Анна шла, поёживаясь. Валенки уже не грели. Ворс на шарфе покрылся инеем. Сквозь густой запах угля и картофельных очистков сквозило острое — как из батарейной вентиляции — чувство одиночества.
У лотков толпились покупатели: женщины в платках, мужики в поношенных шинелях. С одного стола уныло смотрела замёрзшая рыба, с другого — дышала паром в ведре с картошкой. Грязь под ногами была вмерзшей — тяжёлой, как цемент.
Анна остановилась у знакомой спины в кожанке. Григорий стоял, прикрыв ящик с контрабандными сигаретами газетой. На груди — слоистый иней, в руке — мятая папироса.
— Ты как всегда, по воздуху определяешь? — Спросила она, доставая из кармана заколку. Металл холодил пальцы.
— У тебя походка с верхней улицы, — он усмехнулся. — Городская. Не наша. И спину держишь, как будто тебя за ней прокурор щиплет.
— Щиплет, — она протянула ему заколку. — Американская. Две штуки осталось. Это последняя.
Григорий взвесил её на ладони, поднёс ближе к лицу.
— Пластик хороший. Надпись… не по-нашему, — он скосил взгляд. — За неё — носки. Шерсть, финские. С рынка в Нарве. Не крашеные.
— Две пары, — без паузы ответила Анна.
— Не греет она на две пары. На одну. Или… — он наклонился и достал из-под прилавка плотно свёрнутый кулёк. — Один кусок мыла и банка шпрот.
— Мне нужны носки, не шпроты. Я ноги грею, не желудок.
— Ноги и желудок — это одно и то же. — Отозвался он и оглянулся. — Ну, допустим. Две пары. Но ты мне потом принесёшь ещё что-то. С твоих архивов.
— Только если это не фамилии.
— Мне не фамилии. Мне справка о судимости твоего Фролова.
Анна на мгновение замерла.
— Я тебе не Соколов. Бумаги с печатью не выношу. Только слухи.
— Тогда слухи. Пока, — он сунул носки в её руки. — И глянь направо, пока не ушла.
Она чуть повернула голову. В нескольких шагах, у стены мясного павильона, стоял мужчина. Серое пальто, заиндевевшая борода, руки в карманах. Стоял, не торгуясь, не двигаясь.
«Он. Опять. Или это уже в голове?».
— Он за тобой? — Шепнул Григорий.
— Не знаю, — она прятала носки в сумку, поверх «Истории КПСС». — Но лучше обойти квартал лишний раз.
— На трамвае не катайся. Там менты. Они по твоей улице давно ходят.
— Знаю, — кивнула. — Делоне был им поперёк горла. А теперь я.
— С деньгами не гуляй, — он подмигнул. — Лучше носками.
Анна улыбнулась краешком губ, но взгляд был стеклянный.
— У тебя что-то есть на обмен? — Спросила она.
— Через три дня. Радиодетали. Спишут, но я прихвачу. Сгодится для тайника.
— Тогда до понедельника.
— Да и смотри не замёрзни. Эта заколка могла быть на твоей могильной табличке.
Она развернулась, не отвечая. Через плечо — тень серого пальто. Было ли это преследование или галлюцинация — уже не важно.
«Моя заколка — билет на тепло. А не на стиль. Здравствуй, Ярославль. Я иду греяться».
Она свернула в переулок, минуя очередь за селёдкой. Подмышкой — тяжёлая сумка с незаконными заметками, законными носками и уязвимым сердцем. Вдали — снова треснул репродуктор:
— Внимание, товарищи! Завтра — субботник во дворе завода имени Калинина!
Анна усмехнулась.
«Субботник… Буду стирать носки. Или мысли о том, что за мной идёт призрак в шинели».
Кафе у набережной выглядело так, будто его собрали наспех из остатков столовой и сельского клуба. Липкие столы с выщербленными краями, стулья, каждый своей высоты, и лампа под потолком, завёрнутая в марлевую накидку от мух — вот и весь интерьер. В углу гудело радио, как усталый трактор, выдавая маршевую музыку вперемешку с бодрым голосом диктора о победах труда в Орловской области.
Анна вошла, стянула варежки и огляделась. Воздух в кафе стоял густой — запах компота, прокипячённой капусты и мокрых фуфаек создавал плотную смесь, от которой хотелось отступить, но идти было некуда.
«Как будто вошла в школьную столовую в воскресенье. Только вместо детей — мужики, и у всех лица, как у прокуроров Фролова: тяжёлые, неулыбчивые».
Она выбрала столик у окна, села боком, прижимая сумку к боку. За стеклом — Волга подо льдом, фонарь на набережной едва пробивался сквозь иней. В зеркале окна, чуть расплывчато, отразился мужчина в сером пальто.
— Компот или чай? — Официантка в ситцевом переднике подошла с подносом, не записывая.
— Компот, — сухо ответила Анна. — И булку, если есть.
— С изюмом только.
— Сойдёт.
За соседним столом трое рабочих обсуждали нормы.
— Я вчера сорок штук выточил, — сказал один, утирая рот рукавом. — А Иванов двадцать. И что ты думаешь? Ему — премия, а мне — спасибо, товарищ.
— Он парторг, — мрачно сказал второй. — Им можно. А нам норма — как верёвка на шее. Не дотянул — выговор, перетянул — дурак.
— Зато в стенгазету тебя воткнули, — хмыкнул третий. — «Передовик мартовского отчёта». Теперь бабка твоя на тебя глядит и говорит: смотри, герой!
Анна сделала вид, что улыбается, отпивая кислый компот.
«Тут пьют компот и хвалят партию. А у нас в кафе обсуждали, кто кого в фейсбуке забанил. И почему у официантки тату на пояснице — это важно. Господи, где я…».
Она развернулась к окну. Мужчины продолжали говорить:
— У нас с соседнего цеха Васька уволился. В отпуске в Литве был, вернулся — и в бригаду не пошёл. Сказал, не хочет быть винтиком.
— Ага, — второй усмехнулся. — Не хочешь быть винтиком — будешь винтом. Его же теперь в КГБ вызвали. Дядька его жаловался, мол, вольно мыслит.
Анна напряглась.
— Гражданочка, — вдруг повернулся к ней один из них. — Вы не с инструментального?
— Нет. Я юрист. Заходила погреться.
— А. Ну, тогда ясно, — мужик кивнул. — Сейчас юристы как раз на вес золота. То разводы, то дачи, то уголь. Всё надо оформлять.
— Я по уголовке. Не разводы. — Она ответила, не глядя в глаза.
— Значит, по нашим душам. — Он улыбнулся. — А то коллективизм у нас везде, а от тюрьмы никто не застрахован.
— Особенно тот, кто с нормами не справляется, — вставил третий.
— Или слишком справляется, — парировал второй.
Анна опустила глаза в чашку.
«Они не глупые. Просто… внутри системы. Верят, что коллектив — спасение. А я — инородная. Я сама по себе».
За окном тень сдвинулась. Серое пальто исчезло за углом. Она замерла.
«Он опять там. Или уже другой? Или я просто съезжаю с катушек…».
Она встала, кивнула официантке и пошла к двери, не оглядываясь.
— Эй, гражданочка, — крикнул один из мужчин. — Чай не допила!
— Спасибо, — бросила она через плечо. — В другой раз. Когда нормы сдам.
Они засмеялись. Смех был живой — простой, немного грубый, но человеческий.
Анна вышла на улицу, вцепившись в ремень сумки. Ветер ударил в лицо, будто проверяя на прочность.
«Хорошо. Если я тут — надо мимикрировать. Норма — это не только выточка. Это стратегия. Я справлюсь. Я адвокат. Я адаптируюсь. Или замёрзну».
Касса кинотеатра пряталась под навесом, где бетон пахло сыростью и чем-то прелым. Ветхий деревянный козырёк скрипел над головами, на стене слева — старый плакат с выцветшим лозунгом «Культура — народу!», покрытый инеем, словно укор. Под ногами — каша из снега и песка, в которой скрипели подошвы валенок, фуфаек и кирзачей.
Анна стояла в очереди, сжимая в руке заранее приготовленные две советские бумажки, словно это были не рубли, а удостоверение адвоката. Её пальцы были вонзены в ремень сумки, как в поручень трамвая на повороте — крепко, но нервно.
«Кино. Обычное кино. Просто сорок минут темноты и звука. Без протоколов. Без дел. Без следователя Фролова. Без системы».
В очереди шептались:
— Слыхали, «Они сражались за Родину» опять крутят. На большом.
— Ага. А на малом — мультики. Там даже дети без талона не пройдут.
— Баба Лида сказала, у Марины муж через партком взял четыре билета. Без очереди!
— Да ты что!
Анна переступила с ноги на ногу, кутаясь в шарф. Она не чувствовала пальцев ног — валенки не справлялись.
— Следующий! — Крикнула кассирша, пожилая женщина в круглых очках, сидевшая в тесной будке с заиндевевшим стеклом.
Анна шагнула вперёд, положила деньги.
— Один на «Они сражались за Родину». На любой сеанс.
Кассирша подняла глаза.
— Талон есть?
— Какой талон? — Анна наклонилась ближе.
— С завода. Или от парткома. Без талона только по распоряжению председателя. Или для ветеранов. Вы ветеран?
— Нет, — сдержанно выдохнула Анна. — Но я юрист. Могу представить удостоверение. Это возможно?
— Удостоверение, может, и есть, а билетов без талона нет, — твёрдо ответила кассирша и захлопнула окошко.
Очередь за её спиной ожила.
— Всё равно блатные пройдут, — буркнул мужчина в тулупе.
— А мы стой, мерзни, — добавила женщина в вязаной шапке. — У меня муж три смены отработал, а теперь детей в кино не свожу!
Анна сделала шаг в сторону, отступая вглубь вестибюля. Пахло попкорном — сладковато, как память о другом времени. На стене висел график: кто по какой линии и как может получить талоны. Анна мельком пробежала глазами — всё через организации. Самостоятельные граждане не предусматривались.
«Тут даже кино — привилегия. Без допуска ты никто. В 2005 — заказал на сайте, прошёл с телефоном. А тут — без талона ты не человек. Аноним. Воздух».
Она развернулась, быстро вышла на улицу. Мороз ударил в лицо. Улица казалась слишком яркой после тусклой лампы в кассе.
У дома напротив стоял мужчина в сером пальто. Не двигался. Просто смотрел. Или ей показалось.
— Григорий! — Крикнула она, заметив кожанку, блеснувшую у угла. — Подожди!
Он обернулся, с прищуром.
— Ты чего, юристка? Замёрзла, что ли?
— Мне нужен билет в кино. Без талона.
— Ага, — он оглянулся. — У меня тут знакомая. В обмен на мелочь. Что есть?
Она расстегнула сумку, достала маленький лавандовый флакон духов — последний трофей из 2005 года.
— Это. Настоящее. Франция.