«Каждая победа — это шаг к пропасти», — подумала она и тут же поймала себя: нет, не сейчас.
Сейчас — шаг к жизни.
Прошло минут десять. Потом дверь отворилась. Михаил вошёл — не торопясь, но и не волоча ног. В глазах — усталость. В руках — бумага.
— Прошу встать.
Зал поднялся. Кто-то шумно втянул воздух. Анна не двигалась. Только пальцы сжались на краю стола.
Михаил поправил очки и начал читать:
— В соответствии с Уголовным кодексом РСФСР, в частности со статьёй 70, и учитывая представленные доказательства, суд постановил…
Анна слышала, как бьётся кровь. Вера стояла, едва дыша. Соколов поднёс ручку к бумаге, как палач — топор.
— Признать Лашкову Веру Павловну невиновной в распространении антисоветской литературы…
Кто-то охнул.
— …ввиду отсутствия подписей понятых на протоколе обыска, что делает изъятые материалы юридически недопустимыми в качестве доказательств.
Анна сжала кулак. Вера вскинула голову — лицо белое, глаза полны слёз.
— Кроме того, — продолжал Михаил, чуть смягчив тон. — Суд учитывает отсутствие злого умысла, положительную характеристику с места работы и наличие малолетнего ребёнка на иждивении.
Соколов черкнул что-то в блокноте с такой силой, что ручка скрипнула.
— Суд постановляет освободить Лашкову из-под стражи в зале суда.
Молоток ударил по дереву.
Зал на секунду застыл, потом — шорох, движения, слёзы. Вера разрыдалась, обхватив рот рукой. Анна шагнула ближе, обняла её за плечи.
— Всё. Вы свободны. Вера, слышите?
— Я… я не верю… — прошептала Лашкова. — Анна Николаевна… вы…
— Тсс, — Анна сжала ей руку. — Идите домой. К сыну.
Судья Орлов отложил документы и встал. Их взгляды встретились — и в его, обычно каменном лице, Анна увидела еле заметный кивок.
— Защита сработала тонко, — тихо сказал он, подходя. — Очень тонко.
— Законно, — так же тихо ответила она.
— Пока — да, — Орлов посмотрел на Соколова. — Но будьте осторожны. Тут долго не любят тех, кто выигрывает слишком часто.
Он ушёл первым, не оборачиваясь.
Анна стояла в пустеющем зале. Люди выходили, глядя на неё — кто с уважением, кто с испугом. Кто-то шептал: «Вот она — та, что вытянула Лашкову».
Вера прижала к груди пальто и ушла, обернувшись лишь однажды.
Соколов подошёл вплотную. Его блокнот щёлкнул, будто затвор.
— Поздравляю, — прошипел он. — Но счёт всегда приходит. Даже за гуманизм.
— Не мне вы угрожаете, товарищ прокурор.
— Нет. Вам — напоминание. Я смотрю, Анна Николаевна, я очень внимательно смотрю.
Он развернулся и ушёл.
Анна осталась у пустого стола защиты. В ушах всё ещё звучало: «оправдана… освобождена… незаконность доказательств…».
Она глубоко вдохнула. И только тогда позволила себе улыбнуться — не широко, не победно, а просто тепло.
«Каждая победа — шаг к пропасти? Пусть так. Но Лашкова идёт к сыну. Значит, я всё делаю правильно».
Сквозь окна пробился зимний свет. И впервые за всё время он показался ей не холодным, а живым.
Кабинет Михаила был небольшим — тесным, пропахшим старым деревом и библиотечной пылью. За окнами темнело. Лампа с жёлтым абажуром отбрасывала мягкий свет на портрет Ленина и на стопку аккуратно подшитых дел. На самом краю стола — детский рисунок: солнце, домик, фигура с квадратной головой и неровной надписью: «Папе от Артёма».
Анна стояла у двери, сжимая ремень сумки. Пальто висело на стуле, платье за день помялось, но она держалась прямо.
Михаил сидел за столом, костюм чуть смят, галстук ослаблен. Он кивнул, указав на стул.
— Присядете?
— Спасибо, — Анна осторожно опустилась на край. — Если не отвлекаю.
— Нет, наоборот. Хотел поговорить спокойно, без этих… — он махнул рукой, как будто хотел стряхнуть весь судебный день.
Анна кивнула. На столе, рядом с чернильницей и телефоном, лежал тот самый рисунок. Она заметила его сразу, но не спросила. Михаил заметил её взгляд.
— Артём нарисовал. Сказал, что это мы с ним идём за хлебом, — голос смягчился.
Анна не ответила сразу. Что-то ёкнуло в груди — будто острым углом задела старая, давно прибитая доска.
— Он похож на вас?
— Глаза её. Остальное — всё моё. Настырный, как упрямый прокурор, — он усмехнулся. — Недавно потребовал подарить ему глобус, чтобы узнать, где живёт Эфиопия.
— Серьёзный повод.
Михаил посмотрел на неё внимательно, уже без улыбки.
— Знаете… я вижу, что вы — человек не отсюда. Не с улицы, не из районной коллегии. У вас другое нутро. И допрос сегодня — вы вели его, как будто знали, куда давить.
Анна чуть приподняла подбородок.
— Я просто работаю. Как умею.
— Хорошо умеете. Но вы не боитесь. Даже Соколова. Это… редкость, — он перевёл взгляд на рисунок. — Артём спросил, когда я приду с работы пораньше. Я не знал, что ему ответить. Я сказал — скоро. И вот думаю — может, вы научите меня. Как успевать и туда, и сюда.
Анна почувствовала, как в груди поднимается волна — не слёз, но чего-то, давно вытесненного.
«Он говорит о сыне, а я не могу иметь своих…».
— У меня… — она прикусила губу. — У меня не получилось бы так. У меня нет…
Он поднял глаза. Внимательные, мягкие.
— Простите. Не хотел…
— Всё в порядке, — голос прозвучал почти ровно. — Просто… вы сильнее, чем думаете.
В кабинете стало особенно тихо. Только тикали часы — настоящие, с маятником. И запах стеллажей: пыль, бумага, корешки дел, старый лак.
Михаил посмотрел в окно.
— Вы же понимаете, что теперь на вас будет давление? Соколов не забудет Лашкову.
— Пусть пробует. Я знаю, на что иду.
Он кивнул. Потом взял рисунок, разгладил край, словно проверяя, не загнулся ли уголок.
— Артём спросил, кого я защищаю. Я сказал — не я, а одна женщина. Умная и упрямая. Он сказал, что она, наверное, хорошая.
Анна не ответила. Просто сидела. И смотрела на этот наивный рисунок, где было солнце и человек в очках, ведущий кого-то за руку.
Впервые за весь день ей стало по-настоящему тепло. Не от победы. От чего-то глубже. Близости, которая возникла, не спрашивая разрешения.
— Спасибо за доверие, Михаил.
Он лишь кивнул. Тихо. Словно между ними уже всё было сказано.
Январская ночь обняла Ярославль тяжёлым влажным воздухом. Сырость ползла по подолу пальто, фонарь над подъездом мигал упрямо, будто спорил с ветром. Лужа у ступенек поблёскивала отражением троллейбусной линии, уходящей в темноту. Анна остановилась, вытащила ключ, но взгляд зацепился за что-то белое под дверью.
Записка. Сложенная аккуратно, словно служебная бумага. Она наклонилась, подняла — лист был влажный по краям, но слова выведены чётко, простым карандашом: «Не играй с нами».
Сердце сжалось. На миг воцарилась такая тишина, что даже хруст снега под подошвами случайного прохожего где-то в стороне прозвучал, как выстрел.
«Я хотела спасать, а развязала войну».
Анна медленно сложила записку и сунула в карман пальто. Не спеша поднялась, нащупала ключ в перчатке и вошла в подъезд, стараясь не смотреть по сторонам. Ступени были скользкими, стены пахли клейкой изоляцией и мокрой известкой. У двери — замок, ключ не сразу пошёл в скважину. Ещё один взгляд на улицу — никого.
Внутри было тепло, тусклая лампочка на кухне ещё горела. Она не включала свет в комнате. Только прислонилась к стене, не снимая пальто. Записка в кармане жгла сильнее, чем чайник на плите.
Утром коридор суда встретил её привычной тишиной — гул гулкого эха, шепотки в приёмной, гул шагов в прокуренных плащах. Запах мокрых пальто, табака и старого кафеля. Анна шагала быстро, но, поворачивая за угол, почувствовала — он там.
Соколов стоял у окна. В руках — блокнот, в пальцах — карандаш. Он не писал. Только смотрел.
— Доброе утро, — произнёс он, не поднимая глаз.
Анна остановилась.
— Товарищ прокурор.
Он медленно перевёл взгляд, отметив всё: её шаг, прижатую к боку сумку, даже складку на воротнике.
— Вы сегодня без охраны? — Голос был мягкий, почти вкрадчивый.
— Мне не полагается, — она подняла подбородок. — Угроза адвокату ведь не входит в сферу вашей компетенции?
— Зависит от адвоката, — он усмехнулся. — Некоторые слишком быстро растут. А там, где рост — там и… тень.
— Я работаю по закону, — сухо.
— О, конечно, — он махнул блокнотом. — Особенно когда исчезают бумаги, всплывают протоколы, а свидетели вдруг теряют память.
Она прошла мимо. Медленно. Спокойно. Словно не заметила, как он бросил:
— Петров будет не последним. У каждого, кого вы вытаскиваете, есть хвост. Банды — не любят, когда их трогают.
Анна обернулась.
— Вам лучше жаловаться в товарищеский суд. Или в партком.
Соколов усмехнулся, шагнул ближе.
— А вы думаете, партия вас прикроет?
Она не ответила. Повернулась и пошла дальше. Сердце гулко стучало. Пальцы в кармане снова нащупали тот мокрый край бумаги.
«Я хотела спасать, а развязала войну».
Но остановиться — значит признать правоту Соколова.
В приёмной на столе лежала папка Лашковой. Анна провела пальцем по корешку и прошептала:
— Не дождётесь.
Сзади кто-то кашлянул. Она подняла голову — секретарь, молчаливо кивнув, показал в сторону зала заседаний.
Сумка прижата к боку, пальто пахнет улицей, а пальцы больше не дрожат.
Анна вошла. Готовая к новой битве.
Глава 13: Пульс советского двора
Двор пах мокрым углём, щепой и вчерашней капустой. Сырые панельные стены облезли, обнажив бетон, под ногами чавкала каша из грязи и снега. Анна стояла у облупленного подъезда, сумка прижата к боку, платок накинут на волосы, как велели местные — «а то на заметку попадёшь». Она смотрела, как дети, штук пятеро, гонялись друг за другом с палками, крича:
— Бей фашиста! У него в рюкзаке мина!
— У тебя самого пушка картонная! Я тебя уже убил!
— Не убил! Мама сказала, я в броне!