«Моя косметичка — валюта, а не мода», — усмехнулась про себя она, свернув за мешками с углём.
Там, за грудой чёрных мешков, стоял Григорий. В потёртой кожанке, с неприкрытым, пепельным взглядом и вязаной шапке с оторванной подкладкой, он щёлкал семечками и левой рукой, в кожаной перчатке без пальцев, перебирал пачки «Беломора».
— Вот она, — хмыкнул он, заметив Анну. — А я думал, мёрзнешь под судом.
— Там теплее, чем здесь, — буркнула Анна, дрожа всем телом. — Долго ещё?
— А спешка тебе к лицу? — Усмехнулся он. — Показывай, чего принесла. Только чтоб не как в прошлый раз, с губной краской для партийной бабы — мне за неё чуть ухо не оторвали.
Анна вытащила щипчики и зеркало. Григорий поднёс ближе, покрутил в пальцах, блеск металла засверкал на морозе.
— Это что, для пинцета?
— Это щипцы для завивки ресниц, — подчеркнула она. — Стальной сплав, гнутая форма, упругий захват. Не из гвоздя, между прочим. И вот зеркало. Не бьётся.
— Ты меня за дурочка держишь?
— Я тебя за барыгу держу, — резко ответила Анна. — Вали всё, что ты мне обещал: валенки и шарф. И я исчезаю отсюда.
Григорий посмотрел на неё с прищуром.
— С тобой торг — как с прокурором Соколовым. Вечно орёт, но всё равно даёт, — буркнул он. — Ладно. Только шарф с молью. Берёшь?
— Если моль тёплая — беру, — огрызнулась она, сунув зеркало обратно.
Он залез под ящик и вытащил серый, пахнущий нафталином шарф и тяжёлые, настоящие валенки — с бурой подметкой, не новые, но крепкие. Она провела пальцами по шерсти, чувствуя, как в ней шевелится благодарность — да, даже за это.
— Сделка? — Кивнул он.
Анна протянула щипчики, но в тот же момент почувствовала — кто-то наблюдает. Глаза сами нашли его: в толпе, у стенда с табачными изделиями, мелькнул мужчина в сером пальто. Он будто специально замер, не торопясь к прилавку. Глаза его коснулись её и скользнули дальше, но этого хватило — тревога всколыхнулась.
— Быстро, — прошептала она. — Забирай, я пошла.
— Эй, подожди, — Григорий потянулся к ней. — Ты чего такая? Это не стукач, это Володя, он мясо берет…
Анна уже натягивала шарф на уши, втаскивая валенки поверх носков.
— Всё. Я опаздываю. Спасибо, — и исчезла в толпе, почти не оборачиваясь.
За спиной скрипел снег, гремел голос из громкоговорителя, кто-то спорил о цене за килограмм моркови, дети кричали у санок. А она шла сквозь всё это — медленно, не по-московски, как училась. Внутри было тепло от валенок, но холод от страха не отпускал.
«Теперь я настоящая. В шарфе, в валенках, с зеркалом на обмен. И всё равно чужая», — подумала она.
Она остановилась у стены с облупившейся краской. Плакат «Труд — дело чести» был покрыт снегом, словно стыдился сам себя. Издали донёсся голос Григория:
— Береги щипцы, адвокатесса. У нас таких не делают.
Анна пошла дальше, сжимая сумку. Тень в сером больше не появилась. Но она знала — появится снова.
Вечер февраля затаился в углах коммунальной кухни, где сквозняк гулял между облезлыми стенами и дрожащими стёклами. Печь потрескивала, выбрасывая слабое тепло, но уголь, подкинутый неловкой рукой, больше дымил, чем грел.
Анна, в сером свитере и шарфе, закатанном по уши, стояла на коленях перед раскрытым топливником. Руки были чёрные, лицо тоже. Дрова крошились, не желая схватываться. Сажа оседала на подоле юбки, но ей было всё равно — главное, чтобы печь наконец разгорелась.
— Ох, да вы её опять душите, как мужика без премии, — проворчала Лидия, упираясь ладонями в бока. — Кто так топит? Ну кто?
Анна выпрямилась, чихнула от дыма.
— Я кладу по инструкции. Сухие вниз, уголь сверху. Как вы вчера говорили.
— Я говорила — вначале бумагу, потом тонкие лучинки, потом уж остальное! — Лидия шлёпнула ножом по доске, где резала картошку. — А вы чего туда напихали? Энциклопедию?
— Газету, — сдержанно ответила Анна, отступая к стене. — «Правду».
— То-то и видно. Не горит, как и партия.
За столом уселась Вера Павловна в халате с лиловыми ромашками, с газетой в руках и неизменным «Огоньком» рядом.
— Уголь нынче как золото, — заметила она. — А мы, между прочим, норму сдаём. Не на загранице, чтоб сорить.
Анна закатила глаза, но только внутренне. Вслух произнесла:
— Я понимаю. Просто… я ещё учусь.
Иван, рабочий с соседнего завода, уселся с кружкой чая и сигаретой в зубах, кивнул:
— Надо с улицы печника пригласить. Там дед в первом подъезде — так он без дров только взглядом разжигает.
Лидия фыркнула:
— А ты бы ещё к нему со свечкой пошёл. Нет уж, пусть товарищ Коваленко учится. А то вчера свет оставила, сегодня — дрова сожгла. Завтра, гляди, электросамовар потребует.
Анна наклонилась снова, втиснула в печь старую щепку, вспоминая, как в Москве 2005 года у неё в ванной стояли тёплые полы.
«Тут дрова — как валюта, а я учусь быть нищей», — с усталым сарказмом подумала она.
Пламя вдруг хищно лизнуло сухую лучинку, и внутри что-то треснуло — уголь начал схватываться. Тепло медленно поползло по кухне.
— О! — Удивлённо крикнула Лидия. — Ну, что, адвокат, не всё потеряно.
Анна выпрямилась, отряхивая руки.
— Могу теперь преподавать. Или открыть кружок.
— Откроешь ты у нас ведро угля, — буркнула Лидия. — Завтра дежурство твоё, между прочим. Полы, стол, раковина. По графику.
— Видела, — кивнула Анна, бросив взгляд на бумагу с дежурствами, приколотую гвоздём к стене. — Отмою всё. Даже вашу доску.
— Ага. И мои нервы, — Лидия снова фыркнула, но в голосе мелькнуло снисхождение.
Анна достала платок, вытерла пальцы. Сумка стояла у стены, подальше от печки. Она проверила: книга «История КПСС» на месте, заметки внутри.
«Он был там. Я видела тень у рынка. Если это Соколов, то он меня уже пасёт. Или хуже — не он», — холодок пробежал по спине.
— О чём задумалась? — Вера Павловна опустила газету. — Лицо — как на следствии.
— Устала, — коротко ответила Анна. — День длинный.
— День у всех длинный, — тихо добавил Иван. — Особенно в феврале.
Печь зашипела. Комната наполнилась настоящим, живым теплом, не городским. Снаружи ветер гнал по подоконнику пыльный снег. А в кухне на секунду стало уютно.
Анна опустилась на табурет, обняв колени.
«Если переживу февраль — выживу в этом веке», — подумала она.
Соседи говорили, кто-то смеялся, Лидия ворчала — но печь горела. И в этом, пусть крошечном, огне было начало адаптации.
В зале было сыро, как в подвале. Старые деревянные стулья скрипели при каждом движении, будто жаловались на судьбу. Свет от проектора пробивался сквозь клубы сигаретного дыма, рассеиваясь в полумраке. Чёрно-белый фильм шёл на экране уже двадцать минут, торжественно воспевая «героизм советского народа на трудовом фронте».
Анна сидела в заднем ряду, кутаясь в шарф. Валенки согревали только до щиколотки, а сквозняк с щели у стены проникал даже сквозь шерстяные носки. Она прижала сумку с заметками к себе, будто это была не тряпичная торба, а бронежилет.
«В XXI веке я смотрела фильмы с кофе и креслами-реклайнерами. Здесь — подмышка в фуфайке и запах плесени», — с иронией подумала она, глядя, как на экране грузовик въезжает в колхозный двор под одобрительное гудение диктора.
— Во! — Толкнул сосед справа, студент в застиранной телогрейке. — Нашу технику показывают. Седьмая автобаза, клянусь!
Анна улыбнулась, не глядя в его сторону.
— Хорошая техника, — пробормотала она.
— Да уж. В прошлом году на такой до Рыбинска добирались. Без тормозов, но доехали.
Фильм продолжал греметь речами о «светлом социалистическом будущем». В первых рядах хлопали — синхронно, вяло, как по команде.
Анна постаралась подражать местным: коротко кивнула, чуть похлопала.
«Тут аплодируют лжи, а я должна кивать», — вспыхнула мысль, но она тут же загнала её глубже. Не сейчас. Не здесь.
На стене у входа висел плакат: «Культура — народу!» — крупными буквами, исписанными от руки мелом. Чуть ниже — криво прибитая доска с афишей: кружок пения, драмкружок, шахматы.
Гул проектора перекрывался короткими перешёптываниями. Двое рабочих обсуждали, где достать керосин. Студент слева достал «Беломор», чиркнул спичкой, и запах табака вплёлся в общий букет сырости и заплесневелых занавесок.
Анна мимолётно взглянула на вход. У стены, словно врастая в тень, стоял силуэт мужчины. Серое пальто, чёрная шляпа, неподвижный взгляд — будто ждал не фильма, а сигнала.
Сердце дало сбой.
«Он. Или кто-то из них. Следит с рынка. Теперь здесь?».
Она отвела взгляд, опустила голову, сосредоточившись на экране.
На экране женщины в платках вручали ударнику почётную грамоту. Диктор говорил о пятилетке, зале раздались хлопки. Анна хлопнула тоже, неуверенно.
— А вы из какого цеха? — Вдруг спросил парень сзади, склоняясь вперёд.
Анна обернулась, выдав улыбку.
— Не из цеха. Я по делам в городе.
— А, ясно. Командировочная?
— Можно сказать и так.
Парень кивнул, откинулся назад. Разговор был окончен. Он не настаивал — и слава богу.
Всё внутри Анны сжалось: от страха, от холода, от невозможности расслабиться. Её сумка с заметками, спрятанными между страницами «Истории КПСС», казалась вдруг слишком заметной.
Проектор застрекотал — плёнка дёрнулась. Рабочие зашумели, кто-то свистнул.
— Опять перегорело, — зевнул мужчина впереди.
— Пусть хоть до финала дотянут, — буркнул другой.
Анна встала, накинула платок плотнее. Шарф всё ещё пах новым — смесь шерсти и воздуха с рынка. Она оглянулась: силуэт у стены исчез.
«Я не одна. Где бы я ни была — я уже не одна», — подумала она и выдохнула.
Это место учило подражать. Не думать вслух. Не проявлять себя. И если цена за выживание — хлопать пропаганде, то она будет хлопать.
До поры.
Рынок гудел, как улей, — но холодный, промёрзший насквозь. Снег хрустел под валенками, продавцы в тулупах топтались на месте, дышали на замёрзшие пальцы и шептались: кто про цены на капусту, кто про слухи о завозе рыбы, кто про «проверку из города».