на обложку книги, где чёрным по жёлтому значилось: «Советское право».
Глава 9: Тень сына
Утро начиналось с сырости. На подоконнике собирался иней, и даже под двумя кофтами Анна чувствовала, как стынет кожа. Комната пахла пылью, керосином и мокрыми тряпками — соседка Лидия с вечера мыла полы и не выжала тряпку до конца. Под столом скрипела половица, в которой хранился тайник. Сейчас она сидела, прижав локти к телу, над пачкой слегка измятых, но свежих советских рублей. Слева от денег лежала папка — новое дело.
«Спасла человека — и что дальше? Он снова торгует под полой, будто не было суда, присяжных, речи защиты. Оправдали — значит, можно дальше?».
На пачке было шестьсот рублей. Ничего криминального, на бумаге — гонорар. На деле — грязные деньги, о которых уже знали на рынке.
— Угу, Коваленко, видали мы таких… — пробормотал кто-то вчера в коридоре, когда она вышла за водой. — С Петровым водится, не иначе.
Сейчас эта фраза звенела в голове громче, чем трамвай за окном.
Скрип двери — в коридоре показалась тень. Вера Павловна, закутавшись в свой фланелевый халат, прошла мимо, глядя исподлобья. Ни слова. Просто посмотрела — и ушла.
Анна вернулась к столу, переложила деньги в конверт.
— Шестисот не хватит, — пробормотала она, глядя на сумму как на компромат. — Подкупить стенографистку, отдать юристу в прокуратуре — и ещё на питание троим в камере. Всё впритык.
Она открыла папку: дело о распространении самиздата. Подпольная типография в подвале хлебозавода. Трое подсудимых, один несовершеннолетний. Статья 190-1. До трёх лет лагерей. За стихи. За бумагу.
— За бумагу, мать вашу, — Анна откинулась на спинку стула и провела ладонью по лицу.
За стеной зазвучал голос Лидии:
— Да я тебе говорю, у неё и обувь кожаная. А это всё откуда, в очереди ж не стояла. Деньги есть, видно…
Анна наклонилась к половице, проверила, не вылез ли край газеты. Всё было на месте. Часы «Я.Г.» в глубине, рядом — записи и кусок ваты, на случай если придётся всё заткнуть.
В дверь тихо постучали. Она вздрогнула.
— Кто?
— Это я, Григорий, — голос был глуховатый, как будто он говорил сквозь воротник.
Анна приоткрыла.
— Что-то случилось?
— Только слух. Но серьёзный. Петров… — он понизил голос, оглянулся. — С жуликами снова водится. Шеф на рынке сказал: сдаёт краденое с вагонов. Через склад. Всё как до суда.
Анна молчала.
— Не сочти, что доношу. Просто подумал — ты ж его вытянула. Может, обидно будет.
— Обидно, — спокойно ответила она и закрыла дверь.
Она села за стол. Смотрела на конверт.
«Я защищала его по закону. Не врала, не подделывала. Всё в рамках. Он — взрослый человек. Но я знаю, что натворит снова. И всё равно брала деньги. Значит, кто я?».
Она снова раскрыла папку. Списки свидетелей, копии протоколов, фотографии распечаток. Почерк — разный. Значит, печатали вперемешку. Ошибка. На этом и будут давить.
Анна сделала пометку: «Вывести несовершеннолетнего из группы. Давить на судью, сославшись на его прошлые приговоры. Потенциально — подкуп».
Положила ручку. Снова посмотрела на конверт.
«А эти деньги — ключ к свободе для троих. Или инструмент для следующего хищения. В зависимости от того, в чьих руках».
Она встала. Подошла к тайнику. Открыла. Уложила конверт рядом с часами. Закрыла. Наступила каблуком.
С улицы донёсся звон трамвая. Свет от окна скользнул по полу.
Анна вернулась к столу, взяла дело.
— Буду работать. Хватит рефлексировать, — сказала она вслух.
Она раскрыла папку и начала читать. Строчка за строчкой. С холодным вниманием и чуждым этому времени цинизмом, выточенным в другой эпохе, где справедливость уже давно стала условной.
Кабинет судьи Михаила Орлова находился в дальнем углу коридора, где тишина становилась вязкой, как клейстер в канцелярии. В узком окне было видно только серое небо и угол крыши соседнего здания. Внутри пахло бумагой, чернилами и старым клеем — библиотечным спокойствием, натянутым поверх десятилетий решений.
Анна вошла, постучав один раз.
— Проходите, — тихо сказал Михаил.
Он сидел без мантии, в рубашке, рукава аккуратно закатаны. На столе — кипа дел, чернильница, аккуратно сложенные очки, и рядом — детский рисунок, выцветший, с загнутым уголком.
Она не сразу обратила на него внимание — сначала взгляд скользнул по деревянным панелям стены, портрету Ленина в золочёной рамке, стулу, на который он кивнул.
— Спасибо, — сказала она и присела, удерживая сумку у колен.
— Я хотел обсудить дело Петрова, — начал он, откладывая перо. — Точнее, вашу аргументацию по поводу сомнительности состава преступления.
— Я слушаю.
Он медленно вздохнул и коснулся детского рисунка. Там была семья: мужчина, женщина с пышными волосами, и мальчик с красным галстуком, слегка не по размеру.
— Это Артём рисовал, — он сказал это так, будто объяснял, кто автор картины в галерее. — Сын.
Анна не ответила. Только взгляд задержался на рисунке.
— Ему семь, — продолжил Михаил. — В прошлом году пошёл в школу. А в садик не ходил. Жена настаивала, чтобы воспитывали дома.
Он замолчал. Потом тихо добавил:
— Её нет уже два года. Елена умерла. От саркомы.
Анна слегка сжала пальцы на ручке сумки.
«Ни одного слова не надо. Нельзя».
— Сожалею, — выговорила она после короткой паузы.
— Спасибо.
Он убрал рисунок в ящик. Движение было плавным, осторожным — будто боялся повредить что-то хрупкое.
— Ваша речь была убедительна, — вернулся он к делу. — Особенно формулировка «хищение, не повлекшее общественной опасности». Это ведь не из нашего методического пособия.