Соколов ухмыльнулся.
— Думаешь, судья Орлов тебя прикроет? Он — вдовец с больной совестью. А ты — новая тема для КГБ. И хорошая, адвокатша. Очень хорошая.
— Это угроза?
— Это предисловие. Продолжение будет — если ты не свернёшь.
Он коснулся указательным пальцем её папки, будто помечая цель.
— Этот твой Сивков — тоже не святой. И если мне захочется, я сделаю из него врага народа. А из тебя — его защитницу. Ты хоть понимаешь, чем это пахнет?
— Пахнет тем, что вы нервничаете.
Он отступил на шаг. Всё ещё улыбался.
— И всё-таки, я бы советовал тебе… отдохнуть. До Нового года. Лучше — подальше от дел. Пока ноги
сами ходят.
Анна молчала.
Он развернулся и пошёл в другую сторону, строча в блокноте.
Коридор снова стал длинным и тусклым. Она вдохнула, тяжело, и пошла дальше. Пальцы дрожали.
«Он знает. Он почти уверен. Но он — не приговор. Компромат у меня. Это моя территория».
Шаг за шагом, холод по спине сменялся решимостью. Сцена была сыграна. Теперь — партия.
Кабинет встретил её запахом старой бумаги и простуженного дерева. Под потолком едва жужжала лампа, отбрасывая бледный круг света на стол Михаила. На краю — рисунок: человечки с палками вместо рук, солнце над домом, неровная надпись «Папа, я и мама». Углу бумаги не хватало — кто-то выдрал из тетради.
Михаил сидел за столом без мантии, в сером свитере. Его руки были сцеплены, как в молитве. Он не поднялся.
— Проходите, Коваленко.
Анна вошла, сумку сжала сильнее, пока ремешок не врезался в ладонь.
— Вызывали — я пришла.
— Закройте дверь.
Она захлопнула дверь, не оборачиваясь. В кабинете стало глухо. Даже улица исчезла. Только лампа и запахи — пыль, кожа, детские карандаши.
— Мне доложили, — начал он. — Что в деле Сивкова вы опираетесь не только на документы. Слишком… осведомлённо.
Анна подняла бровь.
— Простите, вы сейчас обвиняете меня или завидуете?
Он резко поднял взгляд. В голосе — чуть дрожи:
— Я пытаюсь понять. Это суд, Коваленко, не театр. Здесь нельзя строить защиту на слухах, на… каких-то… источниках.
— На источниках, которые подтверждаются документами. Или вы сомневаетесь в протоколах, которые вчера сами приобщили?
Он встал. Подошёл к окну. Плечи напряжённые, как струны. Голос ниже:
— Я знаю, что Соколов вас прижал.
— Он пытался. Он думает, что у него есть козыри. Но это он под подозрением, а не я.
— Вы ходите по краю, — сказал Михаил, не оборачиваясь. — Это опасно. Вы не из системы. Вы — вне её. И если она решит, что вы угроза…
— А вы что? — Анна шагнула ближе. — Вы — часть системы, но боитесь в ней жить. Бо́льшая часть суда молчит, вы — смотрите. Но не действуете. Потому что боитесь.
Он медленно повернулся. Глаза тускло блестели.
— Я не боюсь. Я… осторожен. Вы не понимаете, Коваленко. Тут одно неверное слово — и тебя нет.
Анна выпрямилась.
— А я боюсь молчать. Потому что тогда — меня тоже нет.
Он подошёл к столу, облокотился. Рисунок дрогнул под его рукой.
— Вы… не отсюда.
— Нет. И вы это чувствуете.
Он не ответил. Только опустил взгляд — на детский рисунок.
— Артём спросил вчера, почему папа всё время молчит, — тихо сказал он. — Ему семь. А я не нашёл, что сказать.
Анна не выдержала — села на край стула, не глядя.
— Потому что вы боитесь, что он однажды вас спросит: «А почему ты не сделал?».
Он выдохнул, как после удара.
— Вы похожи на мою жену. Когда спорите. Елена никогда не боялась судей. Я… любил это в ней.
Она посмотрела на него, медленно. «Ты завидуешь, Михаил. Но не из злобы. Из боли».
— Вы могли бы сделать гораздо больше, — сказала она мягко. — Но вы выбрали быть судьёй, который смотрит. Я — адвокат. Я говорю. Даже когда это больно.
Он опустился на стул.
— Вас всё равно сломают.
Анна встала, застёгивая сумку.
— Может быть. Но не вы.
Михаил молчал.
Тишина снова вернулась — и только карандашная детская линия солнца, кривое, но упрямое, освещало эту сцену.
Ветер с Волги хлестал в лицо, забираясь под воротник. Камни под ногами были скользкие и холодные — как нерешённые вопросы. Тусклый фонарь под мостом едва освещал землю, превращая тени в мутные фигуры. Анна шла быстро, сумка висела на плече, тяжёлые часы внутри глухо ударялись о бок.
Григорий ждал в тени. Кожанка тёмная, промокшая у воротника, руки в карманах, взгляд напряжённый.
— Ты выбрала не то болото, — сказал он без приветствия. — И разбудила тех, кто десятилетиями молчал.
Анна остановилась, глядя на реку. Волга шумела, как сотня голосов, непонятных и древних.
— Конкретно, Гриша. Что происходит?
Он вытащил сигарету, но не закурил. Ветер мешал.
— Петров — это был камень в окно. Его оправдание взбесило не только Соколова. Все, кто работал с ним в тени, теперь шепчутся. У тебя появился запах власти. А значит — ты угроза.
— Я его не спасала ради криминала.
— Но он всё равно пошёл к своим. И теперь другие думают, что ты можешь вытащить любого. Или — наоборот, не вытащить. Понимаешь, что это значит?
Анна сжала лямку сумки.
— Я разворошила осиное гнездо.
— Именно. А осы — ядовитые.
Вдали по мосту прошёл силуэт. Мужчина в сером пальто. Мгновение — и он исчез. Григорий оглянулся.
— Мы не одни. Шаг влево — и тебя сольют в лужу под видом хулигана. Здесь это быстро.
— Я знаю, на что иду.
— Да не знаешь ты. Тут другие правила. Тут тебя либо уважают, либо топят. И ты уже в их списках. Слышала, кто вчера заходил к Соколову? Борисенко. А он не заходит без причины.
Анна отвела взгляд.
«Им всё равно, кого я спасаю. Для них я — пешка, выбившая фигуру. Значит, мешаю».
— Но ты всё равно продолжишь, — сказал Григорий. — Видно по глазам. Упрямая ты, Коваленко.
— У меня есть дела. Настоящие. Люди, которые сядут, если я остановлюсь. Я спасаю тех, кого не за что сажают. Не бандитов. Не барыг. Людей.
Он замолчал. Волга шумела, как будто слушала. Анна глянула на Григория.
— Если надо — я буду платить. Но я не остановлюсь.
— Цена растёт, — тихо сказал он.
— Я заплачу.
Он кивнул. Бросил сигарету под ноги и придавил ботинком.
— Тогда слушай. У Соколова есть новые протоколы по делу диссидента из Тутаева. Шито белыми нитками. Если вытащишь этого — в криминале окончательно сойдут с ума.
— А ты?
Он усмехнулся.
— А я? Я просто передаю. У меня свои счета. Но пока ты полезна — живи.
Анна кивнула. Снова взглянула на реку. Ветер вырывал волосы из-под платка. Холодно. Темно. Но внутри — ясно.
«Я не из этой эпохи, но эти люди — мои. Я буду говорить. Пусть даже в одиночку».
Силуэт в пальто появился снова — на другом берегу. Но теперь Анна не отвела взгляда. Только сжала ремешок сумки и пошла вперёд. Прямо в темноту.
Глава 10: Маски честности
Утро в коммуналке начиналось с влажного скрипа сапог по коридору и шепота за стенкой. Чайник на общей кухне завыл ещё в шесть, но Анна осталась в комнате. За столом у окна, в вязаном сером свитере, она согревала ладони о кружку с заменителем кофе и вчитывалась в пожелтевшие листы.
Папка с надписью «Добровольский Алексей Сергеевич, ст. 70 УК РСФСР» лежала перед ней. Подозрения в антисоветской агитации: статья в «Фениксе-66», рукописи, найденные при обыске, и — главное — якобы «контакты с представителями НТС». Тексты в папке пахли архивацией и страхом, шрифт на машинке был кривоват, кое-где виднелись правки ручкой.
«Рукопись без подписи, обыск без понятых, свидетельские показания от человека, которого никто не видел…».
Анна отложила лист, потянулась, вдохнув запах бумаги и холода. Комната не отапливалась с вечера, и даже чай не помогал. Под ногами, под кривой доской у стены, скрывался её тайник. Там — часы с гравировкой «Я.Г.», блокнот с настоящими заметками и список людей, чьи дела она мечтала открыть. Она не доставала его — шум в коридоре уже тревожил.
Стук по батарее в соседней комнате, кто-то чихнул, потом снова шёпот. Анна приглушила лампу и снова наклонилась над листами. Показания, протоколы, сухая терминология.
— Враги народа… — пробормотала она вслух и хмыкнула. — Ишь ты, сколько врагов, а страна стоит.
«Где доказательства? Где хоть один факт, кроме слов оперативника, которого никто в лицо не видел?».
Сквозь окно донёсся далёкий звон трамвая. Ярославль просыпался медленно, серо, вязко. Она зажала виски. Пульсация за глазами была от недосыпа.
«Спасаю диссидентов, но плачу криминалом — где тут честность?».
Она встала и подошла к комоду. Выдвинула ящик. Под бельём — тряпичный кошелёк. Монеты, две десятки, и сложенная записка.
— В восемь на углу Красной и Свердлова. Гриша.
Решение уже созрело. Без допроса Добровольского — слепой бой. Она сядет в суде с расправленным воротником, но её задавят первыми же страницами: «доказательства», «обнаружено», «свидетель указал».
Подкупить милиционера — это грязь. Но без этого — Добровольского сломают. И дело Галанскова окажется случайностью.
Анна подошла к доске пола. Осторожно, чтобы не скрипнула, подняла край. Металлический блеск часов в полутьме, рядом — блокнот. Она открыла его и сделала пометку: «Григорий. Протокол допроса. Срочно».
Снова запахло сыростью и пылью. Из коридора раздались шаги.
— Опять не спит, — прошептал кто-то за стенкой.
Она выпрямилась. Лицо стало жёстким.
«Пусть шепчутся. Я не для них пришла».
В дверь никто не постучал. Только послышался щелчок выключателя в общей кухне.
Анна вернулась к столу, подняла страницу с лексикографическим анализом статьи Добровольского. Там была фраза: «Государство не враг народу, но оно давно с ним не разговаривает».
Она улыбнулась уголком губ.
— Будем говорить, Алексей. Хоть кто-то должен.