— Ну, я… — Анна сбилась.
— Умная, гляжу. Нарядная. А талон показать не можешь. Зато кофе ищешь.
— У меня деньги есть.
— Деньги у всех есть. А масла нет.
Из очереди раздалось:
— Москвичка. Вон как крутит. У нас таких знаем. Вчера одна сахар выменивала на колготки.
Анна ощутила, как внутри всё стянулось.
«В 2005 году у меня была клиентская карта, и персональный номер в “Азбуке вкуса”. А теперь — я в очереди за хлебом, без талонов, без прав, без права голоса».
Она кивнула.
— Спасибо. Простите.
Развернулась и вышла. За спиной снова послышались смешки.
На улице дождь хлестал сильнее. Ветер дёрнул её куртку. Анна сунула руки в карманы. Смартфон был бесполезен. Часы — бесполезны.
— Эй, барышня, — окликнула её старушка у трамвайной остановки. — В гастроном зашла, а вышла как ошпаренная.
— Хотела кофе, — Анна села рядом.
— Тут кофе только по блату. Или у фарцовщиков. А ты — не местная?
— Нет. Только приехала.
— Тогда учись быстро. Тут не за тем, что хочешь, а за тем, что дают. А если не успела — ищи на чёрном рынке. Или картошку вари.
Анна кивнула.
— Спасибо.
Старушка полезла в сумку, вытащила сплющенную буханку.
— На, возьми кусок. Не обеднею.
Анна взяла.
— Вы очень добры.
— Тут без доброты замёрзнешь. Или проголодаешься.
Трамвай грохнул по рельсам. Где-то вдалеке заиграл громкоговоритель — бодрый голос читал новости про достижения целинников.
Анна поднялась, держа хлеб в руках.
«Это не магазин, а музей дефицита. Но я живая. У меня паспорт. У меня есть улицы, есть хлеб. Значит — двигаемся».
Она пошла вдоль трамвайных путей, вдыхая холодный воздух.
В её кармане тихо лежали часы с надписью «Я.Г. 1968». Пока что — молча.
Буфет на вокзале оказался маленьким, душным и тусклым, как вагон третьего класса без окон. Дверь скрипнула, и Анна вошла, сразу почувствовав, как воздух сменился: запах чая, прогорклого масла и чего-то рыбного повис над деревянными столами, покрытыми липкой клеёнкой с облезшими цветами. Гранёные стаканы с мутным стеклом стояли в ряд на прилавке, как солдаты на перекуре.
В углу бубнил громкоговоритель:
— …в рамках расширенного заседания райкома были приняты меры по улучшению дисциплины в производственном секторе…
Анна прошла к столику у окна. Через запотевшее стекло виднелись платформы, пассажиры с чемоданами, трамвай, с грохотом проходящий мимо. Она присела, аккуратно поставила сумку себе на колени. Часы с гравировкой «Я.Г. 1968» и смартфон лежали внутри, укрытые платком.
«Чай и чёрствые булки — вот и вся романтика. “Венский кофе”, панини с сыром, лимонная вода с мятой — до свидания».
За прилавком стояла женщина лет пятидесяти, с пышной причёской и уставшим лицом. Она лениво вытирала стаканы тряпкой, которую в 2005-м санитар бы конфисковал за угрозу человечеству.
Анна подошла.
— Здравствуйте. Один чай, пожалуйста.
— С булкой?
— Да.
Буфетчица развернулась, достала с полки стакан, плеснула в него кипятка из пузатого самовара. Потом — булку: сухую, с замятой коркой, положила на блюдце.
— Тринадцать копеек.
Анна отсчитала монеты, полученные от Григория. Взяла поднос и вернулась к своему столу.
Напротив сидел рабочий в кепке, жевал варёное яйцо. Через пару минут к нему подсела девушка с тетрадями — студентка, судя по всему.
— Наши опять на собрании, — сказала она. — Завучу бумагу какую-то подсовывали, чтоб подписал.
— На партийную линию подпишется — потом спросят, — отозвался рабочий.
— А не подпишется — уволят.
— Таков порядок.
Анна слушала, делая вид, что смотрит в окно.
«Говорите проще. Не трогайте политику. Не используйте современные слова. Проколи пальцем стакан — только не скажи “офигеть”».
Она отпила чай. Горячий, чуть горчит. Булка — как из архивного пакета.
— У нас в техникуме сегодня повестку читали, — продолжила девушка. — Кто без комсомольского билета — на субботник не пускать.
— Верно. Без билета ты никто. Даже мусор не подметёшь.
Анна поправила куртку.
— А у вас кофе бывает?
Буфетчица, услышав, не сразу ответила. Потом вскинула брови.
— Что?
— Кофе.
— Нет. Не бар у нас. Чай пей.
— Понятно. Ну, круто, — пробормотала Анна и тут же замерла.
Буфетчица сощурилась.
— Что?
— Я говорю… кру… то есть, здорово.
— А ты откуда такая?
Анна сглотнула.
— Из Москвы. Недавно приехала.
Буфетчица хмыкнула.
— Ну, по тебе видно. У нас тут не круто, у нас — трудодни.
Она отвернулась, снова занялась стаканами.
Анна села обратно, глядя в чай.
«Вот и всё. Одно наречие — и сразу подозрение. Язык — оружие. Учись быстро, или будешь ворон считать с подполковником в кабинете».
У окна мимо прошёл милиционер. Стук каблуков по платформе отозвался внутри, будто по позвоночнику.
Анна взяла булку, доела через силу. Протёрла руки носовым платком, проверила часы — молчали.
Она встала, отнесла посуду, кивнула буфетчице.
— Спасибо. Было вкусно.
— На здоровье.
Анна вышла в прохладу вокзального двора.
«Будешь молчать — останешься своей. Заговоришь — проверят. Здесь слова весят. А значит, надо говорить на местном».
Пахло дымом, углём и чем-то похожим на тоску.
Анна подняла воротник куртки и пошла вдоль платформы, учась шагать, как остальные — ровно, незаметно.
Вечер опустился на Ярославль незаметно — с хмурым небом, затянутым облаками, и редкими каплями дождя, щёлкающими по подоконнику. Коммунальная квартира на окраине города встретила Анну душной тишиной, пахнущей жареной рыбой, капустой и влажной известкой. В коридоре тускло светила лампочка под потолком, трепыхаясь от сквозняка.
Анна осторожно прошла мимо шифоньера с облезлой дверцей, накрытого газетой с заголовком «50 лет Великого Октября — вперёд, к победам труда!».
Кухня была по левую руку — оттуда доносились голоса и металлический лязг кастрюль.
— Я говорю, Лидия, ты не можешь всё время занимать плиту! У меня дети, им гречку варить надо! — Возмущалась Вера Павловна, худая женщина в фартуке с цветочками, в очках на верёвочке.
— А я, по-вашему, камнями питаюсь? Я селёдку поджариваю, у меня по графику, — парировала Лидия, грузная домохозяйка с голосом, как у старшей пионервожатой.
— Вот запишу в дежурный журнал, и не обижайся!
— Пиши, только чернила не трать!
Анна свернула в свою комнату — крошечную, с облезлыми обоями, одним окном и скрипучей кроватью, которую Григорий договорился ей «через знакомую». На стене криво висела книжная полка с томиком Маяковского и каким-то техническим справочником.
Она закрыла дверь, оперлась на неё спиной.
«Коммуналка — это как суд, только вместо приговора — очередь за плитой. И нет адвоката».
Сумка с часами и смартфоном лежала под подушкой. Анна достала часы, быстро взглянула — стрелки стояли.
С улицы донёсся голос мальчишки:
— Тётка в джинсах, видел? Наверно, из-за границы!
Анна прикрыла ставни и пошла на кухню с кружкой в руке.
На плите булькала кастрюля с картошкой, рядом — сковорода с чем-то шипящим. Вера Павловна мыла тарелки, бурча себе под нос.
Анна подошла к умывальнику, включила воду и начала мыть свою кружку.
— Ты чего это сразу? — Раздался голос Лидии из-за спины. — У нас тут, между прочим, очередь.
— Я только кружку.
— Хм. Буржуйка, что ли? Всё за собой, всё почищено. У нас здесь не кафе.
— Я привыкла сразу убирать. Удобно же.
— А, значит, из начальства? — В голосе Лидии сквозило недоверие.
Анна повернулась:
— Нет. Просто… с севера приехала. Там приучают к порядку.
— Ну-ну, — Вера Павловна вытерла руки о фартук. — Тут к другому приучают. Тут учат терпеть.
Анна улыбнулась.
— Я быстро учусь.
— Вот и учись, — Лидия кивнула. — А то у нас тут была одна… так тоже с причудами. Потом её увезли.
— Куда?
— Куда надо.
Анна вытерла кружку полотенцем, повесила на крючок и вышла в коридор.
Вечер гудел голосом радиоприёмника — из него раздавался диктор:
— …на собрании трудового коллектива кожевенного завода принято решение об увеличении нормы выработки на семь процентов…
Она прошла мимо плаката о Пятилетке и вернулась в комнату.
Закрыв дверь, села на кровать.
«Никаких “спасибо”, никаких “извините”, никаких “круто”. Говори просто. Сиди тихо. Убирайся по расписанию. Не смей жаловаться. Не смей выделяться».
Анна достала блокнот, в который начала записывать бытовые фразы, обороты, привычки.
— Очередь за плитой — это реальность. Улыбки — подозрительны. Любопытство — опасно.
Она закрыла блокнот.
Скрипнула половица в коридоре. Кто-то подошёл к двери. Помолчал — и ушёл.
Анна не пошевелилась.
«Добро пожаловать в 1968. Где ты либо своя, либо под наблюдением».
Она легла, накрылась пледом, зажала часы в ладони и закрыла глаза.
И впервые за несколько дней не чувствовала страха — только усталость и решимость.
Вечерний Ярославль был влажным и тёмным, как подвал старого архива. Дождь стучал по навесу над задворками вокзала, где свет одинокого фонаря едва освещал ящики, сложенные вдоль стены. Запах мокрого асфальта, табачного дыма и резкого спирта висел в воздухе, словно предупреждение.
Анна стояла у этих ящиков, засунув руки в карманы куртки. В одной ладони — серебряная цепочка из прошлой жизни, в другой — футляр от помады, «Shiseido», потёртый, но с чёткой надписью.
— Вот это, — сказала она, подавая цепочку. — Настоящее.
Григорий молча взял её в пальцы, поднёс к глазам. Его лицо, освещённое желтоватым светом, казалось более измождённым, чем обычно, но в глазах — всё тот же прищур.
— Лёгкая. Где клеймо?
— Стерлось. Но это серебро.
— Может, и серебро. Может, не твоё.
— Моё.
Он провёл ногтем по звену.