— Нет, не из вашего. — Анна чуть приподняла подбородок. — Но укладывается в рамки принципа законности.
— Согласен. Хотя коллеги из обкома могут счесть это… прогибом.
— А вы?
Он взглянул на неё пристально, но без резкости.
— А я счёл это хорошей работой. И странной.
Она ответила без тени улыбки:
— Странной — потому что не по шаблону?
— Потому что профессиональной. А это в наше время — уже подозрительно.
За окном стукнуло: мимо прошёл трамвай. Тени на стене дрогнули.
Анна кивнула.
— Знаете, в другой жизни я бы, возможно, не пошла защищать Петрова. Но теперь — иначе нельзя.
Он не спросил, что она имела в виду. Только опустил глаза на бумаги.
— Я не против ваших методов, — сказал он наконец. — Но хочу предупредить: здесь любое нарушение привычного вызывает реакцию. Иногда не от закона — от людей.
— Я поняла.
Он встал. Подошёл к шкафу, достал папку.
— Новое дело. Если согласитесь. Молодой парень, библиотекарь. Нашли у него с машинкой стихи. Опять 190-я.
Он положил папку перед ней.
— Вы ведь к литературе неравнодушны?
— Неравнодушна.
Анна взяла папку.
— Как зовут мальчика? — Вдруг спросила она, не глядя на Михаила.
— Артём.
Она подняла глаза.
— Хорошее имя.
Он улыбнулся — коротко, немного растерянно.
— Спасибо.
Анна встала.
— Спасибо за доверие.
Он не ответил. Только кивнул, снова проводив взглядом до двери.
Уже выходя, она услышала за спиной тихое:
— Если что-то понадобится… для работы, я могу помочь.
Она обернулась:
— Только не говорите это вслух в коридоре. А то подумают, что вы либерал.
Он усмехнулся, и это было — впервые — по-настоящему живо.
Анна вышла в коридор, придерживая папку и сжимая ремешок сумки.
«Он не просто судья. У него рана. И у меня — тоже. Просто она глубже, и кровоточит тише».
Тихая ночь декабря легла на город, как ватное одеяло — плотное, холодное и глухое. Комната Анны погружалась в полумрак: единственным источником света была настольная лампа с мутным абажуром, отбрасывающая тёплый круг на стол, и в нём — они. Часы.
Старомодные, с выпуклым стеклом и гравировкой «Я.Г.», они лежали в самом центре — почти как обвинение.
Анна сидела с прямой спиной, плечи обёрнуты в вязаную кофту. Локти — на краю стола, ладони сцеплены. Перед ней, в тихом, едва заметном пульсе, часы излучали тусклый голубой свет.
«Не от батарейки. Не от жары. Не от лампы. А от чего, тогда?».
Она обвела взглядом комнату. Обои отклеивались по швам, от окна тянуло ледяным. Под половицей — тайник. В углу кровати — сложенный плед и книжка по УПК. Всё обычное. Всё земное. Кроме этого свечения.
«Они светятся, когда я думаю об Артёме… Это не совпадение».
Она вновь позволила себе воспоминание. Артём — с выцветшего рисунка. Красный галстук, слишком большой рот и неуклюже нарисованные руки, как у всех детей. Но в глазах Михаила, когда он показывал картинку, было то, что обжигало: любовь и потеря.
И в этот момент — вспышка. Не яркая, но отчётливая. Часы дрогнули, будто их стекло вздохнуло. Свет стал чуть насыщеннее.
— Ну конечно, — прошептала Анна, почти шевеля губами.
Половица под ногой скрипнула. Она застыла, прислушалась.
Из-за двери — голос Лидии, приглушённый:
— …поздно уже, Ирина, не топай ты так, у нас и так полы как в клубе…
Анна медленно поднялась, подошла к двери, проверила замок. Закрыто. Засов — на месте.
Вернувшись, села на корточки, подняла половицу. Тайник пуст — только обёртка от «Космоса», старый блокнот с записями и обёрнутые в ткань деньги от Петрова.
Она аккуратно взяла часы двумя пальцами, как хирург берет инструмент, и опустила их в тайник.
«Если они реагируют на мысль… значит, механизм считывает что-то изнутри. Или — кого».
Щелчок пола показался ей слишком громким. Она села обратно. Света от лампы было достаточно, чтобы прочитать, но едва ли — чтобы почувствовать тепло.
Анна достала карандаш, открыла блокнот и на последней странице написала:
«Светятся при мыслях об Артёме. Не реагируют на Петрова, деньги, дело. Возможно: отклик на связь, привязанность или…».
Она замерла.
«…или на то, чего у меня никогда не было».
На улице пронёсся трамвай. Стекло дрогнуло.
Анна отложила карандаш и сжала виски.
«Я их больше не оставлю просто так. Надо найти схему, принцип. Что связывает ребёнка судьи, часы Галанскова и мою чёртову психику».
В коридоре снова послышался скрип шагов. Голоса не было. Только тень прошла под щелью двери.
Анна встала, подошла к выключателю, щёлкнула. Лампа погасла.
В темноте комната стала другой: тихой, но не пустой.
Из-под пола, из тайника, продолжал пробиваться слабый голубой свет. Как знак. Как вопрос. Как начало.
Ветер с Волги бил в лицо остро, как иглы. Анна стояла у кромки воды, чуть выше ледяных камней, где вода билась о бетон. Рука в варежке сжимала ремешок сумки — там, в потайном кармане, лежали часы. Она чувствовала их вес — не физически, а словно внутри: холодный, сдержанный, нарастающий.
Мост, под которым она стояла, отбрасывал длинную тень, будто специально созданную для таких встреч. Лёгкий свет фонаря позади давал лишь полутон — этого хватало, чтобы разглядеть фигуру, идущую вдоль перил.
Григорий появился из темноты так, как и положено человеку, торгующему тишиной: без шагов, без слов, с пустыми руками. Только у пояса под курткой оттопыривался пакет.
— Ты одна? — Тихо спросил он, обернувшись на пустую набережную.
— А что, ты ждал с оркестром?
Он хмыкнул, приблизился вплотную, запах у него был резкий — табак, сырость, немного мела.
— Держи, — он сунул ей в руку серый бумажный конверт, шершавый, как газета.
Анна взглянула на него, потом на конверт. Бумаги внутри были плотные, аккуратно сложены.
— Это всё?
— По Соколову — всё, что ты просила. Взял у его бывшего — сам не ожидал, что тот такой разговорчивый. Есть фамилии, суммы, даже пара расписок с намёками.
— С доказательством?
— Да какие у вас тут доказательства, адвокат, — Григорий фыркнул. — Тут слово — уже приговор. А бумага… бумага — это угроза. Этого хватит, чтоб он подумал, что у тебя есть что терять.
Анна скользнула взглядом по его лицу.
— Ты сказал, что мне теперь должен. Это так звучало… щедро.
— А ты думала, бесплатные услуги у меня бывают? — Григорий кивнул на конверт. — Вот за это ты мне теперь два шага должна.
— Какие?
— Пока не решил. Но напомню.
Она медленно кивнула.
«Как в карточной игре с шулером: ты выигрываешь раунд — он весь стол».
Свет фонаря качнулся от ветра, отражаясь в глади воды. Где-то на противоположном берегу гавкала собака. Григорий шагнул назад, зябко передёрнув плечами.
— Ещё одно, Анна. Этот Соколов… он нюхом чует угрозу. Если увидит тебя с бумагами — сгорит всё. Он своих чистит по-тихому, ещё до прокуратуры.
— Я справлюсь.
— Ты уже справилась. Петров снова у рынка, в наглую. Ты его вытащила — он даже спасибо не сказал.
— Я не за спасибо.
— Не обманывай себя, — бросил он через плечо и исчез в темноте.
Анна осталась у кромки воды. Она держала конверт, как держат хрупкое стекло: с трепетом и осторожностью.
«Теперь я плачу криминалу за правду. Компромат вместо закона. Лояльность вместо процедуры. Это уже не юриспруденция. Это игра».
Словно в ответ на мысль, в глубине сумки чуть дрогнуло — лёгкий холод на боку, как дыхание сквозь ткань. Часы.
Она бросила быстрый взгляд через плечо — пусто.
Анна шагнула прочь от моста, прижимая конверт к груди, как нечто запретное. Впереди горел свет над лавкой, в которой торговали хлебом. Позади — Волга, ветер, и чьи-то шаги, растворяющиеся в городе.
Компромат у неё был.
И долги — тоже.
Коридор суда дышал влажной тишиной. Стены — облупленные, как память, которой не доверяют. Из-за двери в зал доносился шорох — скрип стула, шепот бабки, приглушённый кашель. Анна шла по плитке, каблуки гулко стучали, будто подтверждая: она здесь, она и вправду идёт этим коридором, в этом времени, в этом теле.
Папка прижата к груди — новая защита, новое дело, и старое напряжение между лопатками. Часы в сумке молчали, но вес их, как груз, был слишком узнаваемым. Её взгляд вынырнул из себя и тут же натолкнулся на него.
Соколов стоял у окна, в пол-оборота, будто в кино. Пальцы быстро что-то выводили в блокноте — короткие штрихи, как удары.
Он посмотрел на неё, будто знал, когда именно повернуть голову. Улыбка на лице была точёной, как зубы у змеи.
— Доброе утро, товарищ адвокат, — сказал он так, что мороз пробежал по шее.
— Утро как утро, — бросила она и пошла мимо.
— Стой.
Голос был негромким, но коридор немедленно сжался, как горло после крепкого спирта. Анна остановилась.
— У тебя стиль, — сказал Соколов, медленно подходя, блокнот в руке. — Споришь, виляешь, пачкуешь бумагу цитатами. Думаешь, если зачитывать УПК с выражением, судья не заметит грязь под ногтями?
— Мне казалось, в советском суде всё решают факты.
Он остановился так близко, что она почувствовала запах его одеколона — резкий, советский, дешевый, с оттенком нафталина и угрозы.
— Я знаю, где ты берёшь свои чудесные сведения. Кто тебе шепчет, кто бумажки приносит, кто за это платит. Знаю всё.
Анна стояла с прямой спиной.
— Если знаете — докажите. А если не можете — пропустите. Мне в зал.