— За это — платье. Платок — нет.
Анна выпрямилась.
— Тогда помада.
Она протянула футляр. Григорий открыл, понюхал, посмотрел сбоку.
— Это чьё вообще?
— Моё. Я из Москвы.
Он хмыкнул.
— Из Москвы. Понятно. За эту… — он кивнул на помаду, — платок могу дать. Тёплый, шерстяной. Бабушкин, но добротный. Платье — серо-синее, деревенский фасон.
— Ботинки?
— А у тебя что ещё?
Анна медленно вынула из кармана металлическую заколку с врезанными стразами.
— Это.
— Хм. Тут дело другое.
Он потянулся к ящику, вытащил ботинки.
— Не новые. Но крепкие. Сухие.
— Договорились.
Они обменялись. Анна, не теряя времени, аккуратно сложила платье, платок и ботинки в сумку.
— Надеюсь, ты не собираешься бегать ко мне каждый день.
— Только если понадоблюсь, — спокойно ответила она.
Григорий прикурил.
— Ты умная, Ань. Но не забывай, где находишься. Вокруг народ простой. Ты — как пятачок в трикопеечном мире. Смотри, чтоб не потеряли.
— Смотрю.
— Завтра не шляйся. В городе проверка. Лучше — в своей коммуналке отсиди.
— Учту.
— И ещё. Если что-то слышишь — кому чего надо, кто кого боится — рассказывай. У тебя уши хорошие.
Анна кивнула.
— У меня — память хорошая.
Он усмехнулся.
— Тем более.
Она повернулась к выходу из двора.
— До связи, Григорий.
— Шепотом. Не кричи.
Анна пошла прочь, чувствуя, как ботинки в сумке стучат в такт шагам.
«Моя цепочка стоит больше, чем их зарплата. Но здесь — это плата за неприметность. За выживание. За фасон в “норме”».
Фонарь за её спиной замигал и погас. Вокзал гудел голосами и паром тормозящего состава.
Анна шагнула в темноту улицы с новой уверенностью. У неё было платье, у неё были ботинки.
Теперь — была форма. Осталось выучить правила.
Ночь вползала в комнату медленно, через щели в окне, унося с собой гул уличных разговоров и грохот трамваев. В холодной комнате коммуналки Анна сидела за крохотным столом у окна. Новое платье — серо-синее, с воротничком, как на учётной карточке, — давило в плечах.
На столе лежала свежая газета «Ярославский рабочий», раскрытая на странице с крупным заголовком: «Курс партии — верный курс страны». Под лампочкой с тусклой жёлтой нитью дрожал её чай в гранёном стакане. Радиоприёмник в углу гудел и трещал.
— …на заседании бюро райкома партии товарищ Коновалов отметил высокую дисциплину рабочего коллектива швейной фабрики имени XX съезда…
Анна машинально записала фразу в тетрадь: «высокая дисциплина рабочего коллектива».
«Это не новости. Это лозунги на бумаге».
Газета пахла типографской краской и сыростью. Колонки с текстом были густо утыканы словами вроде «ударный труд», «пятилетка», «достижения социализма». Она вычёркивала лишнее глазами и искала суть, как при разборе судебных дел — где реальность скрывается под формой.
На второй странице, между заметками о досрочной сдаче норм и празднике в Доме культуры, мелькнул абзац: «Товарищ Ю.Г. Галансков — антисоветский элемент, разоблачённый органами. Очередной пример губительного влияния буржуазной идеологии на неокрепшие умы».
Анна отложила газету.
«Значит, пошли по статье 70. Агитация и пропаганда».
Она снова взяла ручку и записала: «Галансков. Следить за делом. Возможен интерес коллегии».
Из коридора донёсся скрип — шаги. Через полминуты в приоткрытую дверь заглянула Вера Павловна, держа в руках полотенце.
— Не спите?
— Газету читаю.
— Статьи партийные?
— Ага. Про фабрику читала. Ударники, всё такое.
Вера Павловна прищурилась.
— А ты, я погляжу, не простая. Всё читаешь, записываешь. Прямо как агитатор.
— Да что вы… Мне просто интересно. Я же не местная. Хочу влиться, — Анна сделала вид, что улыбается.
— Вливаться — это хорошо. Только не переусердствуй. А то у нас одна тут вливалась — так потом в областной библиотеке сразу на учёт и поставили.
— Поняла.
— Ладно, спокойной ночи. Свет не забудь выключить.
— Конечно.
Вера Павловна ушла. Дверь за ней тихо притворилась, но шаги ещё долго не утихали.
Анна выдохнула.
«Вот и всё. Даже газету читать подозрительно. “Слишком умная” — это приговор».
Она снова повернулась к столу.
Подчёркнутое в газете слово «вредительство» теперь казалось особенно громким. В другой эпохе — просто термин, здесь — оружие.
Радио треснуло и сменило тон:
— …пятилетка — это судьба народа! Это не просто программа — это веление сердца!
Анна выключила приёмник. Тишина, пусть и со скрипом половиц и звоном посуды на кухне, показалась благословением.
Она достала часы из сумки. Стрелки стояли на том же месте. Символично.
«Время застыло. Но я должна идти вперёд».
Она аккуратно сложила газету, зачеркнула на черновике слово «свобода» и рядом написала: «Безопасность — в молчании».
Чай остыл. Платье кололо плечо. Но Анна чувствовала, как в голове выстраивается структура — не системы, нет. Но её механизмов.
Понимать — значит выжить. А значит, пришло время читать между строк.
На кухне было душно, как в парной. Над плитой извивался тусклый свет лампы, отбрасывая тени на облупленные стены. Жареная рыба, лук и мокрая тряпка из угла сливались в тяжёлую смесь, от которой щипало в глазах.
Анна стояла у плиты, помешивая гречку в эмалированной кастрюле. Новое советское платье, недавно обменянное у Григория, слегка давило в поясе. Вода в кастрюле медленно закипала, сбегая по бокам.
— Всё у тебя ровненько, по струнке, — сказала Лидия, наблюдая, как Анна аккуратно вытирает каплю с края плиты. — Не как у людей.
— Привычка, — отозвалась она, стараясь улыбнуться. — Чистота ведь лучше грязи.
Вера Павловна щёлкнула страницей газеты, не поднимая глаз:
— А говоришь, не из Москвы.
— А я и не говорю, что не из Москвы, — Анна аккуратно переставила кастрюлю на другую конфорку. — Только не столичная я. Просто жила там раньше.
— Хм, — буркнул Иван, отхлёбывая чай из алюминиевой кружки. — В Москве люди сейчас другие пошли. Ходят… не так. И слова у них диковатые.
Анна кивнула, подбирая ложку. Гречка томилась, выдыхая знакомый, почти домашний запах. Хоть что-то стабильное.
— Вот это платье, — сказала Лидия, разглядывая её сбоку. — Из тех, что на привозе берут. Откуда достала?
Анна замялась, и на автомате вырвалось:
— Поменяла. У Григория. Крутое, правда?
На кухне воцарилась пауза. Радио в углу как раз сменило песню на «Катюшу».
— Чего? — Переспросила Лидия, оторвавшись от сковороды. — Какое оно?
— Ну… хорошее, — Анна спохватилась, отведя взгляд. — Ну, красивое. Мне по душе. Ткань добротная.
Вера Павловна медленно опустила газету.
— А ты где таких слов набралась, милая? «Крутое», говоришь? Это что, по-иностранному, что ли?
— Да это я так… У нас во дворе говорили раньше, — Анна натянула улыбку. — На привозе, может, кто и подслушал. Мало ли. Шутка такая у нас была.
— Хитрая ты, однако, — пробормотал Иван. — Не как все. И с продуктами везёт, и слова не те.
— Вы что, думаете, я шпионка? — Анна рассмеялась, стараясь не выдать дрожь. — С Григорием просто знакома. Он мне помогает немного обустроиться.
Лидия шумно выдохнула через нос.
— А мы тут живём по очереди. И никто нас не обустраивает. Ни с платьями, ни с гречкой.
Анна перемешала крупу, уже не чувствуя запаха.
«Сказать “круто” — и я в КГБ. Чудно. Хотя, может, уже и в списках».
— Я всё понимаю, — тихо сказала она. — Больше так говорить не буду. Неловко вышло.
— Вот и молодец, — отрезала Лидия. — А то мало ли… сейчас всякое бывает. Люди ушами шевелят, потом и протокол составляют.
— Протокол — это мне не надо, — Анна сдержала нервный смешок. — Лучше гречку доварю.
Радио захрипело и затихло. Иван встал, поправил майку и глянул на неё внимательно.
— Смотри, москвичка, поаккуратнее. Здесь всё видно, слышно и помнится. А язык — он такое дело… может, и подвести.
Анна кивнула. На плите гречка закипела окончательно. Она убавила огонь и отвернулась к стене.
«Никакой иронии. Только добротная ткань и правильные слова».
Она молча сняла кастрюлю с огня и пошла в свою комнату, не оборачиваясь. В спине горело — не от взгляда, а от того, как легко можно было спалиться. Одна фраза. Одно слово.
А завтра она выучит, что вместо «круто» надо говорить «ничего себе» или «здорово». И не забывать улыбаться скромно. Как будто всю жизнь варила гречку с восьми лет.
Глава 3: Фальшивый старт
Трамвай за окном дребезжал, как больной бронхитом старик, и вместе с криком уличного громкоговорителя мешался с запахом табака и сырости. В кабинете было душно — осенний Ярославль не щадил даже здания юстиции. Свет тусклой лампы жёлтым пятном ложился на облупленный стол, заваленный бумагами. Над ним висел портрет Ленина с суровым, почти неодобрительным выражением, словно следил за каждым вдохом.
Анна стояла перед столом, держа в руках аккуратно сложенные документы: фальшивый паспорт и трудовую книжку, выданные Григорием. Скромное платье и платок были подобраны намеренно — ни одной лишней детали. Она слегка выпрямилась, сжав плечи, будто собиралась вступить в судебные прения.
— Трудовая, говорите, из Москвы? — Руководитель коллегии, сухощавый мужчина с тяжёлым взглядом и густыми бровями, поднял глаза от бумаг. — МГУ?
— Да, юрфак, выпуск 61-го, — чётко ответила Анна. — Работала в юридической консультации на Сретенке. По семейным обстоятельствам вернулась на родину.
— Родина, значит, Ярославль? — Мужчина закашлялся и достал папиросу из пачки «Явы». — По фамилии не скажешь.
— По линии матери, — улыбнулась она. — Коваленко — её девичья.
Он закурил, не сводя с неё взгляда, будто выискивая слабое место.
— А у нас тут не Москва, товарищ Коваленко, — медленно произнёс он. — Здесь дела настоящие. Не разводы и имущество, а трудовые споры, уголовка, иногда с направлением из обкома. К бабам у нас отношение… как бы сказать… аккуратное. Не всем оно по плечу.