Анна не пошевелилась. Только сжала ручку.
«Не “его” — он и был потерпевшим. Формулировка для отчётности»
Судья продолжил:
— В отношении подсудимого Дмитрия Власова…
Пауза. Молчание в зале — осязаемое. Даже Маркова опустила глаза на перо.
— …суд постановляет признать его виновным по статье 211 УК РСФСР — нарушение правил дорожного движения, повлекшее тяжкий вред здоровью. Назначить наказание в виде лишения свободы сроком на пять лет с отбыванием в исправительно-трудовой колонии общего режима.
Адвокат Власова вскочил.
— Прошу… прошу принять во внимание молодость подсудимого! Его отец — уважаемый судья!
Судья поднял глаза.
— Принимаю. Именно поэтому не семь.
Строгий удар молотка.
Маркова чуть приподняла уголок губ. Кравцов сидел неподвижно. Только пальцы у него дрогнули.
Анна опустила глаза в папку. Там, под протоколами, лежала записка от Григория, где тот намекал: «Кравцов доволен, просит не вмешиваться в судьбу Власова. Иначе — ты знаешь».
Она знала.
После заседания, когда публика уже поднялась, и скрип скамеек заглушил остатки объявлений, судья Ковалёв подошёл к ней.
— Коваленко, у меня вопрос. Почему вы не взяли сторону защиты Власова?
Анна медленно закрыла папку.
— По делу — всё ясно. Улики неустойчивы. Но защита работала слабо. Я не могла помочь.
Он смотрел внимательно.
— Вам поступало предложение?
Анна посмотрела на него спокойно:
— Отказалась.
Ковалёв кивнул и отошёл.
Коридор суда выдохнул прохладой, когда двери зала захлопнулись за последним заседателем. Анна шла мимо ряда облупленных дверей, где над каждой — табличка с кривыми буквами: «канцелярия», «архив», «прокуратура». В коридоре пахло лаком, влажной тряпкой и чужим потом. Голоса затихли, остались только шорохи пальто, скрип шагов по старому линолеуму и её собственное сердцебиение.
У двери в малый зал стоял Власов. Серый костюм сидел на нём идеально — с иголочки, как будто всё происходящее касалось кого угодно, но не его семьи. Только руки он держал в карманах, глубоко, как будто пряча их от чего-то опасного.
— Коваленко, — голос сухой, тихий, с почти дружелюбной интонацией. — Надо поговорить.
Анна остановилась. Сумка с заметками сжата под мышкой. Она кивнула.
— Только не здесь.
Он махнул головой в сторону угла, где тусклая лампа мерцала над облупленной батареей.
— Вы же понимали, на что шли, когда выбрали Кравцова?
— Я выбрала дело, — коротко ответила она. — И материалы были на его стороне.
— Вы отказали мне, — в его голосе не было гнева, но каждое слово — как шаг по льду. — И теперь мой сын в колонии.
Анна подняла подбородок.
— Это решение суда.
Власов приблизился. Он был выше, а освещение делало его лицо резким, угловатым.
— Здесь, Коваленко, решения принимают не в протоколе. Вы сделали ставку — не удивляйтесь, если сыграет обратная.
— Это угроза?
— Это — напоминание, — мягко произнёс он. — Тут не Москва. Тут Ярославль. Мы тут живём, а вы… пока.
Он ушёл без оборачивания. Шаги гулко разнеслись по коридору. Анна осталась у батареи.
«Я выбрала деньги. А получила врагов».
Снаружи был холодный вечер. Мартовская наледь шуршала под каблуками, воздух пах снегом и мокрым углём. У подъезда стоял знакомый силуэт — серое пальто, шапка, плечи подняты. Мужчина курил, прикрыв ладонью сигарету от ветра. Свет фонаря мигал, отбрасывая длинные тени на стену.
Анна не замедлила шаг.
— Добрый вечер, — произнесла вслух, как будто приветствуя прохожего.
Он не ответил. Просто сделал затяжку, повернулся и пошёл прочь, как будто растворился в темноте.
На ступеньках подъезда она задержалась.
«Тот же силуэт был у суда. Он снова здесь. Тень Кравцова или… Марковой?».
Уже в квартире, задернув штору, она прислонилась к дверце буфета. В углу стояла свеча — привычный уже резерв, когда электричество мигало. Пламя качнулось, и на стене задвигалась тень её плеч.
Анна опустилась на табурет, достала записную книжку и коротко записала:
«Угроза. Слежка. Власов и Маркова — активны. Осторожность максимальная. Заметки хранить отдельно».
За окном фонарь мигнул в последний раз и погас. В комнате стало темно, но Анна сидела спокойно, пока свеча освещала её лицо.
«Они думают, я одна. Пусть думают».
Глава 18: Край пропасти
Раннее утро. Свет свечи дрожал, отбрасывая неровные тени на потрескавшиеся стены комнаты. Окно покрыто инеем, по стеклу ползли тонкие трещины холода. За окном — звон трамвая и голос громкоговорителя:
— Товарищи! Выполнение социалистических обязательств — долг каждого советского гражданина!
Анна сидела за столом в тёплом свитере, поверх — выцветший шарф, валенки натянуты до самых колен. Перед ней лежала папка с пометкой «дело Бабицкого». Пальцы дрожали не от холода — от предчувствия.
«Я спасла Богораз. Но спасу ли Бабицкого — если сама на грани?».
С потолка капала вода — конденсат собирался у трубы отопления. С кухни доносился запах жареной картошки и ворчание Лидии:
— Кто опять дрова не донёс? И что эта Коваленко ночами строчит — не иначе, как доносы.
Анна стиснула зубы. Аккуратно сдвинула коврик у кровати, отодвинула доску. Под ней — коробка из-под мужских ботинок. Внутри: часы, замотанные в марлю, и свёрток заметок, перевязанный тесёмкой.
— Вера Павловна тут ходила, — послышался голос с кухни. — К двери твоей подходила, щеколду трогала.
Анна застыла. Потом вернула коробку, доску поставила на место и прижала ковриком.
— Пусть трогает. У меня щеколда изнутри, — бросила в сторону кухни.
Села обратно. На коленях — потрёпанный том «Истории КПСС», в нём спрятаны её заметки по делу.
— 190-1, часть первая… распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй.
Она открыла папку. На первой странице — имя: Константин Бабицкий. 21 год. Студент. 25 августа 1968 года вышел с плакатом «За вашу и нашу свободу» на Красную площадь. Задержан, допрошен, подписал протокол. Под протоколом — его подпись, неровная, будто выведенная на бегу.
«Доказательства — только показания двух понятых и милиционера. Где плёнка с видеонаблюдения? Если она есть — её нужно».
Она достала журнал «Советская юстиция». Перелистала к нужной странице, подчеркнула фразу: «Дополнительные доказательства, исключающие сомнение, могут быть истребованы защитой через ходатайство».
— Только ходатайство им — как серпом по яйцам. Надо по-другому…
Анна вытащила конверт из сумки. Внутри — двести рублей. Деньги от Кравцова.
«Продолжение сделки с дьяволом. Только теперь — ради настоящего».
Она достала листок, написала аккуратно: «Григорий, нужно: запись задержания 25.08.68. Красная площадь. Константин Б. Милиционер, что был там, из отдела М-3. Срочно».
Свернула, вложила в другой конверт. Положила в сумку.
— Гриша поймёт. У него нюх — где выгодно, где опасно. Ему главное — чтоб я не забыла, кому обязана.
Дверь скрипнула. В коридоре — мягкие шаги. Анна встала, подойдя к двери, медленно повернула щеколду.
— Кто?
— Это я, Вера Павловна, — голос сладкий, тянущий. — Хотела спросить, у тебя соль осталась?
Анна приоткрыла, не убирая ногу с порога.
— Нет. У меня только сахар. Хочешь — насыплю.
— Да я… не буду. Слышала — ты опять до поздней ночи писала. Не заболей, Аннушка.
— Спасибо, Вера Павловна. Берегу себя.
Дверь закрылась. Анна вернулась к столу. Закрыла папку, встала и подошла к окну.
На улице шёл мужчина в полушубке и меховой шапке. Слишком медленно. Остановился у соседнего подъезда. Закурил.
«Тот же, что у суда. Опять».
Она прижала лоб к стеклу.
— Посмотри, — сказала сама себе вслух. — Я делаю это ради мальчишки, который не виноват. Ради Бабицкого. Ради того, чтобы хоть одна строка Конституции хоть раз сработала.
Повернулась. Подошла к тайнику. Вытащила часы. Зашептала:
— Четырнадцать минут до восьми. Восемь — я выхожу.
Взяла сумку. Надела пальто, завязала шарф. Глубоко вдохнула.
«Я в 1969-м. Я — адвокат. Я — Коваленко. И я ещё не закончила».
Погасила свечу. И ушла.
Сырой воздух заброшенного склада ударил в лицо, как только Анна открыла скрипучую железную дверь. Под валенками хрустели гвозди и мелкий мусор. Свет от единственного фонаря за воротами пробивался сквозь щель, отбрасывая на пол длинную тень Григория. Он стоял, прислонившись к балке, держа свёрток под мышкой, сигарета тлела в углу рта.
— Опаздываешь, — бросил он, не убирая сигарету.
— Я шла в обход, — коротко ответила Анна, шагнув внутрь. — Ты же сам сказал: хвост.
— Был?
— Был. Стоял у хлебного. Всё тот же в сером.
Григорий щёлкнул пеплом в сторону пустого ящика с надписью «Ярославский завод».
— Значит, и правда интерес к тебе пошёл. Ну что ж… — он вытащил из-за пазухи плоский свёрток, обёрнутый в газету «Известия». — Вот, как и просила. Фильм с Красной площади.
Анна молча протянула конверт. Деньги от Кравцова хрустнули в пальцах Григория.
— Аккуратнее с этим, Ань. Запись не вечная. И ты мне теперь должна.
— Я тебя не подводила, — резко сказала она. — И не собираюсь.
— Это радует. Но запомни: всё, что мы тут делаем, — это не суд. Это улица.
Он шагнул ближе, наклонился:
— И на улице долги не списывают.
Анна взяла свёрток, прижала к груди, ощущая дрожь в пальцах.
«Я спасаю парня, но вхожу всё глубже. Я искала правду в документах, а теперь — в чёрно-белой плёнке, добытой за бабки бандита».
— Если что — меня не знаешь, — добавил Григорий, туша сигарету о бетонную колонну. — И про ментов не вякай. Там человек нервный.
— Ясно.
Он исчез в темноте склада, как будто его и не было. Анна стояла секунду, потом выскользнула наружу, держа сумку прижатой к телу.
Через час она уже сидела за своим столом. Света не было — опять отключили. Свеча коптила, отбрасывая дрожащие блики на обои с облезшими ромбами.