— Благодарю за заботу, — она посмотрела на него так, будто изучала улику. — Я умею обращаться с инструментами.
Соколов кивнул и отошёл.
Анна опустила взгляд на свои записи. Слова свидетеля, даты, паузы — всё было выстроено, как в её московских процессах, только здесь ставки были выше.
«Теперь не просто карьера. Теперь — выживание. И правда».
Перерыв закончился внезапно, словно кто-то выключил звук в зале, а затем резко включил его на полную громкость. Молоток судьи снова ударил по дереву, и тонкий звон отозвался в ушах, как сигнал к бою. Люди поспешно вернулись на свои места. Публика перестала шептаться, запах пота и лака усилился, смешавшись с духотой, будто сама правда, тяжёлая и липкая, наполнила помещение.
Анна поднялась, расправила плечи и подошла к столу защиты. На столе перед ней лежала толстая папка с материалами дела. Её пальцы слегка дрожали, но голос, когда она заговорила, прозвучал чётко, как отточенный инструмент:
— Ваша честь, я прошу слова по поводу ключевого доказательства обвинения — так называемой «Белой книги», якобы распространявшейся подсудимым с целью подрыва государственной власти.
Судья Орлов поднял глаза от протокола. Он выглядел усталым, но внимательным. Соколов, не дожидаясь продолжения, усмехнулся и склонился над блокнотом, в который уже делал очередную заметку. Скрип пера резал слух Анны, как комариный писк в тишине.
— Прошу, адвокат, — сказал Михаил.
Анна разложила несколько страниц, вытянула один протокол, предварительно выделенный жёлтым карандашом, и посмотрела прямо на судью.
— Согласно протоколу допроса от восьмого декабря, свидетель Печорин утверждает, что получил экземпляр «Белой книги» от знакомого, а не от Гинзбурга лично. Ещё два свидетеля — Семёнова и Карпин — дают схожие показания. Ни один из них не утверждает, что подсудимый распространял книгу в широком кругу.
— Это не отменяет факта создания заведомо антисоветского материала, — перебил Соколов, резко поднимаясь. — Даже ограниченное распространение…
— Простите, — Анна повернулась к нему. — Вы только что подтвердили ограниченность распространения. Это важно. У нас нет доказательств массовой публикации. Ни типографии, ни списка адресатов, ни рассылки. Это, ваша честь, — она снова повернулась к судье, — исключает состав по части публичности, которая обязательна для инкриминируемой статьи.
Орлов медленно кивнул, не перебивая.
Анна продолжила:
— Более того, согласно статье 133 УПК РСФСР, срок предварительного следствия по данной категории дела не может превышать два месяца без санкции прокуратуры. В материалах дела отсутствует соответствующее постановление.
Она протянула лист бумаги, положив его на край стола судьи:
— Акт приёма материалов от следователя датирован пятнадцатым января, а возбуждение дела — двадцать первым октября. Три месяца. Без продления. Это прямое нарушение процессуального порядка.
В зале повисло молчание. Даже перо Соколова замолчало. Он прищурился, пальцы медленно закрыли блокнот, как крышку над ящиком с осами.
— Подозреваю, что защита использует формализм, чтобы затушевать идеологическую подоплёку дела, — сказал он с натянутой улыбкой. — Подсудимый не скрывал своей работы над книгой.
Анна подняла голову.
— Он не скрывал — это правда. Потому что не считал её противоправной. Потому что отправил её в научные круги и правозащитные организации. А не в подполье. Если бы он хотел скрыть это, он бы не хранил её на виду. Это не агитация, это документирование судебного процесса — к которому он имел отношение.
Гинзбург слегка наклонил голову. Его осанка оставалась ровной, хотя лицо всё ещё было напряжено. Анна почувствовала, как тянется тонкая нить между ними — не союз, не благодарность, а понимание. Он знал, что она тянет этот процесс, как канат над пропастью.
Судья Орлов перелистнул пару страниц в своём досье, затем поднял глаза и медленно сказал:
— Защита поднимает вопрос допустимости доказательства. Протест стороны обвинения я принимаю к сведению. Суд изучит процессуальные сроки.
Соколов прижал губы, но ничего не сказал. Его глаза блеснули холодным недоверием.
Анна вернулась к столу, села и выдохнула медленно, через нос. Сердце стучало так, будто кто-то стучал в дверь. Она опустила руки на колени, ощущая липкость ткани под ладонями.
«Если дойдёт до конца — эти бумаги, эти подписи, эти даты — станут не просто бумажками. Они станут якорем. Для него — свобода. Для меня — капкан».
Она не заметила, как судья снова посмотрел в её сторону. Дольше обычного. В его взгляде не было враждебности, но и нейтралитета тоже. Интерес. Осторожность. Что-то ещё.
Скрипнули скамейки. Где-то в дальнем ряду кашлянул старик. Гинзбург смотрел в одну точку, как будто уже видел за ней свет.
Анна слегка приподняла подбородок. Её пальцы легли на край стола. Словно якорь. Словно обещание: довести до конца.
Скрип деревянной двери был долгим, будто затаившимся. Судебный пристав шагнул вперёд, глухо прокашлялся и громко произнёс, отчеканивая каждое слово:
— Прошу всех встать. Суд идёт.
В зале поднялись — кто резко, кто медленно, со скрипом скамеек и шелестом одежды. Даже журналист в коричневом пиджаке, задремавший было в последнем ряду, встрепенулся и встал.
Михаил Орлов вошёл без лишнего пафоса, но с той степенной важностью, которая не требовала репетиций. Его чёрный костюм казался особенно строгим на фоне обшарпанных деревянных стен. Он остановился у стола, обвёл зал взглядом, коротко кивнул и сел.
— Прошу садиться, — негромко сказал он.
Анна опустилась на край стула. Под её пальцами снова была та же гладкая поверхность стола защиты. Материалы дела лежали перед ней, аккуратно разложенные, как карта битвы. В груди сжалось, но лицо оставалось спокойным.
«Вот он. Момент, который держит дыхание всего зала».
Судья откашлялся, отложил ручку и взглянул в сторону подсудимого. Гинзбург сидел, сцепив руки в замок. Его глаза, усталые и обострённые, не дрогнули.
— По результатам рассмотрения материалов дела и ходатайства стороны защиты, — Орлов говорил размеренно, в зал будто вползла тишина, — суд признаёт недопустимыми в качестве доказательств материалы, полученные с нарушением сроков, установленных статьёй сто тридцать третьей УПК РСФСР.
Соколов напрягся. Он не пошевелился, но вся фигура будто сжалась, как сжатая пружина. Блокнот остался лежать на столе, открытым, но его руки больше не писали.
— Учитывая отсутствие иных убедительных доказательств вины, суд постановляет: Александра Ильича Гинзбурга — оправдать, с признанием за ним права на реабилитацию, — судья взглянул в сторону обвинения, но не задержался. — Освободить из-под стражи немедленно.
Зал замер. Пару мгновений царила тишина настолько густая, что слышно было, как на третьей скамье кто-то выронил карандаш.
Потом — короткий, сдавленный вздох Гинзбурга. Он опустил голову, как будто не поверил сразу. Его плечи чуть дрогнули, но он остался сидеть, будто приклеенный к скамье.
Анна подняла глаза и встретилась с ним взглядом.
— Спасибо, — одними губами произнёс он.
Она кивнула — едва заметно, как это делали её коллеги в Мосгорсуде на больших процессах. Но сердце билось с такой силой, что казалось, его мог услышать весь зал.
«Оправдание. Настоящее, открытое. Против Соколова. Против системы. И при этом — по закону».
Судья Орлов не встал сразу. Он что-то записал в папке, затем посмотрел в сторону Анны. В его взгляде не было торжества, но было нечто большее — признание.
Он встал и произнёс с лёгкой паузой:
— Заседание объявляется закрытым.
Стук молотка прозвучал как раскат грома. Публика снова зашумела. Кто-то начал аплодировать, но звук сразу же погас — будто воздух в зале не позволял настоящей радости развернуться полностью.
Соколов, с побелевшими губами, резко закрыл блокнот и встал. Он подошёл к Анне почти вплотную. Его голос был тихим, но твёрдым:
— Я вас запомнил.
— Профессиональное качество, — она не отводила взгляда. — Поздравляю.
Он посмотрел на неё, как на человека, которому намерен уделить особое внимание. Затем развернулся и ушёл, не дождавшись ответа.
Гинзбург подошёл, руки в карманах, взгляд прямой, но мягкий.
— Я думал, что не доживу до слов «оправдан». Спасибо, гражданка Коваленко.
Анна улыбнулась, но едва-едва. Руки были холодными, но внутри кипело.
— Это не подарок. Это право. Вы его заслужили.
Он кивнул и, не оборачиваясь, направился к выходу. За ним следом уже спешили журналисты, шёпотом обсуждая «неожиданный поворот» и «женщину из Москвы».
Анна осталась стоять у стола. Её ладони лежали на папке. Голова гудела, словно после выстрела.
«Каждая победа спасает одного. Но злит десяток. Сегодня я спасла. А завтра?».
Михаил подошёл ближе. Он не говорил ничего сразу. Просто стоял рядом, прислонив ладонь к столу, словно случайно.
— Вы знаете, — негромко сказал он. — В девяносто девяти случаях из ста всё идёт по накатанному. И только в одном появляется кто-то, кто ломает рельсы.
Анна посмотрела на него.
— Вы сожалеете?
Он покачал головой.
— Нет. Но теперь у вас есть имя. И за этим именем — тень. Вы готовы к этому?
— Да.
Он пошёл к двери. Спина прямая, шаги ровные. Не судья — человек.
Анна медленно закрыла папку и выдохнула. Тяжело, спокойно, окончательно.
«Сегодня — да. Завтра — увидим».
Дверь в кабинет Михаила приоткрылась с характерным скрипом. Анна вошла первой, осторожно придерживая сумку с заметками, и остановилась у края стола. Свет настольной лампы был тёплым, жёлтым, как в квартирах с перегоревшими абажурами. Воздух в кабинете пах пылью, старыми книгами и слабым ароматом табака, въевшегося в деревянные панели.
На стене, как и положено, висел портрет Ленина — выцветший, но горделивый. Под ним, на полке, стояли тома «Советской юстиции» и пара потёртых сборников комментариев к УПК. А на самом столе, между бумагами, чернильницей и замусоленным приёмником, лежал детский рисунок — яркий, на обороте какого-то бланка. Мальчик с огромными глазами и дом с кривыми окнами. Солнце в углу. Подпись: «Артём».