Он кивнул.
— Документ, что вы видели… может пригодиться. Но будьте осторожны. Здесь долго не любят тех, кто идёт против течения. Особенно таких, как вы.
— Я не надолго, — пробормотала она.
— Тем более, — вздохнул он. — Тем более.
Анна вышла в коридор. Свет был ярче, чем казалось. За окнами — март. Всё ещё холодно, но в воздухе пахло капелью.
Она шла по лестнице вниз, прижимая сумку к себе. В ней — видеокассета, пометки, решения и страх.
Но в груди горело другое: тепло. Делоне свободен. Её дело сработало.
«Значит, не зря».
Глава 20: Свет советских фонарей
Раннее утро. Ярославль. Март 1969 года. Воздух прозрачен до хруста, мороз обжигает нос, щеки, пальцы даже сквозь варежки. Анна шла по узкому заснеженному переулку, плечи сжаты, шарф поднят до глаз. На ней — платок, заправленный под ворот пальто, тёплая юбка, валенки. И всё равно — пробирало до костей.
Свет фонаря, приглушённый инеем, образовывал на сугробах мутные пятна. Из подъездов выходили фигуры в фуфайках, спешащие к трамваю или очереди в гастроном. Дрова — на санках, ведра — в руках. Дым из труб, запах угля и мокрого дерева.
«Здесь зима не сезон. Здесь она — реальность. В Москве я могла пожаловаться на отопление. А тут — топи сама, иначе замёрзнешь».
Она прижала к телу сумку, завёрнутую в старую обложку от «Истории КПСС». Внутри — заметки по делу Делоне и ксерокопия статьи 122 УПК, сделанная ею самой ещё в 2005 году, а теперь отпечатанная на машинке с кривыми литерами у соседа сверху. Бумага чуть отсырела от дыхания — Анна волновалась.
На углу, возле старого магазина, громкоговоритель, прикреплённый к столбу, монотонно произносил:
— …товарищи трудящиеся, неукоснительное соблюдение трудовой дисциплины — долг каждого гражданина социалистического государства…
— Замолчал бы ты, — пробормотала Анна в шарф. — Я и так дисциплинирована, как из справочника.
Она свернула в боковой переулок. Вдалеке, у перекрёстка, милиционер проверял документы у мужчины с авоськой. Рука сама сжалась на краю сумки.
«Попадись я в 2005 — достала бы удостоверение, улыбнулась бы. А сейчас… да меня и зовут тут не Анна Коваленко. Спасибо комсомольской подруге, сделавшей мне справку на имя Кравченко».
Под ногами хрустел снег, натоптанный, но не расчищенный. Дети вдалеке лепили снеговика, облепленного грязью и старым ведром. Их смех был единственным ярким звуком на улице.
— Тётенька, — крикнула девочка, махая ей рукой. — Не идите по сугробу, там яма!
Анна остановилась, посмотрела на неё. Волосы из-под шапки торчали сосульками, варежки слиплись от снега.
— Спасибо, милая, — кивнула она. — А ты аккуратнее, нос отморозишь.
— Не отморожу, у меня жирный, — гордо сказала девочка и убежала к друзьям.
Анна засмеялась. Настоящий, светлый смех. Он отпустил напряжение — ненадолго, но хватило.
Возле скамейки она притормозила. В соседнем окне — силуэт женщины, развешивающей бельё на верёвке. Всё промерзло — даже ткань замерзала прямо на прищепках.
«Вот тебе и бытовой спор в коммуналке… Статья 146 УК РСФСР — самоуправство. И всё из-за украденных яиц. А я соглашалась вести дело, лишь бы заплатили углём. Кто бы сказал мне об этом год назад — не поверила бы».
Вспомнилось дело Кравцова. Бумаги, деньги, разговор с Григорием — и грязь, в которой пришлось стоять, чтобы спасти одного. Но Делоне… Делоне стоил каждого слова.
Внезапно она почувствовала взгляд. Замерла. Повернулась — в просвете между домами мелькнула фигура в сером. Пальто, шапка, шарф. Лицо — в тени.
Сердце кольнуло.
Она резко свернула, ускоряя шаг. Фонари не освещали дорогу — наоборот, рисовали пятна света, за которыми таились темнота и сомнения.
— Товарищ! — Окликнул кто-то сзади. — Документы предъявите!
Анна обернулась, увидела милиционера. Молодой, с румяными щеками, глаза ясные. Не тот, кого она боялась.
— Свернула, потому что очередь, — объяснила она. — У меня бумага с собой, конечно.
Она достала удостоверение, переделанное по всем правилам — комсомольская справка с гербовой печатью. Милиционер повертел её, кивнул.
— Всё в порядке. Только будьте осторожнее. Места здесь непростые.
— Да уж, я заметила.
Он ушёл, оставив после себя аромат кожаной планшетки и мятных таблеток. Анна выдохнула и пошла дальше.
Дом был уже близко. Её коммуналка — третий этаж, печь, которую надо топить дровами, хранящимися в сарае. Кровать, накрытая шинелью. Радиоприёмник, забитый в стену, который она выключала по ночам, чтобы не слышать «майора КГБ» в каждом скрипе.
Она дошла до подъезда, дёрнула дверь — заела. Стучала кулаком, пока не открыл дед с соседнего этажа.
— Топить будете? Уголь ваш унесли вчера вечером. Сказали, вы разрешили.
— Кто унес?
— Да вон, парни в сером. Говорили, из исполкома. С бумагой.
Анна побледнела.
— Спасибо. Я разберусь.
Она вошла, закрыв за собой дверь.
«Это не уголь. Это предупреждение».
Но всё равно сняла валенки, растёрла ладони и подошла к плите. Надо было зажечь огонь. Потому что утро уже началось. Потому что ей предстояло жить ещё один день в Ярославле, 1969 года. Где зима дышит в спину. Где фонари освещают не улицу, а выбор — между страхом и движением вперёд.
Общая кухня коммуналки встретила Анну запахом горелого масла, угольной пыли и застарелой сырости. Вечер марта не щадил даже тех, кто умел топить печь как положено. В углу — тлел ящик с углём, от которого тянуло едким дымом, треск дров под железной заслонкой резал уши, а сквозняк со щели у окна обдувал щиколотки.
— Чего лезешь не своим делом, а? — Буркнул Иван, рабочий из соседней комнаты, почесывая шею поверх ватника. — Опять всю норму сожжёшь — и грейся одна.
— Я всего пару лопат, — Анна поправила шарф и попыталась вложить уголёк в бок печи, как утром показывала ей Лидия. — Комната ледяная, с потолка иней капает.
— Значит, надо было не через верх сыпать, а заслонку сначала открыть, — пробурчал он и отхлебнул из эмалированной кружки. — Понаехали, грамотные…
«А ты, значит, из местной аристократии», — подумала она и промолчала.
У стола Вера Павловна шуршала газетой — читала вслух, не спрашивая разрешения:
— В Швеции коммунисты набрали пять процентов, — произнесла она с нажимом. — Вот вам и западная демократия.
— Ага, — Лидия, худощавая женщина с вечно вздыбленными волосами, крошила лук в сковороду. — Зато у них в подъездах не мерзнут.
Анна откинула заслонку и сунула внутрь кочергу. Пламя пошло вверх, но вместе с ним вырвался клуб дыма, обдав лицо. Закашлялась, отпрыгнула, сбив ногой совок.
— Товарищ Коваленко, вы, если не умеете, лучше не беритесь. Честное слово, — Иван отодвинул табурет ближе к столу. — Это ж не камин, это труд. Уголь не казённый.
— Я не знала, что норма за сегодня уже была, — натянуто ответила Анна. — В следующий раз запишусь в очередь.
— Вон, у двери висит расписание. Чёрным по серому, — буркнул он.
Анна повернулась и посмотрела на облезлый лист, приклеенный кнопками к растрескавшейся стене.
«ПОНЕДЕЛЬНИК — Лидия. ВТОРНИК — Вера Павл. СРЕДА — Коваленко…».
— Среда — мой день. Сегодня среда.
Вера Павловна оторвалась от газеты:
— А по датам вы уверены? А то у нас тут недавно один день пропал — свет выключили, думали, ещё вторник. Всё равно, девочка, уголь уходит. Ты уж аккуратнее.
— Я буду, — кивнула Анна. — Я только чуть-чуть.
«Чуть-чуть… как в деле о продуктах, — всплыло в голове. — Только раз взяла на сторону, чтобы на дрова хватило. А потом — и не вспомнишь, где грань прошла».
Она подбросила ещё пару уголёчков и закрыла заслонку. Тепло медленно растекалось от печки, но до ног не доходило. Руки были чёрные — даже сквозь варежки прошла пыль.
— У вас сгорает всё, как в топке на станции, — буркнул Иван. — А я потом с Лидией хожу, дрова считаю.
— Ну простите, у меня дома не было угля. Ни одного ведра. Кто-то утащил под видом исполкома.
— Я никуда не ходил, — Иван пожал плечами. — И никто из нас не ходил. Сам считай.
Лидия бросила в сковороду картошку. За шкварчанием запахло маслом, луком и чем-то почти домашним. Но не для Анны.
Она подошла к своей сумке, стоявшей у стены. Ткнула пальцем — на месте. Внутри — «История КПСС», а под обложкой — её записи по Делоне, копии листовок, схему процесса, написанную от руки. Всё ещё на месте.
«Если проверят — конец. Если не обогреюсь — тоже конец. Великолепный выбор, Коваленко».
Лидия повернулась:
— А вы, кстати, что читаете по вечерам? Всё про партии, да?
— История, — Анна выпрямилась. — Политическая ориентация в пределах допустимого.
— Ну-ну, — Вера Павловна захлопнула газету. — А то к нам один тут читал тоже… Историю. Через три дня не стало.
Иван шумно втянул воздух и протёр усы.
— Ушёл он. Добровольно. С вещами.
Анна кивнула.
— Я не читаю лишнего. И угля брать лишнего не буду.
«Я не читаю лишнего. Я только вырезаю правду из прошлого и складываю её под половицу».
Она вытерла руки о фартук, натянула валенки крепче и пошла к двери. За спиной трещала печь, шкварчала картошка, шумела газета. Она чувствовала на себе взгляды, пока не скрылась в коридоре.
Холодный воздух прихожей был чище. Без дыма. Без приговоров.
«Просто учись. Молчи. Грейся. А дальше — будет видно».
За дверью своей комнаты она прикрылась одеялом, сунула ноги к батарее, где висела шинель. В углу — тайник под половицей. Один уголёк из печи — и целая стратегия. В этой стране даже тепло было товаром. И даже оно требовало дисциплины.
Но она всё равно не сдастся. Ни Ивану. Ни холоду. Ни серому пальто, которое вновь мелькнуло у почтового ящика.
Потому что завтра снова будет среда. А у неё — суд.
Рынок на Красной площади напоминал застывшую фотографию из чужой жизни: изморось на старых деревянных прилавках, пар изо рта, заиндевевшие руки, пытающиеся удержать узелки, и голоса, затухающие под громыхающим репродуктором, вещающим про «трудовые успехи мясокомбината».