Михаил откинулся на спинку. Его пальцы сомкнулись в замок. Пауза тянулась слишком долго, чтобы быть случайной. Он смотрел на Анну — не так, как на участника процесса. Скорее, как на соперника, чей ход неожиданно оказался точным.
— Ходатайство принято к рассмотрению. Заседание отложено до завтрашнего дня.
Молоток ударил снова. Люди в зале задвигались, как вода, которую сдерживал лёд.
Анна медленно села. Её пальцы сжались на краю скамьи. Добровольский, едва заметно, кивнул — не как обвиняемый адвокату, а как человек, которому впервые за долгое время позволили надеяться.
«Я почти там. Но теперь Соколов точно пойдёт за мной. Лицом, делом, чем угодно».
Но страх отступал. Осталось только ясное, чистое ощущение: она сделала всё правильно. Да, она заплатила сигаретами, шла на риск, строила аргументы на грани. Но сегодня — это работало. И это было всё, что имело значение.
Кабинет Михаила был почти тёмен. Одинокая настольная лампа отбрасывала золотистый круг на потертый деревянный стол, где между пухлой папкой и чернильницей лежал детский рисунок — корабль и надпись «Папа, это ты». Бумага чуть загнулась по краям, словно от времени или неловких детских пальцев.
Анна вошла, не дожидаясь приглашения. Пальто на ней ещё хранило уличный холод, но лицо — напряжённое, решительное — горело.
Михаил оторвался от листа, встал, жестом указал на стул.
— Закройте дверь.
Анна сделала шаг внутрь и прикрыла за собой. Пахло старой бумагой, краской и чаем с мятой — следы чьего-то недавнего визита.
— Вы хотели меня видеть?
— Хотел, — Михаил сел. Рука машинально коснулась рисунка, но сразу отдёрнулась. — Слухи. В коридоре суда сегодня — как на базаре. И все — про вас.
— Слухи — не доказательства, — спокойно произнесла Анна, снимая перчатки. — Это ведь ваш принцип, Михаил Сергеевич?
Он прищурился.
— По городу ходит разговор, что вы… обмениваете пачку "Пэл Мэл" на документы следствия.
— А у вас есть основания это подтвердить? — Она села, сложив руки на коленях. Осанка прямая, взгляд прямой. Её не испугать. Не теперь.
Михаил медленно откинулся на спинку. Тень от лампы поползла вверх по портрету Ленина, повисшему над его плечом.
— Если будет проверка — я не смогу вас защитить. Даже если захочу.
— А вы хотите?
Он замолчал. Тишина повисла между ними, нарушаемая только слабым треском радиаторы под окном.
Анна наклонилась чуть ближе.
— Вы боитесь правды больше, чем я.
Его лицо дёрнулось, как от пощёчины. Потом — почти незаметная усмешка.
— Вы дерзкая.
— Вы сами пригласили меня в кабинет, а не оформили донос. Это ведь тоже выбор, — Анна кивнула на стол. — А рядом — рисунок вашего сына. Артём, кажется?
Михаил опустил глаза. Провёл пальцем по бумаге.
— Он нарисовал это, когда я сказал, что работаю с кораблями. Чтобы не объяснять, что сижу в бумагах. Он не знает, что я… — он осёкся. — Он думает, что я хороший.
— А вы и есть хороший. Просто система хочет, чтобы вы забыли об этом.
Михаил поднял голову. Его голос стал тише, почти хриплым.
— Если вы не остановитесь, Анна, вас сметут. Без шума. Без суда.
— А вы остановитесь?
Он ничего не ответил.
Анна встала. Отошла к двери, потом снова повернулась.
— У вас глаза такие… как у моих коллег. В Москве. В 2005-м. Только тогда они уже понимали, за кого борются. А вы — всё ещё решаете.
Михаил молчал. Смотрел на неё, как будто видел в первый раз.
Она вышла, оставив за собой только еле слышный скрип дверной ручки и лёгкий запах улицы.
Коридор был тусклым, узким и пах сыростью. Свет фонарей с улицы давал только мутные полосы на плитке.
Анна шла быстро, держа папку с делом плотно прижатой к боку. Шаги отдавались эхом.
— Уверенно идёте, Коваленко.
Она замерла. Соколов стоял у двери. Блокнот в руках, улыбка скользкая, как лёд.
— А вы — всё там же.
— Моя работа — наблюдать. Особенно за теми, кто ведёт себя… не совсем по регламенту.
Анна подняла подбородок.
— У вас ко мне вопросы?
— Пока только записи, — он щёлкнул ручкой. — Вы даёте жару в зале. Интересно, сколько это продлится?
— Ровно до оправдания Добровольского.
Соколов усмехнулся.
— Или до того, как вы сгорите. Некоторые свечи слишком яркие.
— Лучше сгореть, чем гнить, — ответила Анна и пошла мимо него.
Он не остановил её. Но она чувствовала его взгляд — как холод на затылке. С каждым шагом папка в руках казалась тяжелее, как будто в ней был не только протокол, но и вся её судьба.
«Он копает. Уже копает. Но у меня есть правда. И я её не отдам».
Она сжала пальцы. И пошла дальше.
Глава 11: Ритмы советской жизни
Дом культуры стоял на углу улицы, облупившийся, с растрескавшейся штукатуркой, будто здание пережило не одно идеологическое землетрясение. На фасаде — лозунг о трудовой доблести, под ним — дрожащие от ветра красные флажки. Внутри пахло старым деревом, сыростью и чаем из алюминиевых термосов.
Анна сидела в последнем ряду, сжимая на коленях сумку. Сбоку — два плотных мужчины в ватниках, один из них, по-видимому, работал на мясокомбинате: запах колбасы, впитавшийся в одежду, выдавал с головой. Впереди — ряды женщин в платках, суровых лиц, неулыбчивых и внимательных, но с затухающим в глазах огоньком.
— Товарищи! — С надрывом начал функционер в сером костюме на сцене. — В свете усиления антисоветской агитации, особенно среди молодёжи и интеллигенции, мы обязаны мобилизовать усилия по защите наших идеологических рубежей!
Кто-то из первых рядов неуверенно хлопнул. Остальные начали кивать, как по команде.
«Это собрание — как суд, только без приговора, но с тоской», — подумала Анна, стараясь сохранять нейтральное выражение лица.
Рядом с ней женщина в поношенном пальто наклонилась вперёд и шепнула:
— Девушка, вы, главное, кивайте. А то будут думать, что против.
Анна кивнула.
— Спасибо.
— Да не за что. Мне, вон, кум приказал — сходи. А я, может, картошку бы перебрала. Толку больше, — женщина усмехнулась, перекрестилась едва заметно, и снова уставилась на сцену.
— Особое внимание — на распространение клеветнической литературы! — Продолжал выступающий. — Так называемые «Фениксы», «Хроники», самиздат и листовки НТС — это удар в спину нашей Родине! Мы должны знать: кто распространяет, кто читает, кто молчит — тот соучастник!
Анна склонила голову, подражая общей интонации.
«В 2005-м за это бы уже адвокат написал бы жалобу. А тут — весь зал в согласием кивает. Коллективная имитация жизни», — мелькнуло у неё в голове.
Мужчина с мясокомбината неожиданно повернулся:
— Новенькая, что ли?
— С Москвы, — ответила Анна спокойно. — Юрист.
— А-а… Понятно, — он снова повернулся к сцене. — Тут у нас каждую зиму одно и то же. А вон в прошлом году — председателя сняли. За то, что скучно говорил.
— И что, этого не снимут?
— Так этот громче орёт. Заметно старается.
Анна почти улыбнулась.
На сцене функционер перешёл к чтению очередного постановления:
— Призываем к участию в организации публичных лекций, чтению политической литературы и усилению контроля над молодежью, особенно в части происхождения поступающей информации…
«То есть — следить друг за другом», — мысленно отметила Анна. — «Здесь не только суд — здесь каждый прокурор».
Она незаметно раскрыла сумку и взглянула на блокнот. Не записывать — слишком рискованно. Всё нужно держать в голове.
— А вы, девушка, давно в Ярославле? — Снова спросила женщина рядом.
— С осени. По распределению, — коротко ответила Анна, имитируя привычную биографию.
— А то вы не как местная. Прямая, будто из журнала. У нас тут пригибаться надо. Особенно с такими собраниями.
— Уже поняла.
— Вот и молодец. Улыбайтесь чуть-чуть, а то подумают, что вы серьёзная. У нас серьёзных не любят.
Анна чуть приподняла уголки губ.
«Выживать здесь — это спектакль. И чем тише играешь, тем дольше идёт пьеса», — подумала она, выпрямляя спину.
На сцене уже призывали организовать субботник и укрепить дисциплину в трудовых коллективах.
— Надо будет подписаться за резолюцию, — прошептала соседка. — Не забудьте. А то потом спросят, почему нет.
— Конечно.
«Ничего не изменилось: тогда — резолюции, теперь — подписи в протоколах. Только игра меняется, а правила всё те же».
Собрание тянулось ещё полчаса. Анна кивала, хлопала в нужные моменты, училась темпу этой странной, заторможенной жизни, где главное — не вырваться вперёд, а не отстать.
Когда вышла на улицу — зимний воздух ударил в лицо холодом, который был почти освободительным.
Она закуталась в шарф и пошла по заснеженной улице, не оборачиваясь.
Теперь она знала: чтобы остаться незамеченной, надо стать частью этой серой, медленно движущейся массы. Научиться кивать. И ждать момент, когда кивнуть будет невозможно.
Кухня коммунальной квартиры дышала паром, запахами поджаренной картошки, лука и дешёвого табака. Окно затянуто марлей, через которую с трудом пробивался синий свет уличного фонаря. Газовая плита постукивала, как старый двигатель. На стене висело расписание дежурств — аккуратно выведенные фамилии, галочки, подчёркивания карандашом.
Анна стояла у плиты в тёплом шерстяном свитере, поставив чайник. Он уже начал гудеть, когда сзади раздалось:
— Газ не казённый, товарищ Коваленко.
Вера Павловна, в очках на цепочке, не отрываясь от «Известий», положила газету на колени и посмотрела поверх очков.
Анна повернулась.
— Я только чай. Второй раз сегодня. Первый — утром.
— Вот именно, второй раз. А у нас тут, между прочим, не московская квартира с колонкой, — Вера Павловна подтянула шарф на плечи. — Тут всё на счётчик не поставишь, но за газ платим по норме.
— Так я ж не варю суп. Просто чайник, — ровно ответила Анна, выключая огонь.