Анна пробиралась между лотками, плотно закутавшись в шарф. Нос заледенел, пальцы в шерстяных перчатках не гнулись. Она остановилась у ящика с углём, где сероглазый продавец в ватнике сшибал о край лопаты наросты инея.
— Уголь нужен, — негромко сказала Анна, вытаскивая из сумки смятый бумажник.
— Талоны есть? — Не поднимая глаз, спросил он.
— Нет.
— Без талонов не положено, — он отрубил.
— Но я могу заплатить, — осторожно добавила она, заглядывая ему в лицо.
— Платить — в кассу, — он щёлкнул зубами, повернулся к другому покупателю. — Следующий.
Анна отступила, глядя, как другая женщина протягивает жёлтый лист талона. Мужчина молча отпускает ей полведра, будто режет порцию надежды.
«Тут уголь — как золото, а я торгуюсь, как нищая», — мелькнуло с раздражением.
С краю, в проёме между двумя ящиками, стоял Григорий — всё в той же кожанке, облепленной инеем. Руки в карманах, на лице — лёгкий оскал. Уголь у его ног был рассыпан в ящике — не под стеклом и не за талонами. Просто — рядом. Но доступен только для «своих».
Анна подошла.
— У тебя есть?
Григорий приподнял бровь, вытянул сигарету из-за уха, зажал в зубах.
— Зависит от того, что ты хочешь.
— Мне нужно на три дня. Комната мёрзнет.
— Деньги есть? Или опять книжку принесла?
— Деньги, — процедила она сквозь зубы. — Немного.
Он усмехнулся, стукнул пальцем по груди.
— Ну ты как всегда. В лоб — и по делу. Десять рублей.
— Это грабёж.
— Это уголь. Или жди поставки из райисполкома.
Анна закусила губу, посмотрела через плечо. Мужчина в сером пальто мелькнул в толпе — снова он. Или просто кто-то похожий.
«Опять. Он теперь везде?».
— Хорошо, — она протянула мятый червонец. — Только быстро.
Григорий взял купюру, сунул в нагрудный карман, приподнял крышку ящика, зачерпнул лопатой в мешок.
— Дрова тоже будешь брать?
— Нет. Пока справлюсь.
— Справляйся, юристка. Только не забудь: я тебя выручаю.
— Я помню, — отрезала она.
Григорий хлопнул крышкой, подмигнул и исчез между рядами.
Анна осталась с тяжёлым мешком угля в руках, промёрзшими пальцами и острым ощущением зависимости.
«Вот и всё. Уголь есть. Свободы — меньше».
Но мороз крепчал, а печь в коммуналке дымила. Жить — значило согреться. И за это приходилось платить.
Улица вымерла. Снег хрустел под валенками, фонарь у подъезда мигал, словно кашлял в морозном воздухе. Иней лёг тонким слоем на стекла окон, облупившиеся фасады домов стояли немыми призраками.
Анна шагала, прижимая к груди тяжёлую сумку с углём. Шарф намотан до самых глаз, щёки пекло от мороза. На рукавах свитера — чёрные следы от угля.
«Ещё чуть-чуть. Сейчас — наверх, задвинуть засов, растопить печь… и пережить ночь».
У подъезда, под мигающим фонарём, стоял он. Тот же. Мужчина в сером пальто. Теперь ближе. Зажигал сигарету.
Анна на миг замерла. Рука инстинктивно легла на край сумки.
«Не показалось. Он здесь. Второй раз за день».
Сигарета загорелась, лицо его озарилось кратким огненным всплеском — щетина, прижмуренные глаза, заиндевевшая борода.
Он не двигался. Просто стоял.
— Проходите, — негромко сказал он, глядя куда-то мимо неё.
Голос — хриплый, нейтральный.
Анна кивнула, будто не услышала.
— Добрый вечер.
— Вечер, — буркнул он и отвернулся, выпуская дым в сторону дороги.
Она шагнула мимо. Сердце билось быстро.
Вошла в подъезд, захлопнула дверь, задвинула щеколду.
На лестнице пахло сыростью и картофельными очистками.
Поднявшись в свою комнату, она сразу опустила сумку на пол.
Сапоги скинула небрежно, руки дрожали. Пошла к дощатой стенке, присела у половицы, приподняла её осторожно.
Синий блокнот с заметками был на месте — спрятан в прорезанном углублении под доской. Поверх него — старая книжка «История КПСС», обложка стёртая, страницы подёрнуты пылью.
Анна провела пальцами по корешку блокнота.
«Если он следит — обыск может быть. А если не следит — значит, я схожу с ума».
Задвинула доску, положила сверху коврик. Подошла к окну, отдёрнула занавеску на два пальца.
Он всё ещё стоял у подъезда. Теперь курил вторую сигарету.
— Анна! — Крик снизу — голос Лидии, соседки. — Ты уголь дотащила, нет?
— Да! — Крикнула она в ответ. — Всё нормально.
— Завтра с утра — в дежурстве! Вымыть раковину, понятно?
— Понятно.
Закрыв штору, она села на кровать. Ноги ныли, плечи стянуло от напряжения.
«Он не напал. Не заговорил. Просто стоял. Может — наблюдает. Может — пугает».
На всякий случай она убрала вторую часть заметок — те, где было имя Кузнецова и наброски аргументов по делу Богораз — в старую консервную банку, зарытую в коробке из-под лапши, стоящей под умывальником.
Потом вернулась к двери, положила табурет под ручку. В кухне затихли голоса. Где-то хлопнула форточка.
А на улице фонарь по-прежнему мигал — одинокий, как сигнал в темноте.
Глава 17: Криминальный выбор
Свеча трепетала, отбрасывая неуверенные тени на облупленные стены. На столе, под локтем, лежал расчерченный лист с заметками: имена, даты, схемы столкновения — Анна выводила последовательность событий с привычной точностью. Над свечой чуть потрескивал воск, скатываясь к глиняному подсвечнику.
Из кухни тянуло капустой и гарью — кто-то снова закоптил плиту. За стенкой ворчала Лидия, громко стуча половником по кастрюле, будто напоминая, кто в доме хозяйка.
Анна втянула носом воздух, морщась.
«Если бы не этот запах, можно было бы представить, что я в архиве. Где-нибудь в Сретенке. Только вместо архивариуса — капустная партизанка с половником».
Она подняла голову. За окном — утренний звон трамвая, чей скрип прорезал морозную тишину. С улицы долетал голос репродуктора:
— Победами труда мы укрепляем мощь Советского государства…
Анна откинулась на спинку стула. На коленях — шерстяный плед, под ним — валенки, в которых ноги всё равно остыли.
Перед ней лежало дело. ДТП. Сын судьи — Дмитрий Власов, девятнадцать лет. За рулём по блату, без прав, ночью сбивает семнадцатилетнего Олега Кравцова, сына криминального «теневика».
Анна протянула руку, подняла лист с выпиской из протокола.
— Место происшествия — улица Первомайская, 23:05. Свидетелей нет. Машина зарегистрирована на районное управление.
«Прекрасно. Служебная. У мальчика судьи даже машину отжали из отдела. А теперь мне нужно решить, кто из этих двоих — выгоднее. Или — безопаснее».
Она встала, прошлась по комнате. Пол скрипел под тяжестью шагов, как будто подслушивал. У стены стояла сумка, в ней — том «Истории КПСС», а внутри книги — второе дно. Бумаги по Богораз, нацарапанные схемы для Кравцова, черновики по делу Петрова. Всё переплеталось.
Анна снова села, закрыла глаза.
«Богораз — другое. Там была правда. Там было за что бороться. А здесь?».
На подоконнике запотело стекло.
«Если я беру Власова — я защищаю власть. За бесплатно. Подставляюсь под уголовку, потому что прокурор уже шепчется с их стариком. А если беру Кравцова — меня покупают. Денег он даст. Сколько попрошу. Но будет помнить. И напоминать».
На секунду ей стало смешно.
«Где моя 2005-я Москва, где «дело по ДТП» — это страховая и спор о страховке. А не вот это: сын судьи против сына вора, и адвокат — пешка между».
Она подняла карандаш и, не глядя, провела линию между двумя именами на листе.
Потом перечеркнула имя Власова.
— Нет. Я не на той стороне. Даже если обе стороны — грязь, я хотя бы знаю, кто из них умеет платить по счёту.
Она открыла тайник, быстро проверила — бумаги на месте. Задвинула доску, подошла к двери, встала, прислушиваясь.
За дверью было тихо. Даже капуста затихла.
Анна вернулась к столу, аккуратно вложила бумаги в папку. Рядом положила лист: сумма гонорара, список возможных свидетелей, схема встречи с Кравцовым.
И подписала дело сверху:
«Защита: О. Кравцов. Ущерб — 17 % инвалидности. Условия — коммерческие».
Свеча трепетнула. Комната снова погрузилась в полутьму. Анна провела рукой по лбу, ощущая жар.
«Значит, всё. Решение принято. Я продалась. Только — задорого».
Вечер плотной серой пеленой висел над Волгой, и снег, тающий на мокром камне, оставлял тёмные, рваные пятна. Под старым мостом, где ржавые трубы сочились мутной водой, было сыро, тихо и пахло тлением — не смертью, но решением, которое нельзя будет отмотать назад.
Григорий стоял у стены, как тень, в своей потёртой кожанке, с которой свисал ледяной налёт на плечах. Он курил, зажав сигарету в пальцах, с короткими отрывистыми затяжками, будто время поджимало.
Анна шагнула в переулок. Под подошвами хрустнул замёрзший песок. На ней был плотный шарф, закрывающий половину лица, валенки и пальто, в котором она не чувствовала рук.
— Всё? — Коротко спросила она, не приближаясь.
— Как договаривались, — Григорий бросил окурок и наступил на него, — бумаги у меня. А у тебя — плата?
Она кивнула, достала из внутреннего кармана свёрток — простую резинку, затянутую вокруг сложенных купюр. Передала быстро, скользящим движением, не глядя.
— Ты уверен, что это всё? Без протоколов осмотра мне не собрать картину.
— Уверен, — кивнул он и протянул ей свёрток из серой бумаги, перевязанный шнуром. — Там и акт медицинской экспертизы, и объяснительные, и даже записка понятых. Без печатей, но с подписями.
Анна взвесила свёрток в руке.
— Свидетели?
— Нет. Глухо, как в лесу ночью. Никто ничего не видел, а кто видел — молчит.
— Это странно.
— Это удобно, — усмехнулся он. — Особенно когда парень за рулём — сын районного судьи.
Анна отступила на шаг, убрала бумаги в сумку.
— Я надеюсь, ты никого не привёл за нами.
Григорий прищурился.
— Ты думаешь, я дурак? За мной ходят. За тобой — не меньше. Но этот угол пока чист. А вот дальше — сама смотри.