Михаил сидел за столом. Серый костюм, тёмный галстук. Его руки были сцеплены, локти упирались в край стола, а взгляд упирался в Анну.
— Садитесь, гражданка Коваленко.
Анна не села. Она выпрямилась, прижав сумку к боку.
— Вы ведь не для чаепития меня позвали.
Михаил вздохнул. Склонился чуть вперёд.
— Я видел, как вы работаете. Видел, как вы вытягивали Гинзбурга. Но вы перешли грань.
— Грань? — Она слегка приподняла бровь. — Статья о нарушении сроков — не моя выдумка. Или вы о чём-то другом?
Михаил провёл ладонью по виску. Линия волос начинала седеть. Лицо усталое, но глаза по-прежнему твёрдые.
— Не играйте со мной. Я говорю о том, как материалы оказались у вас. О Григории.
Анна молчала секунду. Затем чуть склонила голову и спокойно произнесла:
— У вас есть доказательства?
— Нет, — его голос чуть дрогнул. — Но у меня есть интуиция. И опыт. Вы не из тех, кто просто «находит» нужные документы.
Она сделала шаг ближе к столу. Голос остался холодным:
— Тогда зачем мы здесь? Вас тревожит закон, или то, что его использует кто-то не из вашей игры?
Михаил откинулся в кресле. Тишина повисла между ними. В кабинете было настолько тихо, что слышно было, как тикают старые часы на стене.
— Вы рискуете, — сказал он наконец. — Вы лезете в дело, где и прокурору не всё позволено. Вы — человек без прикрытия, без связей, без… — он замялся, — …без понимания, куда это может привести.
Анна посмотрела на рисунок. Артём. Наверное, сын. Или племянник. Она знала уже — вдовец. Остался здесь, в Ярославле, с ребёнком, с должностью, с тишиной, которую заменили книги и вечерние дежурства.
— А вы боитесь, — мягко сказала она.
Михаил нахмурился.
— Я обязан соблюдать рамки.
— Нет, вы просто боитесь системы больше, чем я — криминала.
Он резко встал. Но не подошёл ближе. Его руки сжались на спинке стула.
— Вы думаете, вы неприкасаемая? Что Москва сделала вас железной? Здесь другие правила. Здесь за такие трюки людей отправляют в лагеря. Или исчезают.
— А вы что, отправите меня? — Она склонила голову набок. — Или просто продолжите вызывать в кабинет и смотреть так, будто хотите предупредить, но не решаетесь?
Михаил замолчал. В его лице что-то дрогнуло — то ли усталость, то ли боль. Он посмотрел на рисунок, потом снова на Анну.
— Вы не такая, какой хотите казаться.
Анна чуть улыбнулась.
— А вы не такой, каким вас представляют ваши коллеги. И, похоже, не такой, каким были когда-то.
Он не ответил. Подошёл к окну, отодвинул тяжёлую штору. Снаружи — тёмное февральское небо, фонарь на углу, идущие по снегу силуэты. Он выдохнул — тихо, почти со стоном.
— Я не смогу вас защитить, если что-то случится.
— Я не прошу защиты. Только не мешать.
Михаил обернулся. Его взгляд задержался на ней чуть дольше, чем полагается судье. В нём не было строгости. Только — беспокойство.
— Идите, гражданка Коваленко.
Она кивнула. Повернулась к двери. Прежде чем выйти, обернулась:
— Рисунок хороший.
Он опустил глаза.
— Да.
— Надеюсь, он знает, что у него хороший отец.
Она не ждала ответа. Закрыла дверь за собой — мягко, но с лёгким щелчком. И лишь в коридоре позволила себе улыбнуться. На миг. Потом лицо снова стало спокойным.
«Он дрогнул. Он уже не смотрит на меня как на угрозу. А это значит — следующий шаг будет сложнее. И опаснее».
Снаружи пахло чернилами, холодом и грядущей бурей.
Мокрый асфальт поблёскивал под тусклым светом уличного фонаря, который мерцал, будто срываясь с ритма. Анна подняла воротник пальто и прижала сумку к груди. Воздух был насквозь холодным, пахло дымом от далёкой котельной и сырой штукатуркой. Под ногами хлюпала каша из снега и песка.
Двор был пуст. Где-то в глубине подъезда хлопнула дверь. Кошка мелькнула у мусорного бака, шурша пакетами.
Анна остановилась у крыльца и достала ключ. Металл обжёг пальцы, когда она нащупала его в сумке. Вместе с ним пальцы коснулись чего-то нового — тонкий, плотно сложенный лист бумаги.
Она нахмурилась. Вытянула листок, раскрыла. Почерк был крупным, выведенным чернилами, будто специально, чтобы не ошибиться: «Работай на нас, или пожалеешь. Следующее предупреждение уже будет не письмо».
Анна не двинулась. Только медленно опустила руку с запиской и посмотрела вверх — на тёмные окна. Ни одного огонька. Тишина звенела в ушах.
«Началось. Я знала, что это будет. Но всё равно — по-настоящему страшно только сейчас».
Она аккуратно сложила записку, спрятала её во внутренний карман пальто и быстро вошла в подъезд. Сухой скрип ступеней под сапогами эхом отозвался в пустом подъезде. На втором этаже лампочка мигнула, будто повторяя фонарь на улице.
На следующее утро в коридоре суда пахло лаком, старой бумагой и потом. Окошко проветривания в конце коридора было открыто, но сквозняк только гонял запах по кругу.
Анна шла по коридору уверенно, но её рука сжимала ремешок сумки чуть крепче. Проходя мимо двери конторы следствия, она услышала:
— …ты просто приглядывай. Куда ходит, с кем говорит. Не надо лезть — только наблюдай.
Голос был тихим, но она узнала его сразу. Соколов.
Она замедлила шаг, и в щель между косяком и дверью увидела его — в сером костюме, блокнот на ладони, другой рукой он делал жест младшему следователю, молодому, с короткой чёлкой и нервной улыбкой.
— Всё по инструкции, — добавил Соколов. — Официальных приказов не будет. Но ты меня понял.
Молодой кивнул.
— Да, товарищ прокурор.
Анна пошла дальше, будто ничего не слышала. Только на повороте позволила себе остановиться и опереться на стену.
«Слежка. Он боится. И не может доказать — значит, пойдёт в обход. Отлично».
Она закрыла глаза на секунду. В голове всплыли кадры — Петров, которого она вытащила вопреки всему. Потом — начавшийся беспредел, передел воровских влияний, письма, угрозы, двое убитых «по ошибке». Всё это — потому что она защищала тех, кто, может, и не был чист, но не был тем, за кого их держали.
«Я хотела спасать диссидентов, а получила войну с бандитами».
Вдохнула. Выдохнула.
Вспомнила дело Лашковой — как судья вдруг поверил в женщину, сбежавшую с ребёнком от чиновника-алкоголика. Победа тогда стоила ей бессонных ночей, но принесла свет. Там не было угроз. Только справедливость.
Сейчас — совсем другая игра.
Дома, задернув шторы и включив настольную лампу, Анна достала записку. Бумага была грубая, желтоватая. Почерк — нет, не криминальный. Скорее, аккуратный. Значит, хотели подчеркнуть серьёзность. Но не кричали. Её предупреждали.
На краю листа — пятно от пальца, чуть размазанное чернило.
Она разложила рядом на столе свои дела. Дело Гинзбурга. Ксерокопии протоколов. Нарушения сроков. Запросы, которые она написала — от руки, советской пастой, чтобы не выделялись.
Сумка стояла рядом, как охраняющий пес.
«Если я остановлюсь — я уже виновата. Если продолжу — может быть хуже. Но если не защищу их, то кто?».
Анна встала и подошла к окну. На улице — всё тот же двор. Кошка снова рылась в пакете. Мужчина с авоськой брёл мимо. Жизнь шла. Внутри неё — страх. Но и ясность.
«Я не для этого сюда попала, чтобы дрожать».
Она повернулась к столу, взяла ручку и прижала ладонь к пустому листу бумаги.
Записка была сожжена в пепельнице через полчаса.
Решение принято.
Глава 15: Зов часов
Свеча трепетала, отбрасывая зыбкие тени на потолок, где штукатурка обнажила ржавые пятна под слоем потрескавшейся краски. Комната была холодной — от окон тянуло, пол скрипел под каждым шагом, а в щель под дверью пробивался тусклый свет из коридора.
Анна сидела за столом, укутанная в серый шерстяной свитер и цветастый платок, сбившийся набок. На коленях у неё лежала папка с делом Павла Литвинова — плотная, бумажная, с жирным штампом «секретно». Рядом — «История КПСС» с заложенными страницами, на которых мелким почерком в два ряда были вписаны процессуальные схемы и наблюдения.
«Богораз — шаг, Литвинов — партия. Только бы не мат».
На столе стояла потрёпанная книга с коричневым корешком — «Комментарий к УПК РСФСР». На полях — её пометки, сделанные химическим карандашом, потому что ручки в этой реальности вечно текли.
Из-за стены доносился голос Веры Павловны:
— Я говорю, у неё по ночам всё светится. И всё пишет, пишет. Кто ж нынче добровольно над кодексом корпит?
— Да ты что, Вера, она ж из Москвы. У них там свои причуды, — ответил мужской голос с хрипотцой.
Анна замерла, прислушалась. Звуки отодвинулись, хлопнула дверь кухни, снова запахло варёной капустой и пережаренным луком.
Она встала, подошла к кровати, отодвинула её с характерным скрежетом и подняла доску. В нише под полом — старая коробка из-под ботинок «Скороход». Внутри — аккуратно сложенные листы, копии протоколов, черновики речей, фото с надписями. Поверх всего — карманные часы, ещё работающие.
Анна проверила механизм, вздохнула и спрятала всё обратно.
«Если её доложат — хотя бы не найдут сразу».
Она вернулась к столу, села, прижала к себе папку с делом Литвинова. В голове всплывали строки обвинения: «распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский строй» — статья 70 УК РСФСР. Всё, как по учебнику.
Она открыла обложку. Протокол задержания, список свидетелей, материалы перлюстрации. Всё — добыто через Григория, за деньги. Те самые, что теперь стояли в углу, в сумке, накрытые газетой «Труд».
«Я вытаскиваю Литвинова из лап системы, используя грязь Петрова. Прекрасно. Просто прекрасно».
Пальцы дрожали не от холода. Неуверенность поднималась изнутри, как пар от утреннего асфальта. Она встала, подошла к зеркалу. Её лицо в полумраке казалось старше. Но в глазах — решимость. После Богораз уже не было дороги назад.
Раздался стук в дверь. Анна замерла. Потом — голос Веры Павловны:
— Анна Николаевна, не хотите супу? Я лишнего сварила.