Анна развернула свёрток. Внутри — узкая 8-миллиметровая катушка. Рядом — переносной кинопроектор, который ей дала Лариса Богораз.
Она надела плёнку, прокрутила. На стене замелькали силуэты: Красная площадь, август, жара. Люди в белых рубашках, плакаты.
— Не во имя анархии — за свободу! — Раздалось с экрана.
Анна прищурилась. Камера тряслась, но видно было: никто никого не толкает, не кидает листовки. Один из милиционеров что-то достаёт из кармана. Через минуту — листовки на земле.
— Вот оно, — Анна замерла. — Он сам подкинул.
Она перемотала, поставила снова. Стоп. Кадр с милиционером, руки в кадре, листок. Промотка. Момент задержания. Константин Бабицкий стоит спокойно, руки в карманах. Никакой агрессии.
— Это лазейка, — Она улыбнулась, хотя губы дрожали. — Нет состава. Нет провокации. Есть фальсификация.
Анна схватила блокнот, начала записывать.
— Ходатайство о приобщении видеозаписи… показания свидетелей… внимание на действия милиции…
На секунду остановилась, взглянув на сумку с остатками денег.
«Я купила это. Купила правду. Какое лицемерие — но если это спасёт мальчишку, я сделаю это снова».
За дверью скрипнули половицы.
— Кто там? — Крикнула она.
Молчание. Потом шаги удалились.
Анна подбежала, повернула щеколду. Вернулась к столу.
— Сначала запись, потом свидетели. Я успею. Я обязана успеть.
Плёнка ещё раз прокрутилась в проекторе. На стене снова появились фигуры. А она смотрела. И верила, что в этот раз — справедливость будет настоящей. Пусть даже купленной.
Зал Ярославского областного суда был холоден, как февральская плитка на кухне коммуналки. Публика сидела молча, кто в шапке, кто с натянутым шарфом, у кого глаза горели интересом, у кого — скукой, но в воздухе висело напряжение, как перед грозой. Пахло лаком, потом и, почему-то, железом. Тусклый свет ламп качался под потолком, отбрасывая на стены дрожащие тени.
Анна стояла у стола защиты, обмотанная серым шарфом, в простом синем платье и валенках. Её руки были спокойно сложены, но в животе всё сжалось — она чувствовала, как пот скатывается по позвоночнику.
«Сейчас — или получится, или накроет. Только бы он начал путаться».
На скамье подсудимых сидел Константин Бабицкий — молодой, худой, с ясным лицом. Он держался прямо, не пряча взгляда, будто не он, а весь зал находился под следствием.
— Свидетель, — раздался голос судьи Алексея Рябинина, низкий и глухой. — Будьте добры, представьтесь.
— Старший сержант милиции, участковый Зотов Николай Иванович, — отрапортовал свидетель, вставая.
Он поправил шинель, лицо у него было бледным, губы подрагивали.
Маркова, сидевшая у стола обвинения, наклонилась вперёд. В её руках заскрипело перо, и Анна заметила, как прокурор черкнула что-то в блокноте.
— Сержант Зотов, — начала Маркова. — Расскажите, в чём заключались действия обвиняемого в день третьего марта сего года, на Красной площади.
— Да, товарищ прокурор, — начал Зотов, теребя пуговицу. — Примерно в двенадцать дня мы с товарищем Климовым получили сигнал от прохожего… то есть, гражданина, что группа людей устраивает несанкционированную акцию. Мы выдвинулись, увидели гражданина Бабицкого с плакатом…
— Каким именно плакатом?
— Ну… э-э… — он закашлялся. — Плакат был с надписью на чешском языке, вроде… против ввода войск.
— Он раздавал листовки?
— Да. То есть… сначала нет. А потом, кажется, да.
Анна сделала шаг вперёд.
— Разрешите, товарищ судья, перейти к перекрёстному допросу?
— Пожалуйста, — кивнул Рябинин, не меняя выражения лица.
Анна приблизилась к свидетелю, раскрыла папку, вытащила стопку листов.
— Сержант Зотов, вы утверждаете, что видели, как Бабицкий раздавал листовки. Правильно?
— Ну… да.
— Ваша рапортная записка от четвёртого марта, строка третья: «При задержании листовок при обвиняемом не обнаружено». Вы можете это пояснить?
Он замер. В зале послышался еле слышный смешок. Маркова прищурилась.
— Возможно, он успел их выбросить, — выдавил Зотов.
— Где именно?
— Ну, на… на мостовой.
Анна кивнула, будто соглашаясь, а затем прижала к себе папку.
— Тогда почему на плёнке, сделанной сторонним гражданином, видно, как листовки появляются только после вашего приближения?
Сержант побледнел.
— Я не знаю про плёнку…
— На видеозаписи видно, как вы достаёте что-то из внутреннего кармана. Вы можете объяснить, что это было?
Маркова резко поднялась.
— Товарищ судья, свидетель не обязан комментировать материалы, происхождение которых не установлено официально!
Рябинин поднял руку.
— Продолжайте, защитник.
Анна кивнула.
— Вы достали бумагу. Затем на кадре видно, как эти листовки появляются на мостовой. До этого — ни в руках Бабицкого, ни рядом — ничего не было. Это как вы объясните?
Зотов отвёл глаза.
— Возможно, это… не та съёмка.
— То есть вы не уверены в своих словах?
— Ну…
— Повторите, пожалуйста, под присягой: вы лично видели, как обвиняемый раздавал листовки?
Молчание. Шёпот. Скрип скамьи.
— Нет. Не видел.
Зал взорвался гулом. Маркова вскочила:
— Товарищ судья, свидетель запутался, он под давлением!
Рябинин слегка качнул головой.
— Свидетелю сесть. Защите — сделать пометку.
Анна вернулась к столу, села, сжимая ручку. Глаза Бабицкого встретились с её глазами. Он чуть кивнул.
«Получилось. Пусть даже на один штрих — но получилось».
А в груди уже стучал страх. Не от провала — от того, что теперь на неё будут смотреть внимательнее. И Маркова, и те, что стоят у хлебного.
Молоток судьи стукнул по столу, как выстрел.
— Прошу тишины в зале! — Голос Рябинина прозвучал чётко, но без надрыва.
Он сидел, сложив руки на столе, в строгом тёмном костюме, воротничок рубашки слегка оттопыривался, будто мешал дышать.
Анна стояла у стола защиты, перед ней лежала видеозапись, аккуратно обёрнутая тканью, и протоколы, исписанные её почерком. Свечка за стеклом лампы отбрасывала дрожащую тень на её руку. Она глубоко вдохнула.
«Сейчас. Только без пафоса. Только по закону. Или, как они тут говорят — по букве и по совести».
— Товарищ судья, у защиты имеются основания полагать, что представленная стороной обвинения трактовка действий обвиняемого Бабицкого не соответствует фактическим обстоятельствам дела.
Маркова подняла голову.
— Протестую. Защита не может ссылаться на материалы, полученные вне установленных процедур.
— А если они доказывают невиновность? — Бросила Анна, не глядя на неё.
Рябинин поднял бровь.
— Покажите, на что вы ссылаетесь.
Анна осторожно достала из обёртки кассету.
— Видеозапись демонстрации, на которой запечатлён момент появления листовок. Защита утверждает: они не принадлежат обвиняемому.
— Откуда у вас эта плёнка? — Голос Марковой был сух, как наждак.
— Передана третьим лицом.
— То есть с улицы?
— Как и большинство свидетелей в этом зале, товарищ прокурор, — ответила Анна, прищурившись. — Но содержание плёнки проверяемо.
Рябинин протянул руку.
— Кассету сюда.
Анна подошла, передала свёрток. Пока техник подключал аппарат, зал гудел, как улей.
«Держись. Они не знают, откуда у тебя плёнка. И пусть не узнают».
Из громкоговорителя заскрипела лента. На экране замерцал тусклый чёрно-белый кадр: Красная площадь, пятна людей, тени зданий.
— Вот, — Анна указала ручкой. — Обратите внимание: Бабицкий стоит с плакатом. В руках — ничего.
Маркова перебила
— Возможно, он передал листовки ранее.
— Следующий кадр, — сказала Анна.
На экране двое в шинелях приближались к Бабицкому. Один из них сунул руку в карман. Через мгновение на земле появляются листовки.
— Прокурор, вы всё ещё считаете, что листовки были у обвиняемого?
— Это может быть монтаж!
Рябинин поднял руку.
— Достаточно. Вопрос — когда и где обнаружены листовки?
Анна вытащила протокол.
— Согласно акту осмотра от третьего марта, листовки найдены в радиусе метра от места задержания. Не при обвиняемом, не в его сумке, не в руках.
Рябинин листал папку. Молчал. Анна смотрела на него, чувствуя, как внутри всё горит — от адреналина, от страха, от веры.
«Скажи это. Скажи».
Она шагнула вперёд.
— Товарищ судья. Константин Бабицкий не совершал клеветы. Он вышел с плакатом, написанным от руки, на чешском языке. Он не выкрикивал лозунгов. Он не применял насилия. Он молча стоял с листом, выражая несогласие.
Рябинин не шевелился.
— Это не акт вражды. Это поступок человека, который верит в мир.
Маркова бросила:
— Это подрыв общественного порядка!
— Общественный порядок — это когда нет насилия. А его не было, — Анна смотрела только на судью. — Он защищал свободу, а не клеветал.
Тишина. Пахло лаком, потом, разогретой шерстью. За окнами кто-то гудел — трамвай, может быть.
— Позиция защиты принята к сведению, — сказал Рябинин и сложил руки на папке.
Зал затих, будто весь воздух вышел через трещину в оконной раме. Судья Алексей Рябинин склонился над папкой, пробегая взглядом по заключительным строкам. Его чёрный костюм, строгий и тяжёлый, будто поглощал свет ламп, а руки — спокойно сложенные перед ним — не дрогнули. Только тонкая улыбка в уголке губ выдавала живой интерес.
Анна стояла у стола защиты, не двигаясь. В пальцах сжата авторучка, бумага под ней слегка дрожит. На ней — протоколы, выписки, и лист с её последним выступлением, в котором каждое слово отполировано, как зеркало.
«Если он сейчас скажет "виновен"… всё было зря. Всё: плёнка, допрос, валенки с распоротым швом, ночи с Григорием, чернила на пальцах, страх у подъезда».
Рябинин поднял взгляд.
— Суд рассмотрел материалы дела и пришёл к следующему выводу.
Шорох в зале. Маркова напряглась — её блокнот всё ещё открыт, перо в руке, будто меч, готовый к последнему удару.