— Завтра «Берегись автомобиля» будет. Пойдём?
— У меня субботник. Скажи спасибо, что сегодня пустили.
— А ты пойдёшь? — Он повернулся к Анне.
Анна моргнула.
— Посмотрим. Может быть.
— Весёлый фильм, да? — Подмигнул он. — А то вы такая серьёзная сидели.
— Просто устала, — она встала, подхватив сумку. — Спасибо за компанию.
Он пожал плечами, и они с другом скрылись в коридоре.
Анна вышла в холл, вдохнула холодный воздух. На улице было пусто. На плакате над входом, под надписью «Культура — народу!», кто-то дорисовал очки актрисе из афиши.
Она засмеялась. Впервые — по-настоящему за вечер.
Но когда шагала по мокрому асфальту к дому, сердце вновь сжалось.
«Научиться смеяться вовремя — одно. Но быть своей — совсем другое».
Декабрьский день начинался с серого неба и пронзительного ветра. На рынке Ярославля было грязно, как после весеннего паводка: на асфальте темнели лужи с жирной плёнкой, под ногами чавкала грязь, а воздух стоял густой — с запахом лука, квашеной капусты и мокрых шерстяных кофт. Над прилавками висел огромный красный плакат: «Слава КПСС!» — края его были порваны, и ткань хлопала на ветру.
Анна встала у мясного лотка, прижимая к себе сумку. На прилавке лежал кусок жилистой свинины и что-то серое, похожее на печень. Рядом — весы с гирями и касса, выкрашенная зелёной краской.
— Без талонов — никак, — торговец, мужик в ватнике, даже не взглянул на неё. — Хошь — иди в кооп, там говна этого на три копейки.
— У меня деньги, — Анна постаралась говорить спокойно. — И товар на обмен.
Он прищурился.
— Опять косметика? Уже одна такая ходила — лак свой вонючий совала. У нас тут не модный бутик, а рынок. Талоны есть?
Анна молча достала из кармана завёрнутую в носовой платок помаду — последнюю, из 2005-го. Шелковистый корпус, чуть потёртый, с логотипом «Lancôme».
— Французская, — сказала она и сразу поняла, что ошиблась.
— Чего? — Он хмыкнул. — Нам тут французов не надо. Ты давай-ка, гражданка, иди гуляй. Очередь не задерживай.
Сзади уже зашевелились:
— Чего она там с губной мазнёй?
— Ишь, француженка выискалась.
Анна отошла в сторону.
«Моя помада стоит больше, чем их свинина. Но здесь это — просто блестящая ерунда».
Она прошла вдоль лотков: картошка в мешках, лук с землёй, капуста, развалившаяся на листья, и старушка, торгующая мылом «Детским». Мужчины у квасного ларька курили и обсуждали смену:
— Шестой пресс опять встал.
— Потому что Гришка нажрался.
— Он не нажрался, у него мать в больнице.
Григорий. Анна остановилась. Он стоял у края рынка — рядом с лавкой, на которой продавались носки и табак. В руках держал авоську, из кармана торчала пачка сигарет «Столичные».
— Гриша, — она подошла ближе. — Нужна помощь.
Он глянул на неё с усмешкой:
— А вы что тут делаете, мадам адвокат? Звёзд с неба не хватали — на рынок попёрлись?
— Не смешно. Мне нужно мясо. Я предлагала помаду, не взяли.
— Ага, — он вытащил сигарету, чиркнул спичкой о ботинок. — Эти мужики с мясного — они, конечно, идиоты, но систему знают. Тут за кусок лопатки и мать родную заложить можно.
— У тебя есть выход?
Он затянулся и кивнул в сторону одного из лотков:
— Вон там, под ржавой вывеской «Кулинария». Тётка по имени Тамара. Если я подойду с тобой и скажу, что ты моя двоюродная — даст. Но не просто так.
Анна молча достала ту же самую помаду.
— Последняя. Потом придётся торговать мозгами.
Григорий рассмеялся:
— С твоими мозгами — лучше бы книгами. Пошли.
Они подошли к лотку. Женщина лет сорока, с крупным лицом и руками, как у грузчика, кивнула Григорию.
— Это кто?
— Родня из Калуги, — сказал он. — Поможет по дому. Может, дашь ей кусочек?
Тамара вздохнула:
— Гриш, ну ты меня в гроб сведёшь. Вчера ж тебе сердце было. А теперь мясо просишь.
— Мяса — не мне. Девке надо, а я ей обещал помочь.
Анна молча протянула ей помаду. Та взяла, повертела в руках, понюхала, фыркнула:
— Надо же, заграница. А то всё казанское воняет клопами. Ладно, держи.
Она достала из-под прилавка пакет и швырнула туда кусок свинины с жирной полосой.
— Бульон выйдет хороший. Только соль добавь.
— Спасибо, — Анна взяла пакет обеими руками.
Когда они отошли, Григорий хмыкнул:
— Теперь ты мне должна ужин. Без всяких твоих заумных шуток. Просто борщ. Или там рагу.
Анна кивнула:
— Если не пересолю. Я же адвокат, а не повар.
— Ну так и я не мясник, — он засунул руки в карманы. — Но помогаю же.
Анна улыбнулась.
«Выжить здесь можно. Но без них — нельзя».
Вечер опустился на Ярославль мокрой, прохладной пеленой. Воздух был насквозь пропитан запахом сырости, угля и чужого дыма. Асфальт блестел от недавнего дождя, отражая свет единственного фонаря у угла дома. Лампочка мигала, будто нервничала вместе с Анной.
Она подошла к дому, прижимая к боку авоську с мясом и капустой. Пальцы замёрзли, но платок на голове не позволял спрятаться глубже в ворот свитера. У подъезда стоял мужчина — серое пальто до колен, фетровая шляпа, руки в карманах, сигарета в уголке губ. Его лицо освещал мигающий свет — искажённо, как на старой киноплёнке.
Анна замедлила шаг.
«Опять он. Или похожий. Чёрт его знает. Не могу поверить, что совпадение».
Мужчина не шевелился. Только курил — спокойно, лениво, будто стоял здесь каждый вечер.
Она попыталась пройти мимо, не встречаясь взглядом. Сердце колотилось.
— Добрый вечер, — голос был ровный, без выражения.
— Добрый, — она кивнула и остановилась у двери, доставая ключ.
Замок заел. Она вдавила его сильнее, держа сумку локтем, не оборачиваясь.
— Холодно сегодня, — он затушил сигарету о стену и бросил бычок в лужу.
— Ага, — коротко отозвалась Анна. — Зима всё-таки.
Замок щёлкнул. Она резко открыла дверь и вошла внутрь, не глядя назад. Дверь захлопнулась со скрипом.
На площадке пахло мокрой тряпкой и чем-то кислым. Анна прижалась к стене, прислушиваясь. За дверью было тихо.
«Если это КГБ, я пропала. Или просто сосед. Или Григорий опять устроил театр».
Она осторожно поднялась по ступеням, стараясь не шуметь, и на площадке своего этажа замерла у двери. Из соседней квартиры доносился глухой голос и радио — кто-то слушал сводки о трудовых успехах шахтёров.
Анна открыла дверь, вошла и тут же повернула ключ в обратную сторону — два оборота, как её учили в детстве. Сумку поставила у стены, платок сняла, повесила.
Подошла к окну, выглянула сквозь плотную тюль. Мужчина всё ещё стоял под фонарём.
«Нет. Это не просто сосед. И не случайность».
Она подошла к письменному столу, достала блокнот, где писала наблюдения — аккуратным почерком, без дат. Открыла новую страницу, подписала: Улица. Второй вечер подряд. Серый пальто. Сигарета. Молчит — но знает, кто я.
Закрыла блокнот, сунула его в обшивку дивана, как делала с важными вещами на первых допросах в 2005-м.
Потом снова подошла к двери, аккуратно проверила замок — рукой, потом взглядом. Всё на месте.
«Значит, началось. Теперь ни шагу просто так».
Она пошла на кухню, включила тусклую лампу над плитой. Газ щёлкнул, зажужжал. Вскипятила чай, стараясь не шуметь посудой.
На дощечке лежал кусок свинины. Она тронула его пальцем, как доказательство: живу.
Налив чай, села к столу. Посмотрела на замызганные обои, на железную ложку, что перекатывалась в стакане, и подумала:
«С этого дня — другие маршруты. Другой ритм. И без улыбок».
Свеча потрескивала, отбрасывая на стену пляшущие тени. Комната напоминала чемодан, плотно набитый нужным: кровать, покрытая выцветшим покрывалом, узкий столик, над ним — старенький радиоприёмник с облупившейся эмблемой «Родина». Анна сидела, закутавшись в тёплый свитер, одна нога подвернута под себя, другая в шерстяном носке упиралась в прохладный линолеум.
Радио гудело:
— …товарищи шахтёры Донбасса досрочно выполнили пятилетку! Слава героическому труду советского человека!
— Господи, — прошептала Анна и скривилась.
«Это не радио, а партийный гипноз. Где здесь музыка? Где хоть гитара, кроме боевой?».
Она потянулась к регулятору громкости, убавила — но не выключила. Пусть соседям слышно: сидит, слушает, значит, лояльная.
Сквозь стену доносился шёпот. Голоса были приглушены, но её ухо уже научилось выделять тревожные нотки: соседка Лидия снова кого-то обсуждала. Скорее всего — её.
Анна повернула голову. В щель под дверью проникал слабый свет из коридора — кто-то проходил. Скрип половиц усилил напряжение. Она быстро накрыла блокнот, лежащий на столе, книгой по уголовному праву РСФСР — старой, затёртой, взятой на работе.
— Чего это вы ночью при свете? — Голос Лидии прозвучал из-за двери. — Свет-то берегите. Не война, конечно, но всё ж.
— Работа, — отозвалась Анна сдержанно. — Завтра рано в суд, нужно всё сверить.
— А-а, ну, смотрите. А то радио у вас аж в коридоре гремит.
— Сейчас тише сделаю, — спокойно. — Просто голос у диктора бодрый.
Шаги отдалились.
Анна глубоко выдохнула, провела рукой по лицу.
«Тебе сорок, а ты боишься, как девочка, что у тебя свеча горит не по графику».
Радио продолжало:
— Великая партия Ленина ведёт нас к коммунизму, под водительством Центрального Комитета…
Она снова скривилась, взяла ручку, но вместо записей об уголовном кодексе начала чертить в блокноте схему: связи между соседями, кто с кем чаще говорит, кто где работает. У Лидии — брат в горисполкоме, у Веры Павловны — племянник в милиции.
«Все друг у друга на виду. Здесь даже воздух шепчет в отчёты».
Она попыталась сосредоточиться, но голос радио продолжал бубнить о социалистическом соревновании и передовиках.
— Дайте хоть песню уже, — буркнула она и подкрутила ручку.
Из динамика пошёл марширующий мотив.