Анна улыбнулась.
— Тогда держитесь подальше от Ярославля. Хотя бы до следующей эпохи.
Он ушёл в толпу, растворился среди шинелей и ватников. Анна осталась стоять одна. Холодный воздух ударил в лицо. Над городом висело бледное февральское солнце.
Анна сжала губы.
«Значит, это твой ход, Михаил. Сначала ты помогаешь мне, потом просишь меня защитить его. Или… защитить себя?»
Она убрала лист внутрь папки. Вокруг сновали прохожие. Советские плакаты на стенах, запах хлеба из соседней булочной, гулко проезжающий ЗиЛ — всё это уже не пугало её. Но теперь в ней поселилось новое чувство.
Они вышли почти одновременно — из разных дверей, но с одинаковой тенью на лице. Вечерний коридор здания суда был пуст — только эхо их шагов и тусклая лампа, мерцающая у лестницы. Анна задержалась на пролёте, прижала сумку к боку и посмотрела вниз, в серо-жёлтую глубину. Там, внизу, пахло пылью, табаком и сыростью — запах позднего СССР, который въедался в волосы, в пальто, в мысли.
Михаил появился из-за угла без мантии, в обычном тёмном костюме. В руках — портфель, из которого торчала папка, и та самая детская картинка. Он остановился рядом, не глядя на неё.
— Вы ждёте, пока все разойдутся? — Тихо спросил он.
— Жду, пока перестанет трясти, — ответила Анна, не оборачиваясь. — Иначе будет заметно.
— Вас снова кто-то поджидал у выхода?
— Пока только тени. Но я не уверена, что завтра их не станет больше.
Он кивнул, как будто ожидал такой ответ. Поднялся на одну ступень выше неё — теперь они были на уровне взгляда.
— Я хочу понять, — начал он, глядя прямо. — Зачем вы делаете это. Я видел, как вы шли на обострение. Нарушение процедуры, подкуп свидетеля, незаконный доступ к архиву. Это не методы адвоката, Коваленко. Это… война.
Анна усмехнулась, но глаза остались серьёзными.
— А если я вам скажу, что в войне я давно? Просто сейчас линия фронта — тут.
— И вы не боитесь, что этот фронт сомкнётся у вас за спиной?
— Боюсь. Постоянно.
Она сделала паузу. Тишина лестничной клетки сгущалась, будто стены тоже слушали.
— Я не ради себя. Ради таких, как Литвинов. Ради того, чтобы хоть кто-то здесь знал, что закон можно использовать не только против.
Он долго молчал. Потом достал из портфеля рисунок. Протянул ей.
— Это Артём. Нарисовал нас. Семью. Он решил, что вы теперь с нами.
Анна замерла.
— Я не…
— Я знаю, — он опустил руку. — Просто… он начал спрашивать о вас. Кто вы. Почему говорите с ним, как мама. Почему не боитесь судьи.
Анна отвела взгляд. Губы дрогнули.
— Я не мама. Никогда ею не была. Никогда не смогу.
Слова вышли тише, чем она ожидала. И оттого — страшнее.
Михаил кивнул. Не с жалостью, а как человек, который услышал слишком многое и решил ничего не говорить вслух.
— Но вы вели себя как человек, которому можно верить. Для него это важнее.
Анна сжала ремешок сумки.
— И вы мне верите?
— Нет, — он усмехнулся. — Но я вижу, что вы честны в своём безумии.
Она взглянула на него. Свет от лампы над головой рисовал на его лице жёсткие тени. Но в глазах — ничего жёсткого. Только усталость. И что-то похожее на уважение.
— Вы ведь оставили ту папку специально, — сказала она. — Сроки, подписи, приказы — это всё не бывает случайным.
— Я оставил, потому что хотел знать, воспользуетесь ли вы. И вы воспользовались.
— И теперь?
Он подошёл ближе, на полшага. Их разделяла только пыльная перила.
— А теперь я прикрою вас, насколько смогу. Но дальше — вы одна. Против прокуратуры, против бандитов, против людей, которые не хотят, чтобы кто-то выделялся.
Анна кивнула. Тихо.
— Я привыкла быть одна.
— Но это не значит, что вам должно быть хорошо.
Они стояли, молча, пока лампа над ними не мигнула ещё раз и не потускнела. Внизу на первом этаже что-то хлопнуло — дверь или окно. Лестничная площадка снова опустела.
Михаил поднёс к её ладони рисунок. Лёгкое движение, не касаясь.
— Возьмите. На память.
Анна взяла. Бумага была мятая, но цвета яркие. Красный, зелёный, синий. Как в детстве. Как в жизни, которой у неё никогда не было.
— Спасибо, — сказала она.
Он уже спускался по лестнице, когда бросил через плечо:
— До завтра, адвокат Коваленко.
И добавил, не оборачиваясь:
— Не опаздывайте. Мне нравится, когда вы разрушаете прокуратуру с точностью до минуты.
Анна осталась стоять, глядя на рисунок. Сердце билось ровно. Впервые за долгое время — ровно. И тихо.
«Я действительно начинаю здесь оставаться», — подумала она. И ей стало немного страшно. И чуть светло.
Глава 16: Зима советских улиц
Раннее февральское утро щедро сыпало морозом. Воздух в Ярославле был настолько резким, что щёки Анны тут же покрылись ледяной стянутостью, как будто кожа стала тоньше. Она шагала быстро по узкому тротуару, уклоняясь от куч снега, которым дворовые рабочие в ватниках и ушанках с завидным спокойствием подчищали проезжую часть.
«Там зима была декорацией, а здесь — враг», — раздражённо подумала Анна.
Снег хрустел под её сапогами — неуклюжими, купленными на базаре у старушки за рубли, от которых ещё пахло нафталином. По правую руку, у облупившегося дома, дети визжали, катаясь на деревянных санках. Один мальчишка в ватных штанах и растянутом свитере кубарем слетел с горки, поднялся, хлопнул себя по штанам и закричал:
— Не считается! Я не сам упал! Валера толкнул!
Анна машинально улыбнулась. В этой кутерьме детского смеха и румяных щёк было что-то искренне светлое, невинное — и пугающе чужое.
С противоположной стороны улицы доносился голос из громкоговорителя на столбе:
— …наши трудовые коллективы встретят весну с высокими производственными показателями! Труд — честь советского гражданина…
Голос затих, потерявшись в завывании ветра, и Анна поёжилась. Её дыхание обращалось в белёсые облака. Она прижала сумку к себе: внутри, под переплётом книги «История КПСС», были аккуратно спрятаны заметки по делу о ДТП, где пересеклись интересы сына судьи и отпрыска криминального авторитета.
«Одного я спасу, другого — продам», — подумала она, и от этого стало особенно холодно.
Её внимание привлёк милиционер в шинели, стоящий у входа в аптеку. Он неспешно проверял документы у пожилого мужчины в сером пальто, что-то записывая в блокнот. Анна резко сбавила шаг и свернула во двор. В голове сразу вспыхнули тревожные образы — слежка, прослушка, отчёт Кузнецова, записка с угрозой.
В переулке пахло углём и холодом. Возле стены стояли деревянные ящики, в одном из которых мёрзла старая капуста. Продавщица из соседнего гастронома выносила мусор и обернулась, увидев Анну.
— Морозит-то как! — Бросила она по-доброму. — Опять, говорят, тридцатник будет. Привыкнуть бы уже!
— А вы к такой привыкли? — Неожиданно ответила Анна, кутаясь плотнее.
— Да куда ж мы денемся, — пожала плечами женщина. — Только бы трубы не перемёрзли. А у вас пальтишко тонкое. Москвичка?
Анна кивнула, не уточняя, из какого года.
— Надо бы дублёнку достать, — посоветовала та. — Или хотя бы фуфайку у кого попросить. На барахолке бывает. Только спросите кого-то своего.
Анна поблагодарила и пошла дальше, проходя мимо старых окон с ледяными узорами. В одном она увидела кота, сидящего на подоконнике, — пушистого, довольного, греющегося на тёплом коврике. Её передёрнуло.
«Даже кот здесь устроился лучше, чем я», — с досадой подумала она, чувствуя, как холод пробирается к лопаткам.
У колонки возле подъезда стояли двое рабочих. Один наливал воду в жестяное ведро, другой отстукивал лёд с сапог.
— Опять Кузнецова видели возле суда, — сказал один. — Что-то мутит, я ж тебе говорю. Не просто так он за ней следит.
— За кем?
— Да за этой, новой. Красивая, но шустрая. Всё ей мало, всё она суды выигрывает.
Анна прошла мимо, не подав вида, что услышала. Сердце ускорило ритм.
«Так. Уже слухи. Значит, пора искать дублёнку. И адрес, где отпирают чёрные ходы», — отчеканила она про себя и ускорила шаг.
Возле школы, где дети разбирали санки и хлопали друг друга снежками, Анна на мгновение остановилась. Один мальчик, в огромной вязаной шапке, протянул девочке снеговика — с пуговиц вместо глаз и морковкой, торчащей набок. Она рассмеялась, и Анна уловила тот короткий, щемящий момент, когда казалось, что всё это — не сон, не иллюзия, а её жизнь.
«Я в этом времени. До костей. До замёрзших пальцев. До чужих голосов за спиной», — подумала она.
Она свернула на следующую улицу. На углу — плакат: «Слава КПСС!», покрытый изморозью. Красные буквы поблёскивали, словно намеренно насмехаясь. А впереди — снова громкоговоритель, снова голоса, снова запах угля.
Сквозь холод, сквозь тревогу, сквозь нарастающее чувство, что город смотрит ей в затылок, Анна шла вперёд.
Она уже не чувствовала пальцев ног, но знала: день только начинается.
Полдень февраля завёл Ярославль в морозные тиски. На замёрзшем рынке хрустел снег, у лотков толпились женщины в платках, глухо торгуясь за квашеную капусту, грязная крошка которой щедро посыпала доски прилавков. Воздух пах дымом из печных труб, углём, мокрыми валенками и холодной капустой.
Анна шагнула через кривой бордюр и оказалась среди прижимистых толп, сжав сумку на груди. Под пологом советской пропаганды, звучащей из громкоговорителя на фонарном столбе:
— Товарищи, план выполнен досрочно, задание Родины — честь для трудящихся» — рынок гудел тёплым гулом жизни.
— Бери, не пожалеешь, картошка сладкая! — Крикнула ей бабка в тулупе, поправляя снежную горку на прилавке.
Анна не ответила. Шла мимо, стараясь не выглядеть слишком прямой в осанке, слишком быстрой в походке. Её выдавала каждая мелочь — не по сезону тонкое пальто, модный, хоть и видавший виды, платок, и сумка, в которой покоилось единственное, что у неё осталось из «будущего» — новая, ещё в упаковке, блестящая металлическая щипчика для ресниц и миниатюрный футляр зеркала с надписью Paris, 2004.