Один мальчишка, щуплый, в засаленной куртке, соорудил из старого бидона каску. Бежал по двору, крича:
— Наши идут! За Родину! За Сталина!
Анна прикусила губу, отводя взгляд.
«У нас в 2005-м дети на планшетах залипали. А тут — шинель из одеяла, и ты уже герой войны».
На лавке под окном, под пледом, вязаным из разноцветных ниток, сидели три старушки. Платки — у одной в горох, у другой в розах, у третьей — серый, как цемент. На коленях — авоськи с яйцами и макаронами, в руках — чётки. Шептались, не глядя прямо, но каждую секунду бросая взгляды в сторону Анны.
— Вот она опять стоит, — прошептала одна.
— Сама не здешняя, а пальто носит хорошее. С Москвы, говорят, — вторила другая.
— А вчера на рынке цену не сбила, сразу взяла. Видать, при деньгах, — добавила третья, натягивая платок на ухо.
— Умная больно. Только в коммуналке не живут, если умные.
— Может, заслали. Вон, у Петрова сын — тоже молчун был, а потом хлоп — и обыск.
Анна отвела взгляд, будто не слышала. Подошла к облупленному подъезду, но не сразу зашла. Постояла, слушая, как на качелях заскрипел толстяк в ватнике. Мужики у ларька спорили — кто кого на «Спартаке» заменил в последнем матче. Возле подвала кто-то чинил велосипед, пыхтя и матерясь себе под нос.
«Тут двор — как трибунал, только вместо приговора — сплетни. И каждая тётка с лавки — присяжный с доступом в КГБ».
Из окна второго этажа выбросили помои — прямо в ведро, но пара капель долетела до земли, забрызгав сапог. Анна вздохнула и отошла в сторону.
Старушки не унимались.
— А что она вчера с прокурором делала? Видела я, как он ей папку нес.
— Во-во. И улыбается, как будто не в Ярославле, а в кино.
— Она ещё и улыбается, — скривилась первая.
— Может, из парткома? Или жена кого?
Анна подошла к скамейке. Медленно, не пряча взгляд. Старушки стихли.
— Доброе утро.
— Утро, — буркнула одна, ковыряя в чётках.
— Как самочувствие? Мороз вроде спадёт к вечеру.
— У нас всё как обычно, — отозвалась вторая, сухо. — А вот у вас, видно, дела большие.
— Не жалуюсь. Работа как работа.
— А-а. Работа… — протянула третья. — Интересная, небось.
Анна выдержала паузу.
— Хлопотная.
И, не дожидаясь новых шепотков, развернулась и пошла к подъезду.
Она шагала медленно, чувствуя на затылке их взгляды. Дети вновь заорали за спиной:
— Вон он, шпион! Схвати его!
— У меня граната! Бабах!
— Ты проиграл, Витька! Ты ранен!
Двор гудел, как улей. Каждый смотрел. Словно всё, что она делала — каждое движение, каждый шаг, — тут же фиксировалось на невидимом листе.
Анна остановилась у двери и посмотрела на облупленный плакат на заборе: «СЛАВА ТРУДУ!». Краска облезла, буква «А» смазалась дождём. Под ней кто-то черкнул углём: «и х**».
Она вошла в подъезд, приглушённый гул двора остался за железной дверью. Но ощущение взгляда — липкое, въедливое — не исчезло. Она знала: завтра на лавке снова будут обсуждать. Её походку. Сумку. Взгляд.
Но теперь — уже не с подозрением. С интересом. С привычкой. Начало было положено.
Декабрьское небо повисло низко, серое, будто накрытое мокрым ватником. Вонь угольного дыма, краски и сырого белья с натянутых верёвок забивалась в ноздри. Во дворе гудело — как на колхозном собрании: женщины в фуфайках, платках и поношенных сапогах стучали кистями по брускам, красили облупившийся забор в зелёный, который в банке казался болотным, а на деревяшке — ярче, чем планировалось.
Анна стояла у одной из секций, неловко сжимая грубую щетинистую кисть. На ней было поношенное синее платье и старый, немного колючий платок, одолженный у соседки. Рука тянулась к доске, но движение получалось резким, неуклюжим. Капли краски падали мимо, а ладонь немела от сырого дерева.
— Ну, не бойся, смелее веди, — раздался сбоку голос Ивана. — А то как будто он укусит.
Он прошёл мимо с ведром, волоча за собой разводной ключ.
— Всё равно перекрашивать будем весной, — бросил он через плечо.
— Спасибо, — Анна кивнула, пряча гримасу. — Я стараюсь.
— Оно видно, — усмехнулся он. — Но не расстраивайтесь. У нас тут все с чего-то начинали.
Откуда-то из окна гнусаво доносилось:
«Широка страна моя родная…».
Патриотизм в перемешку с запахом разбавителя. У Анны закружилась голова.
— Анна Николаевна, — подошла Вера Павловна, в очках на цепочке и резиновых перчатках до локтя. — А вы у нас прям как с передовицы. Столько энтузиазма!
Анна натянуто улыбнулась.
— Да какой там… Просто хотелось помочь.
— Молодец. Мы это уважаем. Не то что некоторые, — она наклонилась поближе и полушёпотом добавила, — вон Лидия, например, опоздала. А вы — в первых рядах.
— Я просто услышала по радио и вышла.
— Угу, — Вера Павловна прищурилась. — А то ведь, знаете, разговоры ходят. Мол, поздно возвращаетесь, да на работе вас не видно.
Анна отвела взгляд к доске.
— У нас бывают выездные дела. Не всё на месте.
— Конечно, конечно, — сухо кивнула Вера Павловна. — Только вы не забывайте — коллективность у нас в почёте. Кто рядом — тот и свой. А кто бегает один — тот подозрителен.
— Поняла, — Анна мазнула кистью по нижней доске, стараясь не смотреть на соседку.
— Вот и хорошо, — учительница отступила, поправляя фартук. — А то я говорю — человек вроде культурный, а привычки странные.
— Какие, например?
— Да ерунда, — отмахнулась она. — Вы ведь интеллигентная. Только всё по-своему. Вот вы, например, картошку как чистите?
Анна чуть не выронила кисть.
— Ножом. А как ещё?
— А мы вот скоблим. Иначе шкурка — в помойку, а это же потери.
— Буду иметь в виду.
Лидия, стоявшая дальше у забора, засмеялась.
— А я смотрю, она у нас — барышня! Сразу видно, не наша. Пальтишко чистое, руки белые.
— У меня перчатки были, — буркнула Анна.
— Ага, были. У соседки брала. Матрёна сказала.
Анна сделала вдох, мазнула кистью ещё раз. Краска легла криво, капнула на ботинок.
— Зато забора будет меньше видно, — произнесла она, отряхивая ногу.
— Вот и молодец, — Лидия усмехнулась. — Глядишь, привыкнете. У нас тут весело.
— Очень.
Дети в это время носились между вёдрами, визжа:
— Мама, можно я тебя покрашу?
— А у меня кисть как меч!
— Я нашёл червяка! Настоящего!
Один мальчишка плюхнулся рядом с Анной и ткнул в зелёную доску пальцем.
— Тётя, вы мажете неправильно. Надо в другую сторону.
— Спасибо, буду знать.
— Я в садик хожу, у нас там тоже всё красим.
Он с гордостью ушёл, а Анна прикусила губу.
«Тут субботник — как повинность, а я должна улыбаться. Как в плохом спектакле, где роль не моя».
Но кисть она не бросила. Краска легла ровнее. На губах заиграла лёгкая ухмылка.
Старушки с лавки кивнули ей на прощание, и даже Лидия больше не бурчала.
Анна выпрямилась, глядя на ровную полосу зелёного.
«Ну что, Москва… Адаптация — первый уровень».
Вечер сгустился над Ярославлем быстро — небо потемнело уже к половине пятого. На улице воняло мокрым снегом и табаком, а фонари давали тусклый, будто замызганный свет. Кинотеатр «Октябрь» стоял между булочной и газетным киоском. У входа курили двое подростков, затягиваясь «Беломором», и громко спорили, кто из них похож на Шурика.
Анна зашла внутрь, поправив платок. В холле пахло сыростью, чуть кисло — как в старом погребе, и отдалённо чем-то масляным: то ли краской, то ли несвежим попкорном — хотя в СССР такого, конечно, не было. Вместо него продавали сладкую вату, кисель в пластиковых стаканчиках и квашеную капусту в кулёчках — на стойке дежурила пожилая кассирша с прической «бублик» и брезгливо смотрела на всех поверх очков.
— Один билет, — Анна постаралась не выделяться.
— На вечерний? — Кассирша протянула толстый картонный прямоугольник. — Садитесь ближе к концу, сегодня почти всё продано.
Зал был полон. В проходах шуршали шубами, кто-то стучал каблуками по бетонному полу. Анна заняла место у задней стены, опустив сумку на колени и обняв её. На экране уже крутили хронику — чёрно-белые кадры, тракторы и улыбающиеся передовики на фоне лозунгов.
— Урожайность на десять процентов выше, — произносил диктор с металлическим голосом. — Благодаря героическому труду колхозников колхоза «Путь Ленина»!
В зале кто-то начал хлопать, и хлопки прокатились по зрителям, будто цепная реакция.
Анна машинально похлопала тоже.
«Комедия смешит, а лозунги душат. Только они улыбаются одинаково — как будто по инструкции».
Перед ней сидели двое студентов — по виду первокурсники. Один, в сером пиджаке с заплаткой, наклонился к другому.
— Если ещё раз покажут эти комбайны, я усну. Лучше б сразу Шурика включили.
— Потерпи. Пятнадцать минут всего.
— А ты считал?
— Я каждый раз считаю.
Анна опустила голову, пряча улыбку.
Свет проектора мигнул, плёнка щёлкнула, и на экране, наконец, появились знакомые титры.
«Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика».
— Ну вот! — Довольно сказал студент впереди.
Анна улыбнулась. Картинка была дрожащей, чуть расплывчатой, но фильм оживил зал: зрители зашевелились, дети перестали хныкать, кто-то захихикал уже на заставке.
Смех прокатился первой волной после сцены с ослом. Потом — когда герой полез в окно — кто-то даже захлопал.
Анна смотрела внимательно, стараясь не отставать от общей реакции. Смеялась, когда смеялись все, хлопала, если хлопали. Но смех у неё был натянутый, движения — запоздалые.
«Я будто на экзамене. Все знают ответы, а я — нет. И шпаргалку не дали».
Кассирша, теперь уже без кассы, села в углу зала и время от времени бросала взгляды на публику. Особенно — на тех, кто сидел один.
Анна поёжилась, вжалась в кресло. Сумка под мышкой тёрла запястье.
Она выдохнула только на финальных титрах. Зал зашумел, кто-то встал, кто-то ещё смеялся. Сзади зашуршали обёртки от ирисок, впереди студент потянулся и повернулся к другу: