Лидия, в цветастом халате, стряхнула с ножа каплю воды и вставила:
— У нас тут, знамо дело, не профсоюз, но если каждый по два раза в день будет кипятить — баллон быстро уйдёт.
— Газ магистральный, а не баллонный, — машинально отозвалась Анна и тут же поняла ошибку.
«Прокол. В 1968-м не всякая квартира знает такие слова».
Вера Павловна отложила очки на стол.
— Ой, как вы, товарищ Коваленко, хорошо осведомлены. Прямо энциклопедия, а не адвокат. Только у нас, знаете, всё по-другому. У нас — порядок.
Иван, рабочий с нефтебазы, наливал себе кипяток из чайника с потрескавшейся ручкой. Он хмыкнул:
— Порядок у нас, говоришь… А кто прошлую субботу не вымыл плиту? Опять я?
— Я вымыла! — Обиженно воскликнула Лидия. — Вон, спросите у Зины. Анна вообще тогда в суде была.
— Я каждый день в суде, — коротко заметила Анна. — Но плиту мою. Вчера была моя очередь, я дежурила.
— Так уж и каждый день, — буркнула Вера Павловна, — а чайник — как в столовой. У нас таких тут не любят.
— И за что же?
— За то, что выделяются. Умные, видите ли. Сумки у них кожаные, слова иностранные. Газ — магистральный.
Чайник выпустил остаток пара. Анна сняла его с плиты и поставила на подставку. Руки дрожали.
— Я не выделяюсь. Просто хочу попить чаю. Всё.
— А зачем вам два раза в день кипяток? — Строго сказала Вера Павловна. — Мы же все как люди — утром термос, вечером кружка. Не балуемся.
— Потому что я — как человек. И чай горячий люблю, а не остуженный с утра.
— Тон-то поубавьте, — вставила Лидия. — Тут не Москва. Тут — порядок.
Анна вдохнула, выдохнула.
«Тут за чайник судят, как за кражу. А ещё — с приговором».
— Простите, — сказала она, опуская глаза. — Больше не повторится.
Иван отхлебнул чай и фыркнул:
— Во, а то началось бы. Следом кто в ванну горячую полезет, потом кто на радиоприёмнике музыку громкую включает. А там и до милиции рукой подать.
Анна взяла кружку, чайник, и шагнула к двери.
— Я занесу всё в комнату. Никого не побеспокою.
— И правильно, — бросила ей вслед Вера Павловна. — А то за вами уже и на собрании шептались.
Анна не обернулась.
В коридоре пахло нафталином, пыльным ковром и щами. Лампочка мигнула. Она поставила чайник на табурет, оперлась спиной о стену. Сердце колотилось.
Она провела ладонью по волосам, расправила плечи.
«С завтрашнего дня — кипячу один раз. Всё остальное — на рынке или через знакомых. Быт — это тоже фронт. И я его возьму».
Пока чай настаивался, она слушала, как за стеной гремит посуда, как соседи спорят, чья очередь покупать соль.
Она была в прошлом, но знала: будущее в ней уже проросло.
Комната напоминала отсек подлодки — узкая, тёмная, с тонкими стенами, пропитанными звуками чужой жизни. Под потолком слабо поблёскивал кусочек облупившейся лепнины. На подоконнике лежали газетные щели, заклеивавшие щель между рамами. Электричество отключили два часа назад — без предупреждения, без объяснений.
Свеча, тонкая и неровная, купленная у бабки на углу за хлеб, медленно плавилась, оставляя жирную дорожку воска на жестяной подставке. Пламя дрожало при каждом сквозняке, будто само боялось быть замеченным.
Анна сидела за узким столом, склонившись над блокнотом. Переплет — серый, стандартный, на обложке — штамп юрконсульта. Внутри — её заметки, спрятанные под кальками с конспектами по Гражданскому процессуальному кодексу РСФСР.
«Свеча вместо лампы — это не романтика, а выживание. Не дай бог кто-то подумает, что я пишу что-то не то».
Она перевернула страницу, заштриховала угол ручкой. Где-то за стеной хлопнула дверь, кто-то громко кашлянул. Потом — тишина. Только мерный скрип наручных часов и потрескивание фитиля.
Половица у кровати — чуть вздёрнутая, замаскирована ковриком с пятном от керосина. Под ней — щель, завернутая в воск бумага, спрятанная так, как её учили на курсах по безопасности в 2005 году. Бумага, что могла вызвать интерес не только у соседей, но и у Соколова.
Шаги в коридоре.
Свет свечи вздрогнул. Дверная ручка пошевелилась — не открылась, просто скрипнула, будто проверили: заперто ли.
Анна сжалась.
— Товарищ Коваленко? — Послышался голос Лидии, приглушённый, вкрадчивый. — Это вы свечу зажгли?
Анна встала, подошла к двери и, не открывая, ответила:
— Да. Света нет, я читаю.
— А то, знаете, у нас же дом старый, проводка хлипкая. Соседка снизу боится пожаров. Может, лучше уж до утра?
— Свеча в банке. Смотрю за ней.
— Смотрите-смотрите, — Лидия протянула фразу с явной ноткой подозрения. — А то у нас уже один раз вон… чуть не сгорели.
Шаги удалились, скрип половиц стих.
Анна вернулась к столу. Пламя свечи почти село. Воск стекал на край подставки.
«Они не верят ни одному слову. И не обязаны. Для них — я чужая. А чужая, которая пишет ночью, — уже почти враг».
Она закрыла блокнот, спрятала его в ящик и затушила свечу пальцами через тряпку.
Темнота сразу наполнилась звуками: как будто с улицы в комнату вошёл целый мир — лай собак, гудок трамвая, кашель с лестницы.
На ощупь она добралась до кровати, легла, натянула на себя тонкое одеяло.
Холод прокрался под спину.
Но вместо страха пришла решимость.
«Хорошо. Значит, дальше — по-другому. Свеча — только по пятнадцать минут, заметки — днём, тайник — только под шум кухни. Всё остальное — как у них. Быт — закон. А я, чёрт побери, знаю, как его обойти».
Сквозь закрытые веки проступил оранжевый отсвет — где-то в другой комнате включили карманный фонарь.
Анна усмехнулась.
В темноте. Тихо. Как будто 1968-й год тоже шептал: «Только не высовывайся».
Но она уже знала — высовываться придётся. Только с умом.
Рынок в Ярославле гудел, как старый трактор: тяжело, с надрывом, и не переставая. Грязный снег под ногами перемешался с соломой, картофельной шелухой и лужами, которые обходили по периметру, словно болото. Над лотками с чёрствыми яблоками, кочанами капусты и мешками моркови висел выцветший плакат: Слава КПСС! — краска на букве «А» облупилась, словно на спор.
Анна стояла у деревянного прилавка, сжимая в руке заколку. Металлический блеск выбивался из общей унылой гаммы — чуть гламура на фоне грязной брезентовой скатерти, под которой лежали картофелины с ростками и нечищеный лук.
— Это что, импорт? — Хмыкнула торговка в ватнике, поправляя платок. — Или самоделка?
— Немецкая, — ровно ответила Анна. — С гравировкой. Почти не пользовалась.
— А мне что, гравировку в борщ, что ли? — Фыркнула женщина и кивнула на сетку с овощами. — Картошка — полкило, лук — чуть. Можем чуть укропа ещё.
Анна прикусила щёку изнутри.
«В 2005-м за неё можно было три кофе и маршрутку оплатить. Тут — укроп».
— Полкило картошки? — Уточнила она, поднимая брови.
— А что вы хотите? Вы тут все с характером, городские, — с прищуром сказала торговка. — А у нас зима. И вообще — без карточки я вам хоть что дам, спасибо скажите.
Анна посмотрела на других: у соседнего лотка молодая женщина прятала в рукав сигареты, полученные из-под прилавка, быстро сунула мешок с сахаром в авоську и юркнула прочь. Мужики у бочки с квасом лениво жевали семечки, обсуждая премии на шинном заводе.
— Ну? — Нетерпеливо протянула торговка.
Анна положила заколку на край стола.
— Давайте мешок. И укроп — щепотку, как обещали.
— Вот и договорились, — фыркнула та и протянула сетку. — Другой раз сразу говорите по-человечески, а не гнёте спесь.
Анна взяла овощи. Мороз ударил в руки — перчатки были в сумке, но доставать их среди этого толчка было не с руки. Она отошла чуть в сторону, к треснувшему деревянному столбу, и наблюдала за движением.
Старик с деревянной тростью ругался с молочной продавщицей, пытаясь выбить «лишний стакан сметаны за прошлый раз». Девчонка лет шестнадцати предлагала спичечные коробки в обмен на пуговицы — и нашла охотника. Дальше, ближе к шалашу из полиэтилена, шла возня: Григорий, с проседью в висках, продавал сигареты без акциза. Пачку — за яйцо. Две — за обрывок ткани.
«Бартер — это не прошлое, это основной способ тут выжить», — поняла она, выдыхая пар.
Анна опустила руку в карман. Остался один швейцарский лосьон — сувенир, пробник. В Москве это было бы мелочью. Здесь — шанс.
— Девушка! — Услышала она за спиной голос.
Обернулась. Молодая продавщица с соседнего ряда смотрела на неё с любопытством.
— Это… Вы, случаем, не та, что в суде выступает? Коваленко?
Анна напряглась, сжав сумку.
— А что?
— Да ничего… Просто вы так спорите… как по телевизору! — Девушка засмеялась. — Мне бы так с мачехой — она бы рот не открыла!
Анна улыбнулась краем губ.
— Сначала научитесь с картошкой договариваться, потом — с мачехой.
— Ох, это да… — протянула та. — Вы тут у нас прям знаменитость.
Анна кивнула и пошла прочь, унося сетку с овощами и груз чужих взглядов. Снег под ногами скрипел, а в воздухе стоял запах печёного лука, мокрых перчаток и безысходности.
Но в этот раз она не чувствовала отчаяния.
«Я добыла продукты, — подумала она, крепче сжав сумку. — Значит, могу. Значит, не пропаду».
Гастроном пах квашеной капустой, холодной плиткой и безнадёжностью. Люди толкались у прилавка, отогревая ладони о пухлые авоськи. Громкоговоритель над входом хрипло доносил:
— Славные победы трудящихся Ленинградского вагоностроительного! План выполнен на 103 процента!
И это звучало особенно абсурдно на фоне пустых полок и угрюмых лиц.
Анна стояла в очереди, крепко прижав к боку сумку. Внутри — обёрнутая в платок зубная щётка, блокнот и надежда, что сегодня ей повезёт.
«Мыло. Всего лишь мыло. Брусок. В XXI веке оно было в каждом номере гостиницы, на каждом углу — и никому не нужно. А тут — как кусок золота».
Перед ней женщина в зелёном пальто вытаскивала из кармана измятые талоны и прикладывала их к прилавку с серьёзностью, достойной нотариуса. Продавщица — плотная, с заломленным белым колпаком и надменной чёлкой — пересчитывала талоны, не поднимая глаз.